Читать книгу Другие люди - Михаил Кураев - Страница 24

Есть люди, неизвестного назначения и потому никакому назначению не соответствующие, не имеющие назначения вообще. Вот они-то как раз и оказываются пригодны на все случаи жизни, но почему-то по преимуществу прискорбные. Да, это совершенно особый род и вид человеческой породы, это люди, несущие ярем рабства так легко, что, кажется, вовсе его и не замечают. И самое замечательное, что в этом своем состоянии, которое другим было бы в тягость, а то и позор, они умудряются быть самодовольными, горделивыми и даже надменными. Этих людей, так или иначе, готовят для исполнения самых неожиданных дел. Интересно, что в ходе такой подготовки им сообщаются сведения о разного рода человеческих добродетелях, о дружбе, верности, как говорится, любви к ближнему. И сообщаются эти сведения словно для того, чтобы они сумели испытать ни с чем не сравнимое чувство своей значимости, исключительности, свободы, когда им скажут: ты можешь все! и делай, что сказали!

Быть может, метафизическим знаком этих людей могла бы служить вода, способная, как известно, принимать форму сосуда, в который бывает помещена. Это с одной стороны. С другой же стороны, вода, предоставленная сама себе, будет стремиться вниз, вниз и вниз, где соединяется с подобной же себе…

В то время, когда настоящие партийцы проходили жесткую партийную чистку 1925 года, прошел чистку и невзрачный батрачок Ванька, служивший за харчи по разным дворовым разъездным делам у крепкого мужика Ульяния Хритова. Кроме того, Иван пас своих, то есть Хритова, коров и посторонних. В сложной ситуации, во избежание «твердого задания», Хритов решил по налогообложению перейти в разряд «без наемной силы», а поскольку силы в Ваньке было не шибко много, то без него можно было и обойтись и таким образом увильнуть от неминуемого зачисления в кулаки. Чистку у Хритова Ваня прошел быстро. «Вот – Бог, а вот порог», – сказал Ульяний и попросил Ваньку Михайлова со двора убраться. С пустыми руками ушел от Ульяния Хритова Иван да с занозой в сердце, глубокой, мстительной, так там на всю жизнь и оставшейся. Пропасть бы Ваньке, но подобрал бывшего безупречного батрака комсомол. Здесь пришлось тоже пройти чистку, поскольку Ванька, было дело, дорожа местом при Ульянии Хритове, говорил слова в поддержку крепких хозяев…

Сегодня мл. лейтенанту госбезопасности смешно было бы читать выписки из протоколов волкома, где он отвечал на вопросы о религии и об отношении к колхозам. «Я лично в церковь не хожу и икон не признаю, это для меня ничего не составляет. А насчет матери и брата, то я не отрицаю, в церковь ходят, но драться с ними на этой почве я не желаю. Насчет разлагательской работы в колхозе, то я не разлагал, это не верно». Ответ удовлетворил. Худо-бедно, а взяли возницей в агитпроп волкома, волостного комитета. Повозил агитаторов по волости, наслушался, как надо с массой работать, и сам стал восполнять в меру своих сил и малой граматешки нехватку агитаторов. По причине политической еще незрелости некоторые вопросы проваливал, даже на бюро просили объяснить, почему стоило Михайлову объявить в Старокаменке неделю борьбы с безграмотностью, как мужики тут же стали закупать водку. Зато сумел отличиться во время кампании по заготовке мешкотары. И, если поначалу, вразумляя неразумных мужиков, говорил: «Вы дискретируете дело партии!», то уже через полгода без запинки выговаривал «дискредитируете». Заметили. Оценили. Подучили. Направили в милицию. В милиции Ванька споткнулся, да так, что мог и не подняться. Оказалось, что собранные в Лыськово, Нережского уезда, штрафные деньги сдать забыл. Но на собрании волостного Адмотдела, где уже хотели гнать Михайлова Ивана в шею из рабоче-крестьянской милиции и отдать под суд, поднялся старший опер Гурачев и сказал сильную речь. «Наш товарищ Михайлов вышел из батраков невоспитанным и попал в милицию, где над ним не было взято правильное руководство. Занимались мы воспитанием человека бывши забитого? То-то и оно! Пропавшие деньги как умышленной растратой признавать нельзя. Может, он их истратил на необходимые нужды, надеясь заложить жалованьем. Куда его? Выгоним обратно к кулакам, в которых он жил раньше?..» И все в таком духе. Голос у Гурачева был громкий, стало быть, убедительный.

