Читать книгу Черный квадрат - Михаил Ильич Дорошенко, Михаил Дорошенко - Страница 8

– Я потихоньку открою, – мечтательно говорит сидящий в коляске Лавров с букетом в руках, – пройду на цыпочках, скажу: Ли-изонька, где-е ты? Сюр-при-из… Алешенька твой приехал, не-еждан-но…

Лавров входит в подъезд, вставляет ключ в дверь лифта, но кабина уползает вверх.

– Ладно, – машет он рукой и поднимается по лестнице.

– Лизонька, – говорит он, входя в прихожую, – Ли-изонька, где-е ты?

Он заглядывает в разные комнаты.

– Никого… и здесь никого. Где же горничная? А, ты еще спишь…

Он открывает дверь спальни. Лежащий на постели мужчина читает газету с заголовком «Смертный приговор террористам!». На той же странице выделяется черный квадрат с заголовком: «Что это?». Ежов резко опускает газету, чтобы прикрыть нижнюю часть тела. Во взгляде Лаврова черный квадрат остается на месте.

– Ну, вот видишь, какое дело, – говорит Ежов совершенно спокойно. – Ты уж, брат, извини.

Не выпуская букета из рук, Лавров останавливается, как бы остолбенев. Перед его взором расширяется черный квадрат, на мгновение заполняя все пространство экрана.

– Да ты букетик, букетик в вазу поставь, – слышен из темноты голос Ежова. – Нет, не в эту, вон в ту, что побольше.

Воспользовавшись тем, что хозяин дома ставит букет в вазу, Ежов быстро начинает одеваться.

– Да не тащи ты перчатку, я понял. Ты хочешь вызвать меня на дуэль. Глупое дело дуэль. Алеша, давай разойдемся с миром. С кем не бывает. Бес попутал. Прими-ка лучше мои извинения, да и дело с концом.

Лавров, наконец, стаскивает перчатку и неловко бросает ее. Перчатка попадает в букет.

– Ну, куда тебе на дуэль, если ты перчатку по-человечески бросить не можешь?

Не в состоянии произнести ни слова, Лавров машет головой.

– Отцвели уж давно хризантемы в саду, – раздается пение из ванны.

– О-ох, – воздевает Ежов, – эта еще туда же! Что с-час начнется! Лиза, – стучит он в дверь ванной, – к нам гость.

– Что, милый…

Лавров подбегает к бюро, нервно раскрывает его, достает револьвер.

– Отойди от двери! – говорит он.

Ежов оборачивается и видит направленный на него револьвер.

– Вот-вот, о чем я тебе всегда говорил. Ты склонен к мелодраме и глупостям. Нельзя быть таким сентиментальным. Двадцатый век на дворе. С оружием лучше не шутить. Знаешь, театральный закон: если в первом акте ружье появилось, в последнем обязательно выстрелит.

– Убирайся отсюда! – с трудом произносит Лавров.

– Револьверчик с предохранителя снимай в следующий раз, – выглядывает из-за двери Ежов.

– У-би-райся, – шипит Лавров. – Я за себя не ручаюсь.

Он стоит перед дверью ванны, не смея войти.

– Алеша, извини, – возвращается Ежов. – Я вернулся, чтобы тебя сказать кое-что. Давай выйдем.

Ежов, пятясь, выходит из прихожей.

– Тебе бы сейчас уйти без скандала, а я вернусь и скажу, что мне срочно нужно на службу. Ты через полчаса заходишь, – отводит он дуло пистолета пальцем в сторону. – Жена тебя встречает с объятиями, поцелуйчиками, – усмехается он. – Все шито-крыто. И зайцы сыты, и волки целы. Давай спустимся вниз. Дадим ей возможность одеться, а мы все спокойно обсудим.

Они выходят на лестничную площадку. Лавров идет к лестнице чуть позади Ежова, но на первой же ступеньке, поскользнувшись, падает. Игнорируя протянутую руку, он вскакивает и возвращается назад к двери, но она захлопнулась. Нервно пытается найти нужный ключ в связке. Наконец, находит, но не может вставить в замочную скважину. Ежов забирает у него ключ и вставляет в замочную скважину.

– Пойдем вниз…

– Мне с вами не по пути.

– О, на вы уже!? Да не мечись ты, как зверь в клетке. В сущности, ты из клетки никогда и не выходил, только пребывал с другой стороны решетки. Банк, разъезды по двум-трем одним и тем же местам, дом – вот и вся твоя жизнь. Разве что, в клубе с нами в картишки поигрывал. Жизни не знаешь, а она, брат, со сложностями.

Он достает сигарету и закуривает, наблюдая за стараниями Лаврова что-то предпринять с ключом.

– Послушай, Алеша. Мы с тобой попали в ситуацию, из которой трудно… я понимаю… очень трудно выпутаться. Ну, это – психология, не более того. Давай разойдемся с миром. Если стрелять всех тех, с кем твоя жена переспала, придется перестрелять половину знакомых.

– Замолчи, замолчи! Я пришлю секундантов. Только молчи!

– Хочешь покончить с собой? Чего ждать, застрелись прямо сейчас. Ты же «банкирчик», а не бретер. Занимайся лучше своим делом: играй на бирже, разоряй себе подобных, а стрелять предоставь другим.

– Я сам тебя сейчас застрелю, – вновь хватается за пистолет Лавров.

– Ты с предохранителя так и не снял. Правильно делаешь. Так безопасней, а то пиф-паф, – он делает затяжку и выпускает струйку дыма, – и нет человека, а затем – тюрьма: кандалы, насекомые, холод и голод.

