Читать книгу Невзгоды по наследству - Михаил Александрович Каюрин - Страница 4

Пять месяцев службы в военно-морской школе связи Черноморского флота пролетели, как один миг. Близились выпускные экзамены, после которых всех курсантов распределят по флотам.

Михаил Кацапов мечтал попасть на Северный флот. Почему на северный – он и сам толком не мог объяснить. Возможно, манила суровая романтика службы в заполярье, возможно, взяло верх простое любопытство. На юге страны ему удалось побывать уже дважды, теперь захотелось увидеть северные широты. Хотя, если верить слухам, попасть на север не составляло никаких трудностей. Отличники и уроженцы южных регионов после окончания «учебки» предпочитали бороздить воды Чёрного и Средиземного морей. Затем отдавалось предпочтение Тихоокеанскому и Балтийскому флотам, а служба в заполярье стояла на последнем месте.

Мишка в число отличников не метил, хотя специальность радиотелефониста засекречивающей аппаратуры связи освоил прекрасно, и по практической отработке нормативов мог дать фору многим отличникам. Стать отличником не позволил ершистый характер.

С инструктором учебного взвода старшиной второй статьи Тарасенко отношения не сложились с первых дней. Тарасенко оказался хитрым, коварным и злопамятным человеком. Всего полгода назад он сам был курсантом в этой школе. После окончания учёбы командование предложило ему остаться в качестве инструктора, и услужливый хлопец из Закарпатья согласился без раздумья. Он спал и видел себя командиром. Пришив две узких жёлтых ленточки на погончик робы, он враз преобразился и принялся показывать свою власть на безропотных курсантах.

Особое упоение Тарасенко испытывал на вечерней поверке, когда в помещении роты не оставалось никого из офицеров. Он свистел в дудку и объявлял построение. Курсанты, толкая друг друга в проходах между рядами трёхъярусных кроватей, пулей выскакивали на среднюю палубу и замирали в строю. Тарасенко, заложив руки за спину, медленно двигался вдоль строя. Ехидно ухмыляясь, он смотрел на подчинённых, которые стояли перед ним с опущенными глазами. Предстояло назначение на драйку средней палубы – центрального прохода через ротное помещение – и сушку ботинок. Никто из курсантов не имел желания встречаться взглядом с Тарасенко, дабы не привлечь к себе внимание узурпатора. После изнурительного дня всем хотелось поскорее забраться в постель и провалиться в сладкий сон.

В первые дни службы Мишка тоже стоял в строю, не смея поднимать на инструктора глаз. Драить палубу после отбоя или полночи сидеть в сушилке, контролируя сушку ботинок, ему не хотелось. Он, как и все остальные, наивно полагал, что Тарасенко пройдет мимо и остановит свой выбор на другом курсанте, благо во взводе было достаточно людского ресурса. Но это была всего лишь иллюзия, обман самого себя.

Всего через три дня после прибытия в школу Мишка Кацапов принялся осваивать корабельную швабру под названием «машка». На следующий день после исполнения наряда он уже не опускал глаза и с чувством собственного достоинства открыто смотрел в лицо Тарасенко.       Его независимый взгляд чем-то не понравился инструктору. Возможно, тот рассудил это, как некий вызов, потому что через пару дней после отбоя курсант Кацапов уже собирал в проходах между кроватей «гады» всего взвода и относил их на просушку. Спать он лёг на три часа позднее остальных курсантов.

Потом пошли очередные наряды. Мишка заступал на камбуз, в караул по охране территории школы, конвойным на гауптвахту, в котельную и санчасть. Нёс службу ответственно и добросовестно, однако Тарасенко почему-то всегда находил повод придраться к нему. В одном из нарядов Мишка не сдержался, высказал своё недовольство на несправедливое замечание и в один миг превратился в жертву.