А тут как раз поспела кампания по мобилизации переменников на общий сбор.

Армия в 20-е годы устраивалась то ли из бедности, то ли подчеркивая относительную независимость республик, вошедших в Союз, по территориальному признаку. Немногочисленный постоянный состав время от времени пополнялся переменниками, набиравшимися из жителей своего же военного округа. Так что армия не была чужеродной силой для данной местности. Кулаков, зажиточных и лишенцев к армии не подпускали. Красноармейская казарма была в то трудное время местом теплым и довольно сытным. Тяжелого труда и особенной муштры не было, зато учили читать, учили писать, рассказывали об устройстве мира, показывали глобус и подтверждали картой полушарий, читали газеты и книги. Приобщали к политической грамоте тоже. Время пролетело быстро. Ванька был уверен, что его место в армии. Ему нравилась и форма, и уважение к красноармейцу, и отдание чести, воинское приветствие, и возможность ходить во всем казенном. Не то, что в сравнении с батрацкими мытарствами и скудной и тяжкой крестьянской жизнью, но и в сравнении с милицейской службой армейская жизнь была, ох, как по душе красноармейцу Ивану Михайлову. Из всех родов оружия самым безопасным и авторитетным, как он понял, были агитация и пропаганда, и быть политбойцом стало мечтой Ивана. Увы. Отзывы на красноармейца Михайлова были составлены к концу сборов начальником Особого Отделения ОГПУ при 29-й стрелковой дивизии т. Пейзнером, по представлении помполита 112 полка т. Войто. Опустили т. Пейзнер и т. Войто заплот перед военной карьерой размечтавшегося политического бойца. Приговор был жестким: «Политически слаб. Коммунистически выдержан». Что это значит, в переводе с политармейского языка на общедоступный? Не умен, но исполнителен. Когда Михайлов узнал, что из армии его возвращают в первобытное состояние, была даже мысль застрелиться.

Но передумал и написал, умышленно умолчав о своем милицейском прошлом.

«Товарищи бойцы и командиры 112 полка 29-й стрелковой дивизии! Если меня лишить армии, я погибну, как я есть батрак и нахожу, что уволившись против зимы, не найду себе должность. И с другой стороны помощи не нахожу, партсекретарь говорит одно, а на деле не оказывает. А Красной Армии я благодарю, что научила писать и читать и понимать казусы мировой революции. Отставленный от Красной Армии буду страдать до конца моей жизни. И затем да здравствует вождь пролетариата и советской власти под руководством Коммунистической партии».

Письмо не помогло. Но пожалевший никчемного парня помполит т. Войто дал демобилизованному бойцу отличный совет: «Поезжай-ка ты, бедолага, в Москву, там еще ни кто не пропадал, на всякого дело найдется».

Люди, к ратному делу неискусные, как показала жизнь, могут преуспеть на войне с теми, кому и в голову прийти не могло оказывать им сопротивление.

Трудно сказать, как бы сложился саамский заговор, если бы Всесоюзное акционерное общество организационного строительства, «ОРГСТРОЙ», располагало в Москве только одним адресом, на Ильинке, в Рыбном переулке, в доме 2. Ну, содействовало бы оно себе рационализации техники управления, ну внедряло бы по мере сил наиболее совершенные для своего времени организационные системы и технические формы работы в учреждениях, проводило бы квалифицированные инструктажи по вопросам операционных процессов, техники торговли, счетоводства, учета и делопроизводства.

Но был и второй адрес у ОРГСТРОЯ, на Кузнецком Мосту, угол Рождественки, дом 20-б, где располагались экспедиция и склады.

Иван Михайлович Михайлов после долгих полубездомных мытарств по Москве прибился-таки к Оргстрою, и зацепись он по первому адресу, на Ильинке, может быть не только его, но и многих других людей жизнь сложилась бы как-то иначе. Он даже обратился в поисках работы как раз в главную контору на Ильинке, но в силу ничтожного образования был переадресован на Кузнецкий Мост, ставший в его биографии мостом почти что Аркольдским, приведшим его на Лубянку.

