Читать книгу Дом Фауста - Михаил Дынкин - Страница 5

видишь, в небе изумрудном, под рубиновой звездой

человек гуляет круглый с треугольной бородой

или, может, это ящер в пышной юбке из хвощей

с попугаем говорящим на чешуйчатом плече

или даже серый котик, или чёртик кучевой

надувающий животик – тоже не исключено

потому как всё бывает, всё сбывается, родной

может, он во сне летает, человечек с бородой

или ящер с попугаем, или чёртик на коте

херувимчиков пугая погремушкой на хвосте

Мальчик ждёт. Чего он ждёт? Мальчик сам не знает.

За окном горит закат – красен, языкат.

Разворачивает сквер золотое знамя.

На балконе крепко спит верный самокат.

Мальчик курит. Мальчик пьёт. Травится и травит

окружающих, но как вытравить тоску?

Есть у мальчика дружок – крот, носящий траур,

и ещё один дружок – престарелый скунс.

Первый слеп, второй вонюч, ну а люди лучше?

У крота в подвале ключ, а у скунса – дверь.

А за дверью ждёт тебя твой счастливый случай

и богатая вдова, может, даже две;

лимузины, яхты, счёт в марсианском банке…

Ладно, мальчик говорит, где там ваш портал?

Чёрт везёт его домой, усадив на санки.

Он ещё и не таких мальчиков катал.

А на длинной верёвке сушилось бельё.

А поддатый сосед говорил «ё-моё»,

добавляя про мать et cetera

(ударенье сместилось, но это ничо).

А сомнительный ангел, садясь на плечо,

предлагал покурить и гетеру.

Да, какая гетера в двенадцать-то лет!

Помню, был у меня водяной пистолет,

оловянный солдатик нестойкий;

Жигулёнок и Волга один к сорока…

Помню, был я ребёнком, не знавшим УК.

Значит так – сигарету и только.

И тогда ангелок доставал портсигар.

Мы дымили в окошко, к иным берегам

отплывали на судне пиратском.

И не важно, что судно тонуло в снегу —

я полжизни торчу на ином берегу,

сам с собой не могу разобраться.

Не могу разобраться с собой вообще.

И не ангел, а ворон сидит на плече

(а наклюкавшись, делает стойку).

Говорит «ё-моё», добавляет про мать,

предлагает гетеру… Да что с него взять?

Значит так – сигарету и только.

Ты примус починял, когда вошли команчи,

обвешанные скальпами, и вождь

сказал: «Ну что ж, тебя в живых оставим, мальчик,

но примус заберём и папу с мамой тож».

А мальчик фанател от фильмов про индейцев,

а мальчик умолял: «Возьмите и меня!»

Но прочитал в глазах шамана: «Не надейся!» —

и не заметил, как девятый разменял

десяток или что разменивают люди,

когда болит спина и дубль зеркальный злит;

и даже если ты свободен от иллюзий,

добавочных свобод сюда не завезли.

И только по ночам, во сне цветном и вязком

ты мать опознаёшь в ещё не старой скво,

и видишь, как отец летит в шаманской пляске

над трупами врагов, вигвамом и костром.

Там скальпы напрокат и горизонт на вынос,

там маленький дикарь, оставшийся тобой,

сидит в густой траве и починяет примус,

он в бой хотел, но вождь сказал: «Slow down, boy».

Ты живёшь, не имея ни силы, ни воли,

лишь идёшь себе под материнским конвоем

по ветвистым туннелям отцовского сна.

Отражаешься в зеркале (правда, отчасти).

Держишь за ногу синюю птицу несчастья;

птица злится и жалит тебя, как оса.

Ты кричишь. Просыпаешься старым, опухшим.

Не поймёшь, что стряслось. Отправляешь за кружкой

привидение няни, а кружка-то вот:

разлеглась на диване – устала, наверно…

Возвращается няня с бутылкой портвейна,

говорит, что с девичества здесь не живёт.

Не живёт вообще, ибо всё это майя,

даже ты и твоя энергичная мама,

городская квартира, гигант-эвкалипт

в заоконном пейзаже, что рад развалиться…

Остаётся лишь чёртова синяя птица,

да и та, как присмотришься, еле стоит.

Студенты едут в университет,

сидят в аудиториях, мечтают.

Сквозь бреши окон прибывает свет,

слепит студентов, мысли их читает.

Он тоже был прекрасным, молодым —

давным-давно, ещё до трилобитов;

окутывал порталы чёрных дыр,

сиял во тьме и воскрешал убитых

в междоусобных войнах нефилим…

Теперь он стар и многого не помнит.

Смеясь, студенты следуют за ним,

точней сказать, преследуют упорно

по улицам, свернувшимся в клубок.

Свет набирает скорость, ускользает.

Он знает эти игры назубок.

Студенты только думают, что знают.

ещё восьмидесятые шумят

перевалив за собственный экватор

и ходят депрессивные трамваи

(им как-то больше нравилось в депо)

и ты стоишь в немыслимой варёнке

у кооперативного киоска

и куртуазно куришь Беломор

и безобразно скалишься при этом

худой брюнетке в дырчатых чулках

а в голове грохочет перестройка

и сессия считай что на носу…

преподаватель скажет: это двойка

и ты очнёшься в сумрачном лесу

Окно в любую сторону могло

открыться; стоя посреди двора, в двух

шагах от цилиндрической ракеты,

перевозившей Павлика на Марс,

а Свету со Снежаной на Венеру,

оно такие вытворяло штуки,

что лучше не смотреть, но ты смотрел.

