Читать книгу Дом Фауста - Михаил Дынкин - Страница 4

В предчувствии снега ты станешь светлей и колючей,

душа истончится, а тело проснётся летучим.

И выпадет, будто счастливый билет лотерейный,

смешная фигурка в каракулях чёрных деревьев

под нашим окошком, во мраке промозглом плывущим,

в предчувствии снега, в преддверии вьюги грядущей.

Что делать мне с этим? Я сам проседаю и мёрзну;

не соты и сети – скорее, пустоты и звёзды,

не губы и руки, всё чаще – узоры, кристаллы…

В предчувствии снега обнимемся мы и растаем,

и снова воскреснем, и в вихре закружимся страшном

то порознь, то вместе над городом, быть переставшим.

Он держал её за руку, даже когда засыпал.

Так любил, что боялся разжать онемевшие пальцы.

А любовь, что Фортуна, изменчива, вздорна, слепа.

Всё стоит над душою, вставай, говорит, просыпайся.

Ей хотелось свободы, а где ту свободу возьмёшь,

если этот болван повиликой тебя оплетает.

Ненавидела так, что посмотрит на кухонный нож

и мечтает о том, как… Хорошее слово «мечтает»,

но не в этом контексте. А боязно всё же уйти:

сорок с хвостиком, знаешь ли, дочка-подросток, квартира…

А как выпустил руку – прости, причитала, прости.

Так любила его, что и мёртвого не отпустила.

Жили порознь, а думали – вместе.

Пролагали нехитрый маршрут.

Посещали воскресные мессы,

соблюдали шаббат и кашрут.

Или то, скажешь ты, или это;

что-то автор рассеянным стал,

словно вышел за рамки сюжета

или смотрит в волшебный кристалл.

А в кристалле чего не бывает,

а в кристалле не видно ни зги,

разве только снежинки летают

в пустоте, да и те из фольги.

Но случается тихое утро,

и по светлой окружности снов

часовая спешит за минутной,

а минутная валится с ног

и ложится мечом между ними

под будильника хохот и свист…

И садится спиной к героине

ошарашенный протагонист.

Всё пытается взять себя в руки

(худо-бедно, а в брюки он влез)

и, впечатан в сетчатку старухи,

покрывается инеем весь.

Она скользила по оси абсцисс —

невидимой, однако достоверной,

над крытою верандой, если вниз

взглянуть. Потом над улицей – примерно

в двух с половиной метрах от земли,

смущая припозднившихся прохожих…

И выходил из гавани зимы

пустой трамвай и плыл ошую тоже.

И одесную расступался сквер;

там тополь левитировал облезлый.

И падал снег (и был он тёмно-сер)

и пальцы отмораживал болезный.

Сомнамбулой, лежащей на спине,

покачиваясь на волнах воздушных,

глаза открыла женщина, но не

заметила прижатое к подушке

лицо, принадлежащее кому?

Любовнику, супругу, незнакомцу?

Ему же снилось – он идёт к окну

и валится, сворачиваясь в кольца;

становится узорчатой змеей,

окутанной пьянящей дымкой серной.

И параллельным курсом под землёй

перетекает в мир четырёхмерный.

Шмель летит или толстая пчёлка,

нарезает круги над Вечоркой.

На Вечорке варенье стоит —

земляника, открытая банка.

Забирается в будку собака,

мордой в лапы уткнётся и спит.

Комары позудят и отстанут.

Игроки, накурившись, расставят

офицеров, царей и солдат

на доске чёрно-белого мира,

и затикает солнце, что мина,

превращаясь в багровый закат.

Во второй половине июля

жизнь прекрасна и воздух из тюля,

а едва упадёшь на постель,

заскулит заполошное эго,

ослеплённое яркостью снега,

оглушённое лязгом костей.

Из пункта А выходит поезд

и едет в некий контрапункт.

Так начиналась эта повесть,

которую сочти за труд

прочесть, а впрочем, нет, не стоит.

И так всё ясно: поезд, ночь.

Мужик, уставший от историй,

на нижней полке (ты точь-в-точь)

покачивается, печален.

Напротив – девушка с веслом.

Они беседуют за чаем

о том, что умерли весной;

о том, как ждали на вокзале,

в руках – пустые рюкзаки,

о том, какие под глазами

бывают страшные круги…

Что ж, мы и сами умирали,

дрожали, сидя у окна.