Вот здесь-то, совсем неподалеку от огромного здания бывшего страхового общества «Россия», выходившего фасадом на Лубянскую площадь, Иван Михайлович нашел себя сначала, как грузчик рациональной конторской мебели, доставлявшейся гужевым транспортом заказчикам. Карьера грузчика Ивану Михайловичу не задалась, не обнаружив достаточной физической выносливости, был он по неизмеримому человеколюбию и милосердию старшего экспедитора Андрона Кальпуса переведен на доставку картонажного оборудования для контор и управлений.

Обложки и папки для хранения дел, разделители с прокладками-указателями для дел и карточек, конверты с прозрачными окнами, формуляры и карточки по учету, счетоводству и хранению деловых бумаг упаковывались в объемистые пакеты согласно заявке. Ивана Михайловича навьючивали канцелярским картоном в пределах его грузоподъемности. Объясняли, как короче добраться до заказчика, и выпускали в город в свободный полет.

Уже через полгода работы по доставке Иван Михайлович мечтал о работе под теплой крышей, а не в городской толчее, под дождем, в снежной каше, в пыльных вихрях. В переполненный трамвай с такой поклажей и не думай соваться, весь день на ногах, зато город он узнал очень неплохо. И какой-нибудь Кривоколенный переулок, спрятавшийся черт знает где, или ставший из-за новой застройки дворовым проулком Мало-Спасо-Глинищевский, рядом с Ильинкой, черт его найдет! были ему так же хорошо знакомы, как дыры в собственном кармане. И о новых адресах Иван знал лучше других. «Вань, улица имени Первого мая это где?» «Да Маросейка!» «А Роза Люксембург?» Знал и про Розу Люксембург.

Андрону Кальпусу удалось найти надежного клиента в лице Главного управления ОГПУ, потреблявшего папки, формуляры, учетные карточки в огромных количествах. Доставлявший свой товар на восьмой подъезд Иван Михайлович был всегда в хорошем расположении духа, поскольку от Кузнецкого Моста до Лубянки рукой подать. А платили ему с веса, а не с расстояния.

А дальше счастливый случай. К принимавшему канцелярский скарб младшему инспектору отдела учета Хозяйственного управления ОГПУ Брониславу Леопольдовичу Тау, совершенно между прочим, обратился выходивший через восьмой подъезд сержант с характерной фамилией Резник и поинтересовался, не знает ли он, Тау, где на Стромынке Слезный тупик. Младший инспектор отдела учета только пожал плечами, а Иван Михайлович, хотя его и не спрашивали, и даже в силу небольшого роста и невыразительности черт, и вовсе не заметили, тут же поднял свои синие глаза на спрашивающего сержанта и с готовностью отозвался. «Знаю, – сказал Иван Михайлович, – и ехать лучше не через Коланчовку, а через Марьину Рощу». «Кто такой?» – спросил сержант Резник у младшего инспектора Тау, давая понять, что не со всяким случайным человеком он станет разговаривать. «Разносчик из Оргстроя», – пояснил Бронислав Леопольдович Тау. «Поедешь с нами, будешь понятым и дорогу покажешь», – сказал вкусивший немалой власти сержант так, словно перед ним был пусть и маленький, но не совслужащий, а извозчик на Арбатской бирже. Резник только недавно был взят на Лубянку, ему не хотелось выглядеть новичком. Как разговаривать, учился у старших, а недостающие знания старался собирать по ходу дела.

Вот так, по ходу дела, состоялось знакомства Ивана Михайловича Михайлова и сержанта Резника. Для сержанта, переведенного в Москву из Медвежьегорска, Иван Михайлович оказался живым путеводителем по Москве и ближним пригородам.

Сначала привлекался, как общественник, а дальше рабочий стаж и незапятнанная профсоюзная карточка открыли Ивану Михайловичу двери большого дома на Лубянке, двери, быть может, с самыми крепкими запорами. Двери-то открылись, но мечта работать под крышей сбылась не сразу, первые полгода побегал курьером, пригодилось его отличное знание города, еще полтора года топтался в наружке, потом уже перешел на следственную работу в звании «кандидат на звание».