Внеочередные наряды посыпались, как горох из худого мешка. Кацапов забыл о полноценном сне, похудел и осунулся, нередко засыпал на теоретических занятиях, за что получал дополнительный наряд уже от преподавателя. И пошло, поехало…

Однажды он заснул при сушке ботинок и передержал их на решётках. Печь была протоплена «от души», и «гады» скукожились от чрезмерного жара. Когда Мишка очнулся – было уже поздно, часть ботинок пришла в негодность. Разглядывая свою «работу», он ужаснулся, представив последствия. Сморщенной обуви оказалось больше десяти пар.

Утреннее построение было сорвано. Курсанты, одев робу за считанные секунды, не смогли обуться и вышли строиться в носках со скрюченными ботинками в руках.

Скандал разразился нешуточный. Больше всех почему-то злорадствовал Тарасенко. Изрыгнув в пространство трёхэтажную брань, он взял несколько пар испорченной обуви и отправился лично докладывать о происшествии командиру роты, хотя для таких целей существовал старшина.

– И что мне с тобой делать, товарищ курсант? – спросил капитан третьего ранга Семёнов, когда Мишка предстал перед ним. – Ущерб составил 72 рубля 50 копеек, и мы обязаны возместить эту сумму с виновника. Желательно в добровольном порядке. Сам напишешь родителям, или мне оправить письмецо с печатью?

Мишка стоял, опустив голову. Мысли лихорадочным потоком проносились в голове. Он представил на миг, как мать получает письмо от командира, читает его и сильно хмурится. Ему стало не по себе.

– Товарищ капитан третьего ранга, а можно как-то иначе? – спросил Мишка хриплым голосом.

– Что значит – иначе? – в недоумении спросил Семёнов.

– Ну…отработать где-нибудь, чтобы только родителям не сообщать.

– Я бы отправил тебя на заработки, только не имею такой возможности. Дело в том, что флот – не производственное предприятие. На нём денег не зарабатывают, а отдают воинский долг перед Родиной.

От слов командира у Мишки ёкнуло внутри. Он собрался заявить, что готов полностью отказаться от своего денежного довольствия курсанта до окончания учёбы, а оставшуюся сумму обязательно возместит, только чуть позже. Напишет письмо сестре, и она вышлет деньги. Готов был сказать, но не успел.

Послышался стук в дверь, в кабинете ротного появился главный старшина Ольшанский.

– Разрешите, товарищ капитан третьего ранга, – произнёс он с порога. – Главный старшина Ольшанский из суточного увольнения прибыл без замечаний.

– Проходи, Борис, присаживайся. Ты как раз кстати, – командир роты указал жестом на стул. – Неприятный случай произошёл в первом взводе. Курсант Кацапов спалил полтора десятка пар ботинок своих сослуживцев.

– Я уже в курсе, тащкаптреранга, – пояснил Ольшанский. – По этому поводу и заглянул к вам.

Главстаршина Ольшанский дослуживал последний месяц до демобилизации. Был он высоченного роста, широк в плечах, был медлителен в движениях и говорил громовым басом. Его срочная служба растянулась на четыре с половиной года. Он проходил службу по старому приказу, а полгода добавилось в связи с нахождением его в дальнем походе. Ему было доверено испытание нового образца аппаратуры, в разработке которой он принимал непосредственное участие.

Жизнь Бориса с малых лет была связана с морем. Он родился и вырос в городе морской славы, все его родственники по мужской линии были военными моряками. Отец в звании капитана первого ранга служил в штабе Черноморского флота. Бориса призвали на службу в возрасте двадцати лет и оставили служить в родном городе. Дядя Бориса, герой Советского Союза, погиб в битве за Севастополь, его фамилия была навечно занесена в списки личного состава школы, в которую попал служить Мишка Кацапов. Аккуратно заправленная кровать героя стояла сейчас неподалёку от поста дежурного по роте.

– У тебя есть какое-то предложение? – спросил Семёнов.

– Есть, тащкаптреранга, – пробасил Ольшанский.

– Говори.

– Прошу отпустить курсанта Кацапова, я с ним лично разберусь. Появились обстоятельства, о которых я предпочёл бы поговорить с вами наедине, – Ольшанский очень внимательно посмотрел на Мишку.

– Ну, что ж, давай отпустим разгильдяя, если за него пришёл замолвить слово сам старшина роты, – улыбнулся Семёнов. – Иди, Кацапов, подумай хорошенько о своём проступке.