– Убирайся! Убирайся, тебе говорят! Мне с тобой не о чем говорить. Я пришлю секундантов.

– Как прикажешь. Я тебя предупредил: последствия будут глупейшие.

Сатир на фарфоровой вазе, поставив нимфу на колени, одной рукой держит ее за волосы, другой с хохотом указывает пальцем на входящего хозяина дома. Лавров не выдерживает насмешки, закрывается рукой и, не глядя, стреляет. На составленном из четырехугольников зеркале разбивается одна секция. Образуется черный расширяющийся квадрат, и комната на мгновение погружается во тьму. Сатир, как ни в чем не бывало, с хохотом указывает на него пальцем с изразцовой мозаики над камином. Жена выглядывает из ванны.

– Евгений, что случилось?

Увидев мужа с пистолетом в руке, с криком бежит в прихожую. Пытается открыть дверь. Наконец, она понимает, что ее никто не преследует.

Он сидит за столом в комнате, закрыв лицо руками, перед ним лежит револьвер. Жена ходит по комнате, собирая вещи. Несколько раз она пытается подойти к нему, чтобы забрать револьвер, но он всякий раз кладет на него руку.

– Надеюсь, у тебя хватит ума… – начинает она, но осекается и машет рукой, – а… будь, что будет.

Как только Лавров приставляет револьвер к виску, раздается звонок. Он медленно опускает револьвер и ждет. Звонок не прекращается, и он покорно идет к телефону.

– Ты что же это там, наделал, братец? – раздается бойкий голос в трубке. – Ты меня слышишь? Шурин тебе звонит. Подумаешь, жена изменила! Экая невидаль! А ты, брат, подлец! Ты что же это сестру в чем мать, можно сказать, родила, выгнал из дому!

– Она сама ушла, – выдавливает из себя Лавров.

– Правильно сделала. Любая на ее месте поступила бы так. Где это видано, чтобы в цивилизованном обществе револьвером грозили невиннейшему созданию. Ну… ну, не совсем уж невинному… кто без греха, бросьте в того камень.

– Я ее не выгонял. Она сама ушла.

– Вот что я тебе скажу. Тебе нужно ответить ей тем же, и вы – квиты! Я тебе сейчас племянницу пришлю. Зовут ее Катенька… Она тебя утешит.

Лавров подходит к двери и долго звонит. Открывает горничная. Отстраняя ее, он врывается в квартиру.

Человек в парчовом халате идет из глубины гостиной с протянутой рукой:

– Какими судьбами, Алеша? Милости прошу к нашему шалашу, – указывает он на гобелен с пасторальным пейзажем – фавн с завязанными глазами ловит пастушек.

– Будешь моим секундантом? – не здороваясь, брякает Лавров.

– С кем деремся?

– С Ежовым!

– Ты что, с ума сошел? С лучшим другом! Что он сделал такого?

– Он… он…

– С женой твоей амуры, что ли, завел? Ежов человек порядочный. Не верь никому. Сплетни все это, врут!

– Вот, все, оказывается, в курсе. Один я в неведении. Друзья называются…

– Мужья всегда в неведении. Да только было ли что-нибудь?

– Я застал его в спальне с газетой.

– Ну вот, – с газетой! Ничего предосудительного.

– Он прикрывался газетой. Что тут смешного?

– Хорошо, не буду смеяться, – и вновь закатывается. – Извини, представил всю сцену в лицах.

– Ничего нет смешного.

– Ну, у тебя с чувством юмора всегда было плохо. Не буду я твоим секундантом.

– Почему?

– Дурное дело – дуэли, феодальный предрассудок. Мы с тобой, слава Богу, не феодалы. Ежов – да, а мы – нет. Во-первых, он тебя прихлопнет, как муху. Но он драться с тобой не будет. У него самого намечается нечто вроде дуэли с го-ора-аздо более опасным противником. Произойдет событие, которое будет иметь большое общественное значение. Что жена? Приходит, уходит, а Россия всегда остается с нами! Ты, надеюсь, не позабыл идеалы свободы, равенства и братства? Больше я тебе ничего не могу сказать. К тому же из-за такой ерунды не стреляются. Пойдем, я тебе кое-что покажу.

Он раскрывает дверь спальни. Лежащая на постели блондинка, натягивает одеяло до глаз.

– Прошу любить и жаловать. Жена Антона Евсеевича. Все мы друг с другом слегка это того… заводим амуры.

– Алешка, привет, – высовывая из-под одеяла руку, машет ему блондинка.

– Я смотрю, у вас заговор тут против морали. Может быть, ты и с моей женой…

– Ну, какой же ты все-таки зануда. О, ушел… сейчас хлопнет дверью. Не хлопнул.

– Вы Катя? – рассеянно спрашивает Лавров, открывая дверь. На пороге стоит девушка.

– Я Полина.

– Входите, раздевайтесь.

– Прямо так сразу? – спрашивает она.

Она подходит к зеркалу, оглядывает себя, обводит дыру пальцем.

– Придется стекло заменить.

– Да-да, – рассеянно отвечает Лавров.

Она снимает шляпу, платье и остается в ярком черно-красном нижнем белье.

– Понимаете, – вдруг оживляется он, не замечая, что она разделась, – мне многие намекали, но я не верил, не верил, не верил! Я всегда склонен был верить во все самое лучшее: в честность, искренность, дружбу. Да, я идеалист! Да, я сентиментален! Даже сейчас, когда своими глазами увидел лучшего друга… Как вспомню… как вспомню… Может быть, он мне вовсе не друг, а только притворялся? Разве можно так притворяться? Как жить после этого, Катя?