Люди в ОГПУ росли быстро, но быстро и отцветали, исчезая где-нибудь в глубинке или еще дальше. Хорошие вакансии открылись после партчистки 1929 года, которую, не в пример партчистке 1927 года, многие проходили со скрипом. После НЭП, а партия строго следила за теми, в ком давали себя знать отрыжки левого уклона, кто заболел комчванством, кто оторвался в силу хозяйственного, собственнического обрастания. Партия нацеливала на изгнание тех, кто обнаружил склонность ко всякого рода излишествам. Иван Михайлович ни чем еще обрасти не успел, не говоря про излишества, зато с его кандидатской карточкой и безупречным, хотя и коротким, послужным списком открылась хорошая перспектива для роста.

Не столько талант, о котором говорить не приходится, и даже не беззаветное усердие, питаемое, с одной стороны, чувством сродни страху, с другой стороны, понятным на такой работе тщеславием, решили судьбу бывшего батрака, а, скорее всего, постоянно возраставшая потребность в преданных и готовых на все кадрах.

Постановлением Политбюро в 1929 бюджетном году штат ОГПУ расширялся на восемьсот человек. С одной стороны, началось невиданное дотоле перемещение по стране огромных масс людей, спецпереселенцев, а с другой стороны, и следственной работы прибавилось. Так что уже на 1930 год Политбюро предусмотрело увеличение штата сотрудников ОГПУ на три тысячи сто шестьдесят пять человек. На этой волне, нашедший, наконец, свое призвание, почувствовавший вкус к настоящей работе, Иван Михайлович в течение трех с половиной лет оформился в не знающего устали оперативника.

Когда, наконец, Ивана Михайловича, вчерашнего курьера и топтуна, вызвали в кадры и направили в распоряжение Эдуарда Романовича Киррса, Ванька, немало к тому времени уже повидавший врагов соввласти, даже и вообразить не мог, какие дела творятся на свете. Войдя в кабинет помощника начальника 1-го отделения Секретного отдела ОГПУ, Иван Михайлович доложился, как положено. «Разве это я просил?» – осмотрев нового сотрудника с ног до головы, сокрушенно сказал Эдуард Романович. Ванька знал, что не на все вопросы начальство ждет ответа. «Я волкодава просил, а мне что прислали? С тобой только на крыс и мышей охотиться». Лицом Иван Михайлович не дрогнул, а сердце екнуло, если завернет обратно, неизвестно, как оно обернется. Могут и погнать, у них это запросто. «Что это ты такой плюгавый? Это в какой же щели тебя нашли?» – спросил т. Киррс, сам-то под два метра и грудь под френчем, как мельничный жернов. Ум подсказал Ваньке, что надо улыбнуться, и он улыбнулся. «Не обидчивый? Это хорошо», – понимая, что другого не пришлют, сказал пом. Нач. 1-го отделения Секретного отдела ОГПУ. «Рожа у тебя деревенская… Ты Москву-то хоть знаешь немного?» – думая о своем, не глядя на Михайлова, проговорил пом. Нача. «Много знаю», – уверенно, с достоинством сказал Иван Михайлович и пояснил: «Два года в наружке. До этого полтора года курьер-разносчик от ОРГСТРОЯ». Эдуард Романович только покивал головой, смиряясь с судьбой, и начал вводить нового бойца в обстановку. «От нас ушел Карелин, Аполлон Андреевич, Командор Восточного ордена тамплиеров в России», – сказал и посмотрел на Ваньку, стоявшего все так же «смирно».

Эдуард Романович был уверен, что его новый сотрудник слово «тамплиер» слышит первый раз в жизни, но Ванька много чего слышал в этих кабинетах первый раз в жизни и знал, что все нужное разъяснят, если потребуется.

– Карелин был секретарем Всероссийской Федерации анархистов-коммунистов. Потом перешел к анархо-мистикам, – продолжил Эдуард Романович, строго глядя на Ваньку.

А Ванька даже не старался запоминать услышанное и не пытался делать умное лицо. Он понял главное, раз т. Киррс с ним заговорил, раз вводит в обстановку, значит, дальше будет, как и раньше. Выпишут ордер. Дадут адрес. Скажут, кого брать, куда доставить. Ну, при допросе придется помочь, или протокольчик вести, или с арестованным «поработать».