Мишка повернулся через левое плечо и, недоумевая, молча вышел из кабинета командира роты.

Ему не пришлось писать письмо родителям или сестре. Старшина Ольшанский спас его от постыдного прошения. О чём он говорил с командиром роты за закрытыми дверями – осталось в тайне. Одно лишь стало понятно Мишке: Ольшанский досконально разобрался в случившемся и справедливость восторжествовала.

До конца учёбы Тарасенко больше не отправлял Мишку ни в какие наряды. Он, казалось, вообще перестал замечать курсанта Кацапова. И лишь на вечерней поверке, когда инструктор произносил Мишкину фамилию, их взгляды встречались. Пронзительный и негодующий Тарасенко и умиротворённый Кацапова.

Ботинки на замену испорченным старшина Ольшанский нашёл в течение часа. Это были не новые «гады», а б/у, но в приличном состоянии. Уже перед самым отъездом на север Мишка случайно узнал, что Ольшанский связался со старшинами других рот, и те, достав из потаённых уголков баталерок свои заначки, выручили друга. Так ли было на самом деле – у Кацапова не было полной достоверности, а вот в существование крепкой флотской дружбы и во взаимовыручку на флоте он поверил сразу.

Добродушный и немногословный великан Ольшанский преподнёс Мишке поучительный урок, а разговор, который состоялся между ними в тот злополучный день, запомнился ему на всю оставшуюся жизнь.

После отбоя, когда курсанты улеглись спать и в кубрике наступила мёртвая тишина, Мишка услышал приглушённый голос дневального:

– Кацапов, вставай, иди за мной.

Мишка был уже в том состоянии, когда до полного погружения в сон оставались считанные секунды. Он разлепил отяжелевшие веки, взглянул на дежурного, плохо соображая, для чего он ему понадобился.       В первый момент ему захотелось послать дежурного куда подальше, приняв его слова за прикол, и перевернуться на другой бок. Дневальный был из соседнего взвода, и Мишка не раз был свидетелем его дурацких шуточек. На сей раз лицо дневального было серьёзным.

– Чё за дела, дневальный? – недовольно пробурчал Мишка, приподнимаясь в постели. – Ты ни с кем меня не перепутал?

– Нет. Великан распорядился привести тебя к нему, – сообщил дневальный. – Напяливай робу и следуй за мной.

Мишка свесил ноги с кровати, тряхнул головой, сбрасывая сладкую дрёму, потом легко спрыгнул на пол с третьего яруса.

– Чё за хрень влетела в его башку среди ночи? – шипел Мишка, натягивая робу. – Неужели до утра нельзя было подождать?

– А я почём знаю? – пробубнил в ответ дневальный. – Старший по званию приказал – моё дело исполнить.

Мишка остановился в нескольких шагах перед дверью баталерки, где находиля старшина. Ему вдруг взбрело в голову, что Ольшанский собирается попросту отлупить его втихаря, поскольку никакого дисциплинарного взыскания за проступок на вечернем построении не было объявлено. И время, и место старшина выбрал самые подходящие для такой цели: офицеры отсутствуют, курсанты спят беспробудным сном, баталерка расположена в таком месте, где даже душераздирающий крик никто не услышит.

– Чё стоишь? – набросился Мишка на дневального, гневно сверкнув в полутьме вспыхнувшими глазами. – Исполнил приказ и греби обратно к тумбочке!

– Я обязан доложить старшине…

– Вали отсюда! Не будет тебе сюжета для трепотни, не жди! Дверь я и без тебя отворю. Исчезни, ну? Кому говорю?