– Кати не оказалось на месте. Я вместо нее. Вообще-то она не по вашему профилю. Она нарасхват. Ее вызывают к юнцам, когда они подходят к возрасту невоздержания. Она деликатная, но властная, а я нежная. Меня зовут Полина, а вас? О, звонят.

– Трепилов, – проводит стоящий за дверью человек пальцем по груди, как будто там имеется надпись, подтверждающая сказанное. – Здесь должны были висеть ордена, но их нет. Людская злоба и зависть тому виной. Запомните: Трепилов, а не Треплов. Нечто чеховское в фамилии, но я не его герой. Что-то такое от Достоевского или Лаевского.

– Какого еще Лаевского?

– Для рифмы говорится такое. Люблю порифмовать, пофрантить, по-форс-мажорить! Вообще-то я весельчак. Из гусар, как вы уже поняли. Занимаюсь устройством дуэлей.

– Вы – секундант Ежова?

– Нет, но имею отношение к дуэлям. Можно войти?

– Да-да, проходите… Это…

– Полина – кузина.

– Да-да, племянница брата, – подтверждает Лавров. – Ее зовут, кажется, Катя.

– Племянница брата… – целует Трепилов ей руку, не обращая внимания на то, что она в нижнем белье, – стало быть, и ваша тоже.

– Сомневаюсь.

– Ну, как же! Ежели у вашего брата есть племянница, то… тогда она и ваша племянница. Неужели вы позабыли?

– Да-да, племянница брата жены. Или жены брата? Я плохо соображаю, у меня несчастье.

– Тогда другое дело. Будем считать кузиной, – подмигивает он ей. – Один мой друг всех молоденьких девушек называет кузинами. Шутник.

– Нынче все шутники, – подтверждает Полина.

Все сидят за столом: Лавров – с опущенной головой, Полина – подпирая руками подбородок, Трепилов, вытянув руки, барабанит пальцами.

– Вернемся к нашим баранам. Кого будем отдавать на заклание? Это коньяк? – оборачивается он и указывает пальцем на буфет.

– Да-да, угощайтесь. Катя, там рюмки… возьми.

Полина ставит на стол бутылку коньяка и три рюмки.

– О, – берет Трепилов бутылку, – се манифик! Первую всегда пью за дам. После первой не закусываю, да и нечем.

– Катя, – делает Лавров неопределенный жест. – Горничной нет, кухарка тоже отсутствует. Не могу понять, почему. Что-нибудь сами придумайте.

– Вам в таком состоянии нельзя стреляться. Повторяю вопрос: кого будем отдавать на заклание, вас или противника?

– Ежов отличный стрелок. Я обречен.

– Не имеет значение. Лучше всего сговориться на хлопушки. Стреляетесь холостыми, и дело с концом.

– Нет, дело чести. Затронута честь жены.

– Ежели вы хотите покончить с собой… бывает и такое… стреляемся по правилам. Убрать противника? Это вам… – шевелит он губами, оглядывая обстановку в комнате, – обойдется в… в пять… э, тысяч рублей. Могу и за тысячу, но лучше за пять.

– А-а… как же с совестью быть…

– Хотите, по-честному?

– Да.

– При этом хотите остаться в живых?

– Не знаю…

– Будем считать, хотите. Имеется способ. Сейчас покажу, – говорит Трепилов, доставая плоскую фляжку. – Я накапаю пару капель, – опасливо поглядывает он на хозяина, – э… про запас.

Лавром молча кивает головой. Трепилов достает такую же плоскую леечку, вставляет в горлышко и наполняет фляжку коньяком и засовывает в карман пиджака.

– Берем вот такую вот фляжку, – достает он следующую и заполняет ее, – вешаем ее с внутренней стороны под жилетку. Только вместо коньяка, сами понимаете, там будет хорошая сталь, чтобы закрыть грудь и живот. Обычно стреляют в грудь, а попадают в живот, – тычет он пальцем в живот Лаврова.

– Ой, как я боюсь этих дуэлей! – восклицает Полина.

– Вам, душечка, – целует он ей руку, – ничего не грозит. Это мужское дело. Трудные бывают случаи, очень трудные, но все разрешимо. Я принимал участие в пятидесяти дуэлях. Тридцать из них были со смертельным исходом. Вы не хотите такого исхода?

– Я сам уже не знаю, чего я хочу.

– Предоставьте все мне. Буду вашим секундантом и ангелом хранителем. Кстати, вы не займете мне двести, а еще лучше триста рублей?

Лавров достает бумажник и, не глядя, дает ему несколько купюр.

– Премного благодарен.

Лавров лежит на постели, на его груди голова Полины. Он рассеянно гладит ее по волосам и смотрит на портрет жены. По его лицу текут слезы.

– Какая же ты ласковая, Катя. Я тебе все рассказал, и ты плачешь.

– Профессия обязывает, а вообще-то плачу я о своей беде.

– Другие смеялись бы. Твои слезы горючие капают мне на грудь, и мне становится легче. Оставь мне свой адрес, когда будешь уходить. Я тебя навещу. Родители не будут против, если к тебе явится женатый мужчина? Ты, правда, племянница шурина?

– Кузина, – смеется она. – Какие же вы все невнимательные.

– Кто все?

– Клиенты, кто же еще?