Ты – кролик, зачарованный удавом,

а может быть, один из четырёх

драконов-попугаев, пролетевших

над озером из пурпура… Нет, ты —

старик с лицом, похожим на алоэ,

бредущий сквозь метель из мотыльков

под куполом воздушно-паутинным…

И дни тянулись вслед за стариком

и время скарабеями катили.

Бывало, в детстве мать поставит в угол,

а ты и рад стоять в глухом углу,

обнять воображаемого друга,

вовлечь его в волшебную игру.

Едва заметны паутинки трещин,

но за любой скрывается портал.

Там города крылатых синих женщин

и крупного рогатого скота

(мужчины это или не мужчины,

скорее, черти в образе быков).

Там катятся по дну сырой лощины

колёса лун. И чёлка облаков

клубится над глазами херувима

(о херувимах ты тогда не знал).

Там снежный Овен вышел из овина

и смотрит в херувимовы глаза.

Вы орка выводили на прогулку

и пили виноградное вино;

крошили ароматнейшую булку

крылатым дамам (смотрим выше), но

спугнул воображаемого друга

волчок кошмара, впившийся в бочок:

мать в комнату, а там, забившись в угол,

пускает слюни ветхий старичок.

В зазоре меж реальностями, помнишь,

ржавел под ливнем твой велосипед.

И шустрый вор седлал его, не пойман,

крутил педали и речною поймой

катился, заключённый в тусклый свет.

Ты пожимал плечами: мол, не жалко.

Тебе сказали – это только сон,

где мать с отцом и старая служанка

бредут под майским ливнем по лужайке.

Ты видишь их наборы хромосом,

их мысли потаённые, их смерти;

зовёшь домой, но где теперь твой дом?

А вор всё едет на велосипеде,

не замечая, кажется, что едет

по дну реки, стоящему вверх дном.

Я помню тихий зимний день, Марина.

За окнами покачивались мерно

замёрзшие берёзы-тополя

и уходили линией неровной

за горизонт, и что-то говорила

математичка Клавдия Петровна

и плакала немного погодя,

за партой сидя, ученица смерти,

пока мы, воровато озираясь,

курили папиросы за углом

приземистой, в снегу увязшей школы.

Я помню, как любил тебя, Марина.

Ну, не любил, а вожделел, наверно,

в свои семнадцать девственник и гном.

Идти, что гладить ветер против шерсти…

– Вот только не цитируй Евтушенко.

– Марина, это ты сейчас о чём?

Она уходит в чёрные деревья.

Вся жизнь уходит в чёрные деревья.

И плачут, плачут Клавдия Петровна

и ангел смерти за её плечом.

За школой начинались пустыри,

где вы играли в «море раз-два-три,

замри, умри, убейся, успокойся».

Ты точно помнишь: первым замер Костик

с членистоногой немочью внутри.

Наташа вышла замуж, вышла в сад

в предместье Карфагена или Сард.

Сама не знает, что случилось с нею,

каким маршрутом двигаться назад;

где муж её, и что так тянет слева.

Наташи нет. Она лежит пластом

в реанимационном. Море, стоп!

Не слушается, едет автостопом

перед глазами Толика, он столько

на свадьбе выпил, что покинул строй.

Все замерли. Остался ты один.

Лес изваяний толиков и дим,

наташ и надь в кольцо тебя берёт и,

прорвав его, ты едешь на работу

под детский крик: «Води, Вадим, води!»

Веришь, нет, но они возвращаются.

Пешка Митрича съела ферзя.

Продавщица когда наклоняется,

видишь то, что не видеть нельзя.

Доведённый до точки кипения,

что твой разум ещё сотворит?

Взяв пол-литра, сдуваешь ты пену и

сочиняешь себе афродит.

Тополь огненный, дворик покоцанный,

вереница раскрашенных дев.

Забиваешь на синус и косинус,

равнобедренность эту узрев;

эти… Ладно, не будем о грустном, блин.

Горький лук выпуская из рук,

Купидон налегает на гусли, но

до чего отвратительный звук

раздаётся, как если б отчаявшись,

ты в подушку кричал и кричал…

Веришь, нет, но они возвращаются,

чтобы мучить тебя по ночам.

Только детские книги, и те

не хочу раскрывать, если честно.

Только молча сидеть в темноте,

не сходя по возможности с места.

Только слушать: гудят провода,

листья с криком катаются в корчах,

и бежит дождевая вода

по дрожащей трубе водосточной.

Только детские книги, ага.

Начитался всерьёз и надолго.

Бьёт в избушке садистка Яга

кочергою несчастного волка.

Спит царевна в хрустальном гробу,

а проснувшись, на веник садится,

вылетая в такую трубу,

что гнедой каменеет под принцем.

Надавали Емеле лещей:

«Вот тебе говорящая щука!»

И хохочет за лесом Кощей,

смертоносные иглы нащупав…

Помнишь, мама, в далёком году

был я тощеньким злобным волчонком?

Всё качался в глубоком аду

на качелях, придуманных чёртом.