Мишке не хотелось, чтобы дневальный, получивший прозвище «Трепач» за чрезмерную болтливость, стал свидетелем того, что может произойти с ним в следующую минуту. Ему вдруг представилось: стоит отворить дверь, как громила Ольшанский для начала выплеснет ему в лицо оскорбительную тираду солёных словечек, которые Трепач тут же зафиксирует. Потом подойдёт вплотную, возьмёт за шкирку, как щенка, потычет носом в изуродованные вонючие гады, а затем по старой флотской традиции «отрубит банок». Ему довелось однажды видеть, как это делается. Правда, «банки отрубали» в шутливой форме. Табурет лишь слегка коснулся задницы провинившегося пару раз. А что будет, если «банка» окажется в могучих ручищах Ольшанского и приложится он ею к Мишкиной заднице не пару раз, а не меньше дюжины? После такой «работы» задница превратится в сплошной синяк! Что тогда? Лекции слушать стоя? Пищу принимать на камбузе тоже стоя? Это будет очень унизительно. Он станет посмешищем всей роты, на него будут показывать пальцем курсанты из других рот.

– Да пошёл ты! – обиделся дневальный. – Я хотел поддержать тебя, если что… Но, видать, не зря говорят, что в тебе волчья кровь бродит. По любому случаю щетинишься, никого близко к себе не подпускаешь. Зверь, одним словом.

– Ты прав, – проговорил Мишка, ухмыльнувшись. – Оборотень я с волчьим сердцем в груди. Вот брошусь сейчас на тебя и разорву на куски, если не уйдёшь отсюда.

Дневальный развернулся и зашагал прочь, бубня что-то неразборчиво себе под нос.

Мишка подождал, когда Трепач скрылся за углом и, постучав костяшками пальцев в дверь, потянул её на себя.

Старшина Ольшанский сидел за столом с папиросой в зубах и что-то чертил на куске ватмана.

– Товарищ главный старшина…

– А-а, Кацапов, – прервал он доклад Мишки, не прекращая своего занятия. – Вольно, присядь пока, подожди. Мне тут осталось всего ничего, на пару минут…

Мишка осмотрелся. Он впервые видел помещение баталерки. Оно было узкое и длинное. До самого потолка с обеих сторон располагались рундуки – выдвижные ящики для хранения обмундирования курсантов. На каждом рундуке была наклеена табличка с фамилией его обладателя. В конце баталерки виднелась еще одна дверь. Куда она вела и что находилось за ней – Мишке было неведомо. Возможно, там сейчас находились сожжённые им ботинки. Посторонним лицам находиться здесь не полагалось. На входе в баталерку имелась вторая дверь с небольшим окошком. Через него баталер из числа курсантов выдавал и принимал личные вещи сослуживцев. Заведовал всем этим хозяйством главный старшина Ольшанский. Вообще-то, должность старшины учебной роты была для военнослужащих сверхсрочной службы, но для Ольшанского руководство роты сделало исключение. Помещение было чистым и уютным.

– Ну, вот, закончил, – радостным голосом сообщил Ольшанский и отложил замысловатый чертёж в сторону. Карандаш остался у него в руке. Несколько секунд он смотрел пристально в лицо Мишки, словно соображая, как же ему поступить с проштрафившимся курсантом. Потом, расплывшись в улыбке, произнёс:

– Что братишка, погорел?

Слово «погорел» имело двойной смысл. Можно было трактовать его как «влип в неприятную историю», а можно было понимать, что обуглился вместе с ботинками. Возможно, вопрос старшины подразумевал и то, и другое одновременно. Да и какая теперь разница? Он сжёг ботинки сослуживцев, и сердце его теперь горит синим пламенем от стыда и обиды, принимая такой же безобразный вид, как скрючившийся ботинок.

– Окунулся в дерьмо, товарищ главстаршина, по самую маковку, – тихо проговорил Мишка и опустил глаза.

– Похвально, что осознал.

– Я возмещу, честное слово! Всю стоимость ущерба возмещу! – горячо заговорил Мишка, впившись взглядом в лицо Ольшанского. – Только дайте мне время. Не могу я писать письмо родителям, поверьте. Это будет не просто позор для меня, а клеймо отцовского презрения на всю оставшуюся жизнь. Он же у меня такой…такой… – Мишка хотел с исключительной точностью охарактеризовать своего отца, но споткнулся, не сумев подобрать подходящих слов.