– Да-да, клиенты нашего банка, – говорит он, засыпая, – такие требовательные, нетерпеливые, нервные. Каждый со своей причудой.

Жена Лаврова с расстегнутым на груди платьем сидит на коленях у Ежова и говорит по телефону.

– Я уже все обдумал! – слышен голос Лаврова в трубке.

– Он просит прощения, Алексей. Он не может драться с тобой на дуэли – он непременно тебя убьет. Вспомни о вашей дружбе, – говорит она, безуспешно пытаясь снять руки любовника со своей груди. – Я возбуждаюсь, – шепчет она, прикрывая трубку.

– Когда он с тобой… он с тобой… прелюбодействовал, не очень-то он помнил о нашей дружбе?

– Какие слова! Какие слова! Прелюбодействовал! Что за глупости? Как пошло ты себя ведешь!

– Мне кажется, Лиза, что он… что он и сейчас тебя лапает.

– Какая чепуха! Я нахожусь в приличном доме: в квартире у брата! Я готова расплакаться от твоих слов.

Ежов, шутовским образом комментируя разговор, разводит руками и корчит рожи.

– Предложи переговоры в нейтральном месте, – шепчет он. – В ресторане.

– Предлагаю встретиться в нейтральном месте. Лучше всего в ресторане. Там, где мы с тобой в первый раз… – она начинает задыхаться, возбуждаясь от ласк любовника, – в первый раз… Какой подлец, бросил трубку! – она целует его. – Но он все равно будет там. Я его знаю.

Лавров поднимается по лестнице шикарного особняка. На середине лестницы располагается бронзовый античный юноша с поднятым коленом. На ноге у него, обвивая его руками за плечи, восседает мраморная дива с дополнительным лицом на затылке. Обходя статую, туда-сюда снуют молодые женщины и пожилые мужчины.

– Что за странный дом? – спрашивает он у лакея.

– Дом как дом.

– Мне нужна Катя. Вот ее визитная карточка, но на ней почему-то написано Полина. Где ее квартира?

– Барин, вы хоть понимаете, куда вы попали?

– Ах, вон оно что! – наконец, до Лаврова доходит, что находится в публичном доме. – Я не знал, что подобные заведения так шикарно выглядят.

– Только у нас. Следуйте за мной.

Лавров стучит в дверь.

– Войдите, – раздается мужской голос.

– Я, кажется, не сюда попал. Извините.

– Входите, входите, Алексей Алексеевич, – говорит вежливый подтянутый мужчина лет около пятидесяти. – Ждем, не дождемся. Полиночка, оставь нас на полчасика.

– Слушаюсь, Валерий Павлович, – говорит она, надевая цилиндр гостя, и уходит, виляя бедрами.

– С кем имею честь говорить?

– Жандармский полковник Громов Валерий Павлович. Псевдоним, разумеется. Вынужден скрываться под псевдонимом. Не ищу от вас сочувствия нашей борьбе с либерализмом. Сейчас все заражены либерализмом. Обращаюсь к вашему исконному чувству. Хотите отомстить за жену?

– Даже не знаю, что сказать.

– Понимаю, понимаю, вы в растерянности. Вам необходимо согласиться на дуэль и убить вашего противника. Трепилов разъяснил вам диспозицию? Соглашайтесь, голубчик. Вы поможете нам, а мы – вам. У вашего же противника, – прищуривается он, – пистолет будет заряжен холостым патронами, а у вас настоящим. Вы хотите спросить, почему. Я отвечу. Вы знаете, что ваш бывший друг готовит убийство генерал-губернатора. В другое время вы сказали бы: так тирану и надо. Но не сейчас! Произошло совпадение интересов.

– Но почему вы его не арестуете?

– А! Вот тут-то и закавыка! Попробуйте его изловить. Он ускользает, как уж. Даже, если дело дойдет до суда, то адвокатишки всякие, присяжные заседатели и прочая сволочь выручат. Даже прокуроры у нас и те ненадежные. Не ищу вашего сочувствия, не ищу! Вы за себя отомстите, а мы вас никогда не забудем. Ежову не выгодно стреляться сейчас перед акцией. Он непременно убьет вас, но за это тюрьма: год или полгода. Выйдет и опять начнет свою деятельность. Он для нас очень опасен. Убейте его!

– Я, пожалуй, соглашусь. Дайте только время обдумать.

– Ну что, вы решились? – спрашивает Трепилов на выходе из дома.

– Кажется, я лишился рассудка.

– Положитесь на меня. Я все устрою.

– Надеюсь.

– Половину дуэлей делается так, как надо. Даже, когда дерутся на шпагах.

– Да я же убью его, – говорит Ежов, обращаясь к Трепилову. – Я в мышь попадаю с полсотни шагов. Друга убивать не намерен.

– Но он настаивает. Есть, правда, один вариант: зарядим холостыми патронами и развлечемся.

– По рукам.

– Только, чтобы секундант с вашей стороны не смеялся.

– Желательно все же обойтись без дуэли, – говорит Ежов, провожая гостя. – Уговорите его. Дурное дело эти дуэли. Вы согласны?

– Дуэли – мой хлеб, – Трепилов щелкает по фарфоровой вазе на подставке у входа, и она разваливается. – О, хрупковатая вещь оказалась.

– Как и жизнь человека. Ничего, считайте, что это последняя жертва, которую мы принесли. Предложите ему прийти на переговоры в известное ему место. Может быть, если вам не удастся, мы его уломаем.