Эдуарду Романовичу даже небольшое округлое личико Ваньки показалось не таким уж пустым, и глаза смотрели так по-летнему ясно. В двух словах он поведал о том, что Карелин ушел, в смысле, умер, три года назад, а хвосты его, анархисты-коммунисты и анархо-мистики, остались. В какую-то минуту лицо Ваньки показалось т. Киррсу даже разумным, и он уже хотел дать ему для ознакомления книгу Карелина «Древний Египет в современной проблематике духовного возрождения», но вовремя передумал, понимая, что с этой стороны он обойдется без помощников. Но о главном все-таки сказал: «Анархо-мистическая организация «Орден Света» ставит целью борьбу с соввластью, как с властью Пальдобаофа, это одно из воплощений Сатаны. А для этого ведет пропаганду мистического анархизма с целью установления анархической власти по всей стране».

Операцию они с Ванькой провели великолепно. Киррс удивлялся, новый помощник помощника Начальника 1-го отделения работал, как хорошая операционная сестра, понимая, что нужно, с полуслова, а то и по взгляду, и по кивку головы. Понимал даже когда на него орали, в то время, как других сотрудников громовый голос т. Киррса вгонял в оцепенение. Дело вышло сравнительно небольшое, на двадцать пять душ, четверо пошли под «высшую меру». А поработать бок о бок с таким мастером как т. Киррс, это такая школа… В кадрах тоже люди знают, кто у т. Киррса продержится хоть с полгода, работать будет, и будет расти.

Скромные дары природы Иван Михайлович не смог употребить ни к какому похвальному делу. Зато качества низменные, те, что не делают людям чести, нашли государственное употребление и обеспечили и ему вполне прочное положение в жизни. А еще он должен был всю жизнь благодарить Ульяния Хритова за его подзатыльники и зуботычины, страх оказаться возвращенным в крестьянскую нежить лучше любой политико-воспитательной работы настраивал Ивана Михайловича дорожить наконец-то засветившим ему счастьем.

Есть люди, которым природа из всех своих необъятных возможностей, в возмещение каких-либо талантов, дарует одно лишь самолюбие, непомерное и даже отчасти изнурительное. Любить себя более всего в мире – занятие не из простых. Хамоватые воображалы, не упускающие случая, чтобы не отозваться о себе с похвалой, или усердные помощники, растущие при больших начальниках этаким подлеском при больших деревьях и в тени этих деревьев пребывающие, утоляют свое самолюбие вполне бесхитростно. Людское невнимание к себе и начальственную неблагодарность они восполняют некоторой порцией фанфаронства, пусканием пыли в глаза там, где тому благоприятствует территория и публика. А возвращаясь в свою служебную шкуру, они снова надевают доспехи с девизом, видимым за версту: «Скромность и исполнительность».

Не был ущемлен своим невысоким званием младший лейтенант Михайлов, Иван Михайлович.

Малое свое звание вы чувствуете, когда окружены лицами, удостоенными званий, превосходящих ваше. Если вы окружены кавалерами множества орденов и еще большего количества медалей, а ваш костюм украшают лишь два ряда пуговиц, конечно, вы чувствуете себя если не голым, то и не вполне одетым. Алая звезда над карманом гимнастерки Ивана Михайловича поднимала его, да еще как, в глазах окружающих, не выше майора, конечно, но все-таки очень высоко, разумеется, выше всех прочих младших лейтенантов.

Змея самолюбия, угнездившаяся на крохотной территории, в узкой груди Ивана Михайловича, хотя и будет в свое время пригрета орденом Красной Звезды, все равно жалила и жалила оперативное сердце всякий раз, когда он слышал о чужих удачах, чужих победах.

Самолюбие и тщеславие всегда, как голодный птенец, сидят с открытым клювом, и что бы ты туда ни бросал, какими лакомыми победами ни пытался насытить это прожорливое чрево, утоление вечной жажды наступает лишь на миг, на час, на день-два, и вот уже шум праздника на чужой улице напоминает о том, что твоему празднику пришел конец, а может быть, и забвение. И вот тогда-то проголодавшаяся змея самолюбия требует не упускать случая…

Иван Михайлович свой случай нее упустил.

Да, именно Ивану Михайловичу Михайлову, человеку в простой солдатской шинели, на подстежке из гагачьего пуха, принадлежит заслуга раскрытия Саамского заговора, угрожавшего стране отторжением, потерей территории от Кольского полуострова до Урала включительно.