– В общем, если он узнает о моём проколе – я не смогу смотреть ему в глаза, – продолжил он обречённо после некоторой заминки. – Муки совести не позволят мне этого. Когда батя давал напутствие в день отправки на службу, я поклялся себе: жилы порву, если потребуется, лбом буду стучаться в переборки корабля, но не посрамлю фамилию отца. Домой вернусь со всеми знаками воинской доблести, которые только могут быть у военного моряка. Батя будет гордиться мною также, как он гордится своими предками.

– А кто твои предки? – поинтересовался Ольшанский.

– Они были сплавщиками, известными на всю округу лоцманами. Перевозили по реке железную руду для металлургического завода.

– Ишь ты, – одобрительно отозвался старшина. – Читал я про уральские заводы, про Демидова, про графов Голицына и Строганова.

– Вот-вот, – оживился Мишка. – Отец сказывал, что приказчики графа Голицына лично приезжали за моим прадедом перед началом весенней кампании.

– Для чего?

– Торговались по сумме подряда. Прадед знал себе цену и не ставил себя в один ряд с теми горе-лоцманами, которые запросто могли разбить барку о скалы. Он лучше всех знал русло реки и её нравы, виртуозно вёл судно строго по фарватеру, поэтому его барка ни разу не села на мель, не разбилась о скалы. По его вине не случалось убытков. Приказчики ценили мастерство моего прадеда.

Мишка чуть было не ударился дальше в повествование о сплаве по сноровистой реке и готов был рассказать всё, что слышал от отца.       Ольшанский слушал его с неподдельным интересом и не перебивал. У Мишки в какой-то момент сложилось ложное впечатление, будто старшина и пригласил-то его к себе лишь для того, чтобы узнать подробности мастерства сплавщиков. Старшина уже не казался ему грозным великаном, жаждущим жестоко покарать салагу за провинность. Они сидели друг против друга и вели разговор на равных, словно оба были курсантами и делились воспоминаниями о покинутых родных местах, о семье и друзьях.

Неожиданно карандаш, который Ольшанский вертел в руке, выскользнул из пальцев и упал на пол. Старшина наклонился, чтобы его поднять, и тут перед глазами Мишки предстала форменка, которая висела на спинке стула, заслоняемая до этого момента широкой спиной хозяина. В глаза бросились две широких полоски нового золотистого галуна на погончиках. Мишка будто протрезвел, в один миг вернувшись в реальность положения. Желание рассказывать о прадеде, барках и шитиках пропало напрочь.

– Ты чего замолчал? – спросил Ольшанский, выпрямившись на стуле и вновь заслонив спиной сверкавшие полоски галуна.

– Вы ведь, товарищ главстаршина, не для того вызвали меня к себе после отбоя, чтобы послушать байки о сплавщиках, – Мишка снова потупил свой взор.

– Верно, не для того. Но будет совсем не лишним узнать в какой семье ты воспитывался, и что от тебя можно ожидать в будущем.

Мишка насупился и молчал, словно воды в рот набрал.

– Ты не задумывался, почему я заступился за тебя перед командиром роты? Почему не наложил взыскание сразу?

Мишка пожал плечами.

– А я тебе скажу по секрету, – старшина придвинулся ближе, его большая голова с чёрными, слегка вьющимися волосами оказалась совсем рядом с Мишкиным лицом. В карих глазах старшины, как показалось Мишке, зажегся загадочный свет.

– Хочу разобраться, что к чему. Перерубить канат можно одним взмахом топора, а вот срастить концы после этого уже не получится, – с насмешливостью сказал он. – Когда я начинал службу, со мной тоже произошёл подобный казус. И тоже с ботинками. Только не с рабочими, а с парадными. Они у меня бесследно исчезли по дороге с материального склада. И что любопытно, ровно столько же пар, сколько в твоём случае. Любопытное совпадение, не правда ли? – на лице Ольшанского появилась добродушная улыбка.

– И чем всё закончилось?