– Году эдак во втором или третьем уламывали мы одного капитана отказаться от дуэли, не поверите ли, с медведем…

– Об этом как-нибудь позже. Прощайте, мой друг, прощайте!

– Хм… э… – медлит Трепилов, – рублей эдак пятьдесят-шестьдесят не займете?

– Вот тебе, Треплов, пятьдесят рублей.

– Здесь два червонца всего лишь.

– С вычетом стоимости вазы.

– Вообще-то моя фамилия Трепилов, – говорит он, когда за ним захлопывается дверь. – С паршивой овцы хоть шерсти клок, – добавляет он, отправляя купюры в карман. – Шерсти клок… М-да… а медведь-таки его пристрелил, – обращается он к прохожему.

– Правильно сделал, – отвечает тот на ходу.

– Хотя лучше сказать: приструнил.

В холл гостиницы, закрывшись газетой с двумя дырочками для наблюдения в черном квадрате, в глубоком кожаном кресле сидит человек. На мгновение приостанавливаясь, Лавров ворчит: «Везде шпики! Что за жизнь? И везде этот чертов квадрат!» Он идет дальше, однако, возвращается и с раздражением говорит человеку в кресле:

– Милостивый государь, соблаговолите ответить, за кем вы тут наблюдаете?

Человек не удостаивает его ответом. Лавром разрывает газету и с изумлением обнаруживает человека без головы.

– Простите, ваше благородие, простите! – выныривает из пальмовых зарослей лакей с головой в руках. – Накажем виновного… Семеныч голову забыл прикрутить манихвену. При входе должон был стоять! Накажем виновного! Вы уж простите! Непременно накажем!

– Не надо… не надо! Никого не надо наказывать… и так все наказаны.

– Ну, вот и все в сборе! – весело заявляет шурин в ресторане, делая круговое движение рукой, указывая на сидящих за общим столом на жену Лаврова, Ежова и Трепилов.

Полина машет Лаврову из зеркала. Он оборачивается и видит сидящего в глубине зала жандармского офицера в штатском. На маленькой эстраде происходит представление. Все сидят молча. Ежов начинает барабанить пальцами по столу, вслед за ним Трепилов и шурин.

– Ну, что там сегодня на бирже? – спрашивает шурин. На этом его красноречие заканчивается.

– Разрешите мне, – встает Трепилов, – провести рекогносцировку. Господа, мы все здесь собрались…

– Чего пить будешь? – перебивает его шурин, обращаясь к Лаврову.

Вновь наступает натужное молчание. Лавров сидит, закрыв лицо руками.

– Господа, – вновь начинает Трепилов.

– Ваше слово будет последним, – перебивает его шурин.

– Послушай, Алеша, – говорит Ежов.

– Нет слов, чтобы выразить наше сожаление, – с чувством произносит шурин, перебивая Ежова, – по поводу случившегося! Хотя, что тут случилось? Да, ничего! Давайте заключим мирный договор, хотя бы и сепаратный. Мы тебе такую девку прислали взамен… О! – закрывает он себе рот. – Проговорился. Не мы, это – я, но это не важно.

– Он тоже знал? – указывает Лавров на Ежова.

– Ну, знал, – говорит шурин, – что с того?

– Я смотрю, – отнимает руки от лица Лавров, – тут заговор против меня состоялся! Этого шута, – указывает он на Трепилова, – вы тоже ко мне подослали?

– Ну, так уж и шут! – ворчит Трепилов.

– Понимаешь, Алеша, – придвигается Ежов к Лаврову, – я тебе ничего не говорил, но у меня нет возможности стреляться с тобой. Давай через месяц, а еще лучше забудем про все. Если ты все еще верен идеалам революции, ты должен меня понять. Я исполняю общественный долг, большего ничего не могу сказать. Поверь мне на слово!

– Она останется с тобой? – указывает Лавров на жену.

– Разумеется, нет! Избави Бог! – оборачивается он к присутствующим.

– Что? – вскакивает жена. – Ты меня бросаешь?

– Да не бросаю, а возвращаю ему! – указывает Ежов на Лаврова.

– Я к нему не вернусь!

– Прекратите семейную сцену! – одергивает шурин сестру. – Вы не семья, да никогда и не будете. Вон твой муж, с ним выясняй отношения!

– Ну, ты согласен принять мои извинения? – пытается спросить Ежов.

– Ли-иза, – говорит Лавров.

– Что?

– Ли-иза вернись! Лиза вернись! – повышает он голос. Не получив ответа, он неуклюжим движением достает револьвер (все ныряют под стол) и, зажмурившись, начинает стрелять во все стороны. Сыпется хрустальный град с люстры. Спрятавшийся за статую, лакей считает на пальцах. Досчитав до шести, выходит из своего укрытия, приближается к Лаврову и вынимает из его руки револьвер.

– Что за напасть? Все стреляют в это несчастное зеркало. Что нашли в нем такого? У нас приличное заведение, барин, – обращается он к шурину. – За зеркало придется платить и за люстру…

– Полиция! – кричит какая-то дама.

– У нас часто стреляют, мадам, но редко когда в кого попадают. Разве что осколочком зеркальца кому-нибудь лобик попортит. Ежели из-за такой ерунды вызывать полицию, придется закрыть заведение.

Пока идет возня с выкручиваем рук, Ежов несколько раз щелкает Лаврова по носу.

– Чтобы не повадно было в людей стрелять… Вот тебе и дуэль… До первой крови… О, уже потекла. Считай, что мы квиты.

Шурин вытаскивает из внутреннего кармана Лаврова кошелек и расплачивается с официантом.