А поезд мчался по спирали

из контрапункта в точку А.

Шёл, фонари считая, думал:

на пятом Таню обниму.

А Таня притворялась дурой,

хотя и сохла по нему;

изображала недотрогу,

косилась в сторону… Но вот

сидит и смотрит долго-долго

на округлившийся живот

в своей квартире на Софийской,

идёт на кухню, пьёт кефир;

ждёт мужа – усики и фиксы,

а в голове всё тот же фильм

прокручивают что ни сутки:

подъём, автобус, служба, дом…

Он ненавидит эту суку,

кладёт под жало валидол;

тоскует, выгнувшись в кровати

монументальной запятой.

В четверг – серебряная свадьба,

рукой подать до золотой.

Два внука – девочка и мальчик.

Два серых старческих лица…

Смотри, как тонет в речке мячик,

как он захлёбывается.

Зажигалка, затяжка, дымок струёй…

Птичий город летит, голося.

Кучевые чернильными монстрами

пожирают замешкавшихся.

Пляшут тени в окне занавешенном.

Собирается с силами дождь.

Если хочешь, добей пересмешника,

но не радуйся, если добьёшь.

«Это небо, оно не для чайников», —

говорит неофиту аскет.

Сигарета утешит молчальника,

превратится в бычка на доске.

Он стоит на краю, обливается

смертным потом, боится упасть

в облетевшей листвы усыпальницу

или в урны зловонную пасть.

Красноглазый, с лицом перекошенным

заметался в давильне подошв…

Если можешь, добей своё прошлое,

но не жалуйся, если добьёшь.

Спасало, что есть зажигалка,

что куришь назло докторам;

что ангелов быстрые галки

мелькают в глазах по утрам.

Зияние, звон и горенье —

всё тонет в глубоком дыму,

как будто испортилось зренье,

но зрение нам ни к чему.

Послушные третьему глазу,

на гребне воздушной волны

смыкаются клёны и вязы

то с этой, то с той стороны.

Их ветви похожи на вёсла.

Их ветер качает навзрыд

под тёмной небесною бронзой

среди альбатросов и рыб.

И вот, нарочит и халтурен,

толчками, но льётся же свет.

А умер ты или не умер,

по-моему, разницы нет.

Снег под руку с дождём идёт по голым паркам.

Качают тополя незримых грудничков.

Унылая пора, слепая санитарка:

ни пуха, ни пера за стёклами очков.

Ни пуха, ни пера, ни ясности, ни цели.

И это хорошо, что цели не ясны;

что вот она – зима, в чьём ледяном лице я

читаю приговор, досматривая сны

чужие, ну и что, мне нравятся чужие —

в них неудобно жить, но умирать легко;

здесь тот же мокрый снег, глаза его большие,

текущие дождём сквозь пальцы двойников.

Я наугад войду в один из снов вакантных

и встречу двойника с дождём наперевес.

Он выдохнет, вдохнёт и скажет, вероятно,

что весь я не умру, но я хотел бы – весь.

Снег падает (хоть это он умеет),

лежит и ничего не понимает;

и видит длинный ряд пустых скамеек,

замёрзший сквер, коробочки трамваев.

Ползёт аллеей, обдирая локти,

спускается к реке обледеневшей;

о головокружительном полёте

вздыхает, как вздыхает потерпевший.

Потом кричит, лишённый дара речи,

поскольку знает, что через неделю

окрепнет солнце, дрогнет лёд на речке,

и с этим ничего нельзя поделать…

Твердеют крылья, превращаясь в корни.

Снег замирает, быстро обессилев,

и видит сон короткий беспокойный —

рой белых мух на фоне чёрно-синем.

Чем нравилась осень? Да как-то, ты знаешь, ничем.

И если подумать, то лето не нравилось тоже.

Там падают листья, ворона сидит на плече.

Здесь – солнце в зените, купальщиков красные рожи.

Вот зиму любил, непонятно за что, но любил.

В России снега, а в Израиле – мощные ливни.

Как будто архангел над сонной Землёй вострубил,

как будто бы демон её поднимает на бивни.

Не можешь согреться, проходишь все стадии сна

под пасмурным небом, к груди прижимая будильник,

а прямо по курсу стоит великанша-весна:

цветастое платье и яблоки глаз молодильных.