– Поклялся я тогда мичману, что не виновен. Он поверил мне, не стал выносить сор из избы, хотя мог проявить принципиальность, имел на это право. Ещё бы! По накладной было одно количество, мичман сам пересчитывал при погрузке, поставил свою подпись в накладной. При выгрузке выявилась недостача. В кузове грузовика по пути в часть кроме меня никого не было. Сам мичман ехал в кабине. Водитель в погрузке не участвовал, возился с карбюратором. Мотор у него в дороге зачихал. А хищение, как говорится, на лицо. На кого ещё можно подумать? Только на меня. Но если я не крал, то куда, спрашивается, на самом деле могли подеваться полтора десятка пар ботинок? Не выбросил же я их по дороге? Но факт на тот момент оставался фактом. Недостачу нужно было как-то покрывать.

Ольшанский на некоторое время умолк, достал из пачки папиросу «Беломора», чиркнул спичкой, прикурил. Выпустив дым через ноздри, продолжил:

– Попросил я денег у мичмана, докупил в магазине военторга недостающее количество. Конечно, можно было связаться с отцом и в два счёта решить проблему. Но тогда я вдруг понял, что воспользоваться покровительством отца будет отвратительным поступком с моей стороны. Каждый человек должен сам отвечать за свои необдуманные действия и сполна расплачиваться за все содеянные грехи. Отдать позору фамилию героев-моряков Ольшанских было бы равносильно предательству.

– А как потом отдавал долг? – спросил Мишка, машинально перейдя на «ты», и смутился.

Старшина не заметил смущения.

– Мне повезло, не пришлось отдавать. Я быстро вычислил воришку, взял за грудки. Он и вернул всё сполна.

Мишка на миг представил, как Великан берёт за грудки щуплого шофёра, поднимает его над полом, и впервые за время встречи улыбнулся. У него в голове будто произошло какое-то просветление. Чувство обреченности и неизбежной кары, засевшего в мозгу по пути к старшине, внезапно исчезло. На душе стало неожиданно легко, будто он избавился от непосильного груза.

– И кто оказался вором? – поинтересовался Мишка.

– Водитель грузовика. У него в кузове лежали две автомобильных покрышки, в них он и успел рассовать ботинки, накрыл брезентом, пока я внизу торчал в ожидании мичмана. За несколько минут изловчился, гадёныш, запрыгнув в кузов за какой-то мелочёвкой.

– Повезло вам. А мне придётся искать где-то 72 рубля и 50 копеек, – грустно произнёс Мишка. – Это же месячная зарплата токаря, если его выработка не превышает ста процентов. А пенсия моего отца составляет чуть больше пятидесяти рублей.

Ольшанский уловил мгновенную перемену в душе курсанта, сделавшегося таким же мрачным, когда вошёл в баталерку.

– Не падай духом раньше времени, Кацапов, – с добродушной улыбкой проговорил старшина. – Тебе не придется платить за ущерб, если правдиво ответишь на все мои вопросы.

После последних слов Мишка насторожился. Вопросы ещё не были заданы, а он уже понял, к чему клонит старшина. В голове лихорадочно замелькали мысли. Ему с предельной ясностью стало понятно: Ольшанский предлагает сделку. Мишка усиленно соображал, как поступить. Рассказать всё, как было? Как Тарасенко издевался над ним? Как внутри у него всё кипело и клокотало? Как однажды, сжав кулаки, он едва сдержался, чтобы не ударить инструктора. Или поведать о том, как тот почти ежедневно позволяет унижать Колю Мокроусова, который каждый раз от обиды и безысходности плачет после отбоя, уткнувшись в подушку? Но как будет выглядеть его откровенность со стороны? Торжество справедливости или стукачество? Если второе, то Мишка никогда не доносил на кого-либо и с презрением относится к тем, кто это делает. А может быть, здесь совсем другой случай? Может, сейчас он просто обязан доложить старшему по званию о нарушениях корабельного устава со стороны инструктора? Нет права у Тарасенко отправлять матроса через день на ремень, оскорблять и унижать подчинённого, бить кулаком в живот, проверяя натяжение брючного ремня. Эх, знать бы, где грань между жесткой дисциплиной и издевательством над человеком? Может, на флоте негласно так и положено закалять силу и волю матросов с первых дней службы? Может он, Мишка, недопонимает роли инструктора в воспитательной работе? Ведь учат же плавать человека броском в воду, где он не может достать ногами дна? И у них в таёжном посёлке часто так поступали. И ничего, никто не делал из этого трагедии. Некоторые потом даже благодарили.