Трепилов подводит Лаврова к коляске.

– Эх, господин Лавров, господин Лавров… говорит сидящий в коляске жандармский полковник, – да кто же вас просил стрелять в ресторане? Вы все испортили: и для себя, и для нас. Он теперь не только откажется стреляться с вами на дуэли, но и ославит вас в обществе. Вы о репутации своей подумали?

– Мне уже все равно. Я, пожалуй, застрелюсь. Сегодня же застрелюсь.

– Не хотите покончить с собой с пользой для общества и при этом остаться в живых?

– Я подумаю.

– Правильно. Не торопитесь с ответом.

– Я ничего еще не решил.

– Мы уже кое-что предприняли. Вот бумага, о… – отдергивает он руку, – с предписанием направить вас на освидетельствование в психиатрическую больницу.

– Разве я сумасшедший?

– Какой же сумасшедший признает себя сумасшедшим.

– Логично.

– Рад, что вы еще пользуетесь логикой. Хороший знак, хороший знак! Отличный знак! Воспользуемся все той же логикой и в дальнейшем. Побудете немного в больнице, отдохнете, а там – как Бог на душу положит. Во-первых, у вас восстановится репутация… не будут же упрекать нервно больного человека в попытке убить противника перед дуэлью… а во-вторых… кто знает, какие еще откроются перспективы! Хотите мы вам дадим агентурную кличку? Бретер, а? Романтично, не правда ли? А пока поезжайте домой, я Полину пока к вам пришлю…

– Послушайте, Катя, вы единственный человек, который может меня понять или выслушать.

– Человек, это уже хорошо, а то все стервой и сукой зовут и, хотя я и сука, а все же обидно. Подставлять плечо для рыданий входит в мои обязанности. Можете звать меня на «ты». Так удобней, интимней, во всяком случае.

– Не знаю, все ли ты поймешь…

– У меня университетское образование.

– Как же ты…

– Попала в публичный дом? Через дверь.

– Понимаю, понимаю… у каждого своя судьба.

– Стараниями вас, порядочных людей. Но я не жалею. Не философию же мне, в самом деле, преподавать. Ха-ха-ха! К тому же меня зовут Полина.

– Почему же ты назвалась Катей тогда?

– Вы сами в беспамятности так назвали меня. С тех пор так и зовете.

– Прости, милая Ка… Полина, прости, – целует он ей руку. – Я в беспамятстве, да! Я начинаю путаться, что-то происходит со мной помимо меня. Что-то происходит, а связей между событиями нет. Может быть, они есть, но я их теряю.

– Немудрено, – вздыхает Полина.

– Я пришел домой, а ты уже здесь почему-то. Не могу восстановить последовательность событий. Мне кажется, что с изменой жены я вошел в самую неудачную полосу в моей жизни.

– Я, кажется, – заявляет Полина, – из нее никогда и не выходила. Вы все твердите: жена, да жена, а в светлом будущем никаких жен не будет. Революция всех расставит по своим местам. В будущем нас, проституток, работницами любви назовут, а вас, мужиков, – трудовиками. Футуристы так говорят. За ревность будут наказывать. Все будут гетерами и гейшами разного пола. Кто поглупей, тот гетерой станет обычной, а кто с образованием, – гейшей. Да, я – гейша, потому что закончила университет, но за образование пришлось расплачиваться с двенадцати лет. Вам в шестнадцать лет гетеру прислали, ту самую Катю, чтобы лишить вас невинности. Вы-то остались при этом порядочным, и никто вас за это не бил по щекам.

– Нет, это была гувернантка.

– Гувернантка, хм! Знаем мы этих гувернанток! У нас целый штат таких гувернанток. Днем я ходила в гимназию, а по вечерам, когда гасили свет, из темноты всякий раз являлось это сопящее отвратительное создание – генерал-губернатор. Не он, разумеется, но такой же. А по утрам его жена била меня по щекам. Ты должен его застрелить.

– Губернатора?

– Всех! Ежова и Громова, губернатора, жену и всех прочих. И себя в том числе. Почему? Отвечаю: потому что вы точно такой, как они! Все вы такие! Жаль, что вы не попали в своего обидчика там, в ресторане, – вдруг она переходит на спокойный тон. – Жаль! Вы думаете, я служу в полиции, как Треплов? Да, я служу, но все, что они мне поручают, я передаю революционерам, а то, что те мне доверяют, докладываю полиции. Почему, спросите. Я проститутка, у меня нет принципов! Я всех предаю, я сама по себе…

– Да-да, – рассеянно говорит Лавров, расхаживая по комнате. – Меня предупредили о об измене, но я не внял предостережению. Не внял… а напрасно. Лучше об этом не думать. Ответь-ка мне, Катя, откуда ты премудрости такой набралась? В университетах такому не учат.

– Жизнь премудростям учит. В университетах набираются глупостей. Бога учат там не любить, царя ненавидеть, отечество презирать. Бога нет, говорят. Умер, мол, и можно спокойно воровать и развратничать. Так утверждал Заратустра в оные еще времена. Кто такой Заратустра? С чего мы должны ему верить? Вы думаете, что мы, проститутки, нечто вроде школьной доски… табул раза… на которой вы можете писать все, что угодно? Был тут один художник, который одну нашу гейшу разрисовал так, что живого места на ней не осталось. Только через год все сошло, а с меня ничего не сходит: все на душе остается! Кажется, я должна слезки с ланиток клиентов в ладошку сбирать и выпивать, как бальзам. Да я проститутка, но с первым, кто по-настоящему полюбит меня, уйду на край света. К сожалению, вы, как и все, увлечены своим горем и ничего вокруг себя уже не замечаете. Никто ничего не замечает, а потому продолжим нашу печальную повесть об а-дюль-тере и тер-ро-ре. Что там дальше с барчонком случилось?

– Барчонок – это я, полагаю? Случилось… вот, что со мною случилось, – говорит он и задевает стоящую на столике статуэтку. Она падает и разбивается. Голова откатывается в сторону.

Лаврова поднимает с ковра голову и водружает на торс статуи, стоящей на столе в кабинете врача.

– Я всякому пациенту, – говорит доктор, – прежде всего предлагаю собрать статую из обломков. Нечто вроде теста на сообразительность. Отличная работа. Не всякий справляется. Даже я, – прикладывает врач ладонь ко рту, изображая конфиденциальность. – О, забыл представиться! Доктор Штольц, – протягивает он руку через стол Лаврову. – Присаживайтесь.

Некоторое время они сидят молча. На мгновение Щтольц вместе с креслом откатывается назад и оказывается за кленовыми листьями в зеленом мареве обоев. Лавров встряхивает головой. Доктор въезжает в комнату и начинает барабанить пальцами по столу.

– Ну-с, на что жалуетесь?

– Жена от меня ушла, доктор.

– Ка-ка-я глупость! – вскакивает доктор и сметает статую со стола. – Россия в агонии, а террор прекращается! Вот-вот все погрузится в спячку. Двигаться нужно к светлому будущему. Двигаться! Россия ждет подвига, а вы говорите – жена! Ну не пошлость ли это?

– Я думал, что вы от охранного отделения.

– Да? – орет он. – Они думают, что я – да, а я-таки – нет! Я не с ними, я против!

– Доктор, с момента измены жены…

– Не говорите мне про жену! Ненавижу! Не-на-вижу! – орет доктор. – Продолжайте, – говорит он уже совершенно спокойно.

– С момента… э… скажем так, с какого-то времени я попал в мир ходячих статуй, сидячих манекенов, неизвестных племянниц, поддельных полковников… Что со мной происходит, доктор? Меня надо лечить…

– Никто вас лечить не собирается. Вы вполне здоровый человек. Легкое нервное расстройство, вполне излечимое созданием ситуации близкой к дуэли. Клин клином вышибают.

– Но Ежов…

– Не говорите мне о Ежове! Вы перед ним виноваты. Он должен совершить акцию. Вы ему помешали. Спутали нам все карты. Вы теперь пойдете на акцию вместо него!

– Я не хочу убивать людей.

– Кто вам сказал, что вы кого-то должны убивать? Я сказал только то, что вы должны пойти на акцию вместо Ежова. Тем самым мы убиваем трех зайцев одновременно. Зайцев, запомните, да и то фигуральных. Во-первых, вы доказываете свою храбрость и возвращаете свою репутацию; во-вторых, хотя это не самое главное, вы становитесь героем в глазах вашей жены, – говорит он с оттенком презрения в голосе, – и в третьих, вы создаете необходимый резонанс в обществе. Сейчас террор идет на убыль, понимаете? Россию нужно тормошить постоянно. Заснет ведь, гадина, заснет! Лет эдак на двести заснет! Поди ее потом разбуди! Важен прецедент, понимаете? Шум в обществе!

– Но меня арестуют.

– Во-первых, вы – невменяемый, во-вторых, мы вас выведем из ситуации. Сделаете три-четыре выстрела холостыми патронами, обязательно нужно оставить пару патронов в барабане, чтобы вас не обвинили в случае провала.

– Стало быть, риск провала имеется?

– Никакого провала, не будет – я вам обещаю! Я когда-нибудь нарушил свое обещание, а? – повышает Штольц голос до крика. – Назавтра в газетах: «покушение на генерал-губернатора!» Все, однако, живы-здоровы. И зайцы сыты и волки довольны.

– Помилуйте, у меня работа в банке…

– Доподлинно известно: если вы не вернете свое доброе имя, вас уволят из банка.

– Но полиция ждет, чтобы я убил Ежова

– Ка-ки-е подлецы! Несомненно, они нас боятся. Вы, вообще, прогрессист? Вы – не за Бога, надеюсь, царя и отечество? За революцию, да?

– Разумеется.

– Тогда все в порядке. Вот вам револьвер. Все просто: стреляете в фигуру, бросаете револьвер, заскакиваете в коляску, заезжаете за угол и уходите потом через проход во дворе, который тут же перегородят другой коляской. Прошу!

– Что, прямо сейчас?

– А что тянуть? – указывать он рукой на стену.

На стене висит картина: черный квадрат на белом фоне. На мгновение все погружается в черноту. В сознании Лаврова вспышками возникают сцены: вот он идет по тротуару рядом с коляской. В ней человек в генеральском мундире. Вокруг экипажа конные полицейские… поглядывают по сторонам.

Лавров выхватывает револьвер, стреляет и роняет револьвер, но он зацепляется у него за палец, и он никак не может его стряхнуть. Неизвестно откуда раздается еще один выстрел, и генерал падает, сраженный в сердце.

Полицейский выбивает нагайкой револьвер у Лаврова. Он бежит незнамо куда и попадает в черноту. Затем выбегает из темноты хватает протянутую руку и заскакивает в коляску. Оглядывается и видит, как падают полицейские, сраженные выстрелами из револьвера Ежова.