– Я понимаю, о чём ты сейчас думаешь, – вывел его из оцепенения басовитый голос Ольшанского. – Ты расценил мои слова, как предложение наябедничать на командира, верно?

– У меня на родине это называется: настучать на человека, – хмурясь, ответил Мишка. – У нас такого человека презирают. С ним перестают общаться.

– Я с тобой согласился бы, если бы речь шла о доносе, если бы я попросил тебя оклеветать человека, опорочить его честь, – Ольшанский недовольно сморщился, словно его безвинно уличили в подстрекательстве на омерзительный поступок, и он вынужден оправдываться. Он встал и молча поглядел на Мишку сверху вниз, будто оценивал его способность понять сказанные им слова правильно. Потом отошёл на пару шагов в сторону, сделал несколько физических упражнений головой и руками, снова сел рядом с Мишкой.

– Ты, как мне сообщили, занимался боксом, – сказал Ольшанский, пристально заглянув в глаза Кацапову. – Так?

– Ну, занимался, – подтвердил Мишка, не понимая, какое это имеет значение к начатому разговору.

– И я занимался. Разве не появлялось у тебя на ринге жгучее желание сделать противнику также больно, как больно он сделал до этого тебе явно со злым умыслом. Нарушал правила, подло проводя удары ниже пояса или, будто невзначай, бил по твоему лицу открытой перчаткой, чтобы заплыл твой глаз.

Мишка молча сопел и ёрзал на стуле. Как же, он хорошо помнит таких противников, помнит, как ему было приятно, когда удавалось отправить такого нахала в нокаут. Он смотрел на копошащегося на полу соперника, пытающегося встать на ноги, и улыбался от распиравшей его радости, что справедливость восторжествовала.

– Вот и сейчас с тобой произошло нечто подобное, – убеждённо проговорил Ольшанский. – Тарасенко превысил свои полномочия. Он направлял тебя в наряды большее количество раз, чем это предусмотрено уставом. Твой организм не успел восстановить силы, и ты заснул, сжёг гады, и должен оплатить ущерб. Разве это справедливо?

Мишка продолжать молчать и засопел ещё громче.

– Несправедливо, – продолжил Ольшанский. – Вот и я так считаю. Тарасенко должен понести ответственность. Одних слов здесь недостаточно, нужен письменный документ.

– Если речь идёт о количестве нарядов – то я уж не помню, сколько их отстоял. Данные есть к книге нарядов у дежурного, можно посчитать.

– Ты, как я понимаю, отказываешься дать письменные показания о противоправных действиях инструктора, – усмехнулся Ольшанский.

– Не отказываюсь, но мне просто нечего больше вам сказать, – пробубнил Мишка, пытаясь оттянуть неприятное для него изложение фактов. Он никак не мог решиться на такой постыдный, с его точки зрения, поступок.

– Тогда я тебя больше не задерживаю, можешь идти, – улыбка исчезла с лица главстаршины. – Но учти, Кацапов, снять с тебя вину в таком случае у меня нет оснований. Придётся оплатить ущерб в полном объёме. Иди и думай, где ты будешь брать деньги. Я тебе в долг не дам. И никто тебе не одолжит ни рубля, потому как ты не оправдал надежд сослуживцев. Через тебя они мечтали поквитаться с Тарасенко, но из-за твоего ложного представления о доносах их надежды рухнут.

Мишка не ожидал такого резкого поворота событий и словно приклеился к стулу.

– Иди, говорю, – процедил сквозь зубы Ольшанский. – Видеть тебя больше не хочу.

Кацапов встал и как-то неуверенно шагнул к двери.

«Лучше бы побил», – пронеслась у него в голове дурацкая мысль. – «Тогда смело можно было бы смотреть в глаза сослуживцам».

– Могу дать дружеский совет, как добыть деньги, – донёсся вслед бас старшины.

Мишка моментально обернулся:

– Как?

– Пойти на поклон к Тарасенко, ему каждый месяц из дома идут денежные переводы. Думаю, тебе он не откажет, – хохотнул Ольшанский. – А что касается презрения товарищей, так для тебя, как мне представляется, большого значения не имеет. Ты же у нас волк-одиночка, держишься особнячком и придерживаешься иных правил.

– Товарищ главстаршина! – почти выкрикнул Мишка с обидой и злостью. – Зачем же вы так?!

– Как? – усмехнулся Ольшанский. – Нечестно? Не по правилам? Съездил тебе по лицу открытой перчаткой? Ты это хотел мне сказать?

– Я ведь не догадывался, чего ждут от меня пацаны…Если это правда, то я согласен изложить письменно об издевательствах Тарасенко. Но с одним условием.

– Каким?

– Я должен поговорить с ребятами, которых преследует Тарасенко. Хочу лично убедиться, что они ждут от меня такой заявы. Постараюсь убедить их накатать коллективные показания.

– Поговорить, ты конечно, мо-ожешь, – проговорил Ольшанский с растяжкой. – Но вот коллективной заявы, как ты выразился, писать не следует.

– Почему? – удивился Мишка. – Такие показания будут более убедительными, чем моя кляуза.

– А ты не въезжаешь?

– Нет.

– Коллективная жалоба, Кацапов, – это уже ария из другой оперы. Она будет расцениваться как протест матросов против произвола младшего командного состава. Ваше творение вынесут на рассмотрение партийного бюро. Достанется на орехи всем, в том числе и командиру роты за слабую воспитательную работу с личным составом, за недальновидность при подборе кандидатур на должности младших командиров. И поплывёт дерьмо по морским просторам…Не обойдут и меня стороной, так как я с недавних пор влился в ряды партии. Бунт на корабле не приветствуется, даже если он исходит из благородных побуждений.

Мишка окончательно запутался и от этого растерялся.

– Да и не станут твои ребята подписываться под такой бумагой. Факт, не станут. Можешь поверить мне на слово. Они просто засомневаются в достижении желаемого результата. Тарасенко объявят взыскание, да и то не публично, не оглашением приказа перед строем, и оставят на прежнем месте. Курсанты будут твёрдо уверены, что после полученной взбучки инструктор станет лютовать пуще прежнего. А страх всегда сильнее желания или даже ненависти. Страх сковывает решительные действия человека. Так-то вот. Твои подзащитные предпочтут лучше понаблюдать со стороны, чем закончится дело.

Пока Ольшанский высказывал свои предположения, Мишка лихорадочно рассуждал.

«Старшина прав: коллективная жалоба успеха не принесёт. Такая бумага что лотерейный билет. Можно выиграть, а можно и проиграть. Как повезёт. Решение будет зависеть от того, на чьей стороне окажется больше сторонников. Жалобу подпишут пять, от силы семь обиженных курсантов. Остальные займут нейтралитет. Их Тарасенко не узурпирует, зачем им идти на конфликт? А может случиться, что и вовсе встанут на защиту Тарасенко. Что тогда? Взвод ведь не пять-семь человек.

– Тебе, Кацапов, сейчас нужно думать о себе, – продолжал Ольшанский. – И в первую очередь, как покрыть ущерб. Время для этого ограничено и работает не на тебя. Не пойму: ты чего такой упёртый? Не хочешь, чтобы твои показания выглядели как донос, пиши показания в виде объяснительной на моё имя. Это не будет терзать твою душу. А чтобы окончательно выветрить твои сомнения насчёт клеветы, стукачества и доноса, я задам тебе простой вопрос: что было бы, случись твой сон на боевой вахте в море? А? Соображаешь? Ты же специалист ЗАС. Мог проспать срочный приказ командования флота! Как бы стал оправдываться, когда экипаж лодки по твоей вине не выполнил боевую задачу? Какими деньгами платил за свою дурацкую принципиальность? То-то и оно.

С понурой головой Мишка вернулся в баталерку, сел за стол и написал объяснительную.