– Что вы делаете? – кричит Лавров, приподнимаясь с постели. – Мы так не договаривались!

– Спи, милый, спи… – говорит Полина.

Он падает на подушку, смотрит в другую сторону. Там лежит Катя. В спальню входит Ежов, направляет пистолет на Лаврова и щелкает курком. Но у него закончились патроны, и он достает из кармана другой пистолет. Лавров выхватывает трость у Штольца в его кабинете и, вновь оказавшись в коляске, пытается выбить второй пистолет. Полицейский нагайкой сбивает извозчика. Коляска резко останавливается, и Ежов напарывается на трость. Раздается выстрел из его пистолета. Штольц получает пулю в лоб, на мгновение оказываясь в коляске, и оседает в кресле за столом в своем кабинете. Лавров выбегает из черного провала, вслед за ним, цокая копытами, выходит лошадь. Раздаются свистки полицейских. С двух сторон к нему подходят две барышни и берут его под руку.

– Пойдемте, пойдемте! Мы скажем, что вы с нами.

К ним подбегает запыхавшийся полицейский в штатском.

– Не видели, – с трудом произносит он, – не видели бегущего человека?

– Видели, конечно же, видели! – восклицают барышни. – Он туда побежал, – показывают они в разные стороны.

Полицейский машет рукой и бежит дальше.

– Вы террорист? Революционер? Мы слышали выстрелы? О, вы стреляли? Браво! Террор! Как это прекрасно! – щебечут они. – Ну, расскажите, ну, расскажите нам о терроре!

– Я террорист поневоле. Да, террорист, но никого не убил, если не считать трех зайцев. Фигуральных, к тому же.

– Ха-ха-ха, – смеются барышни, – хороши зайцы в мундирах. Мы не спрашиваем, как вас зовут: конспирация, конспирация!

– Барышни, вы часом не…

– Проститутки, хотите вы спросить? Ха-ха-ха, – закатываются они.

– Почти! – добавляет одна.

– Мы институтки, – поясняет другая. – Меня зовут Катя, а ее…

– Полина, – говорит Лавров.

– Точно! Как вы узнали?

– Интуиция, – восклицает другая барышня. – У революционера должна быть интуиция. Ну, продолжайте, продолжайте!

– Расскажу по порядку, если только смогу. Несколько дней назад прихожу со службы домой, – сосредоточенно начинает рассказывать Лавров. – Жена сидит в ванне. Штольц говорит: «Ненавижу!» Я попал в клетке, в которую меня засадил Ежов. Я вызываю его на дуэль. Трепилов, предлагает стрелять холостыми. Горничная куда-то исчезла, и шурин прислал Катю, но она оказалась Полиной. Она была племянницей брата, но не моей. Еще ее называли кузиной, хотя она оказалась гейшей, а была институткой. В будущем все институтки станут гейшами, а мы трудовиками. Она познакомила с Громовым, который тоже оказался не тем, кем назвался, а вовсе другим. Он предложил мне убить Ежова. Я, мол, бретер, а я не бретер. Ежов – да, а я – нет. Банкирчик, скорее. Трепилов думал, что можно за пять тысяч убрать человека, а полковник – бесплатно. Из чувства мести и патриотизма. Трепилов еще утверждал, что можно защититься коньяком, но я отказался. Ежов говорит, что меня он убьет, а сам напоролся на трость. Мы боролись со Штольцом за трость, а Ежов с того света сумел застрелить его. Мне кажется, черт… о… то есть Штольц – футурист. Может быть, оба они – футуристы.

– Как интересно!

– Вам все понятно?

– Пока нет, но очень, очень интересно! Продолжайте!

– Кстати, о черте! В гостинице… в холле… сидел человек без головы. Он был филером, наверное, и наблюдал, а голову за ним отдельно носил официант. Он упрекнул меня в том, что я прострелил зеркало… а я защищал честь жены… и меня отвезли к доктору Штольцу. Кстати, я должен вернуться в сумасшедший дом. Там меня никто не узнает. Я подошел к самому краю Черного Квадрата и заглянул в него: там темно и стреляют. Щтольц сказал, пистолет нужно снимать с предохранителя. Возможно, я путаюсь, и это сказал не он, а Ежов. Все равно зарядили холостыми патронами, чтобы никого не убить, но убили.

– Кого вы убили на сей раз?

– Генерал-губернатора, Ежова и Штольца в придачу.

– Браво, браво! – хлопают в ладони барышни. – Давно пора!

– Обычно стреляют в грудь, а попадают в живот… – продолжает рассказывать Лавров, не замечая, что он уже сидит в кабинете Штольца. За спиной психиатра Черный Квадрат. На рамке садится бабочка и шевелит крыльями. На полу у ног доктора какой-то сумасшедший безуспешно пытается собрать статуэтку из обломков.

– Ежов вас застрелил, но каким-то образом вы остались в живых, – удивляется Лавров. – Может быть, я сумасшедший? Может быть, мне все показалось?

– Успокойтесь, дорогой Алексей Алексеевич, успокойтесь, – гладит Штольц по голове мычащего сумасшедшего, сидящего на полу, который не может понять, откуда взялась вторая голова. – Конечно же, вам показалось. Неужели вы полагаете, что врач, представитель гуманной профессии, будет участвовать в террористическом акте? Да, никакого акта вовсе и не было. Успокойтесь…

Штольц стоит, опираясь рукой на стол с лежащей на нем газетой. Крупными буквами заголовок: «Убит генерал-губернатор!» Под ним все тот же черный квадрат.