Читать книгу Загадка тайного послания - Михаил Курсеев - Страница 5

Он проснулся от беспокоящих снов, чтобы почувствовать уже знакомую горечь похмелья. Голос звал его. Кровать тряслась, и он сначала не понял, что он трясётся или его, трясут. Мортон открыл глаза.

– Мои глубокие извинения, генерал, но вы хотели встать в полвосьмого.

– А который час?

– Почти восемь. Я принёс чай и таблетки для головы.

– Я вернулся поздно.

– Едва ли это новость.

Мортон услышал, как на письменный стол ставили поднос. Запах изо рта был отвратительным; голова раскалывалась, но не до такой степени, чтобы это было катастрофой. Он сел – комната не плыла перед глазами.

И чего же он натворил? В действительности он все достаточно хорошо помнил. Это были заведения – «Развлечение», «Принцесса Луиза», «Агнец Божий». Он вспоминал вечер: провалов в памяти не было, ничего страшного, просто прилично «надрался».

– Была одна вещь, – произнёс он вслух.

– Всего одна?

Фрэнк подал ему чашку с чаем.

– Не умничай, когда я в таком состоянии; моё терпение имеет границы. Да, только одна. Когда я вернулся домой, я видел свет в доме позади нашего сада. Ну, там, где ты видел раньше рыжие усы.

– Уверены?

– Выпивка и позднее возвращение ни причём, нет. Была четверть первого – я помню, что посмотрел на часы.

– Считается, что дом пустует. Может быть, кто-нибудь приглядывает за вестибюлем дома. Фрэнка кто-то, кто вламывался в дом год назад, сильно ударил по голове, он промолвил:

– Думаю, мне нужен будет дерринджер, пока дело не прояснится, если вы не возражаете.

– Ммм… – он возражал, но понимал ситуацию. – Думаю, самое время мне купить другой пистолет.

Позднее Фрэнк подал сырое яйцо с пикантным острым вустерским соусом и лимоном, что он покорно проглотил, несмотря на то, что этому времени он уже чувствовал себя лучше. Головная боль осталась, если бы она прошла совсем так быстро, это означало бы не усвоить урок – как и лёгкий дисбаланс при резком движении, но он мог работать и думать. А также беспокоиться о миссис Мельбур, которая может прислать письмо, в котором чётко скажет, что больше не хочет видеть его.

Где-то к середине утра он оторвался от работы, чтобы подняться на мансарду, где он пятьдесят раз отжал от груди 40-килограммовую гирю и пятнадцать минут погреб на байдарке-тренажёре, после чего сделал двадцать выстрелов из пневматического пистолета Флобер. Закончив, он открыл световой люк и высунул наружу голову. Он намеревался посмотреть сверху вниз на заднюю сторону дома, стоящего за ними. К сожалению, мешала крыша.

Он панически боялся высоты, хотя в данном случае было не так высоко, чтобы это остановило его вылезти на крышу. В прошлом году кто-то пробрался к ним в дом именно таким путём; и сейчас, выходя наружу, он увидел, каким беспечным был человек. Середина крыши была плоской, но вокруг неё вниз до свеса крыши каскадом спускался шифер, прерываемый только четырьмя трубами с несколькими дымоходами каждая. Он почти дополз до края плоской части крыши, затем ухватился, как ребёнок за мать, за трубу и посмотрел вниз. Слава богу, он смог увидеть то, что хотел: у дома был подвальный вход, к которому был доступ через кажущуюся плоской дверь на земле, которая на самом деле была наклонена относительно фундаментной стены. На нулевой отметке был также задний вход, ведущий, вероятно, на кухню и в продуктовую кладовую.

С помощью простого инструмента проникнуть кому-либо внутрь – не проблема. Он имел в виду себя, как и того человека, которого видел Фрэнк; он подумывал проникнуть внутрь дома и обнаружить свидетельства тому, что кто-то действительно был там. Ему вдруг в голову пришла мысль, что идея эта совсем никудышная. Если бы он нашёл что-нибудь, ему бы тогда пришлось заявить в полицию; они бы задержали его за взлом и проникновение – достаточно, чтобы подвергнуть испытанию даже снисхождение к нему Пансо. Он пополз обратно к световому люку, скользнул вниз и замкнул его, сердце колотилось.

Утренние письма лежали на столе, когда он подошёл к нему: ещё два приглашения, от которых он откажется, письмо от издателя, обещающего более выгодные условия, чем у него есть от сегодняшней компании, ещё одно письмо от неизвестного, кто обещал значительно увеличить его доход, представляя его работы издателям выгодным образом за небольшой процент. Он подумал – это что-то новенькое – все писатели, кого он знал, делали это сами. Или принимали, что предлагалось; и только некоторые из них были в состоянии так или иначе торговаться.

Ещё одно письмо было от мужчины (или женщины?), назвавшего себя Альберт Джадсон:

Дорогой маэстро

Какая радость и успокоение, что вы снова с нами! Я ликую от того, что вижу вас в добром здравии! Как мне хочется сидеть с вами в вашей гостиной и болтать за жизнь, как говорят в вашей стране, как два старых друга, разделяющих одинаковое отношение к литературе и творческой деятельности. Я думаю о наших беседах на различные темы, интересные для писателей. С вашим присутствием город снова зажужжал! И хотя я не достоин даже чистить ручки, которыми вы творите с таким мастерством, я умоляю вас прислать мне ваши книги, подписанные как вам будет угодно.

Ваш навсегда.

Альберт Джадсон

Никакого обратного адреса.

– Совершенно безумный, – сказал Мортон.

Когда Фрэнк снова поднялся наверх, Мортон показал ему письмо.

– Буйный помешанный, – отреагировал Фрэнк.

– Мужчина или женщина?

– Конечно, мужчина. Рука не женщины.

– Местами звучит немного, как бы это сказать, романтично. Чрезмерно.

– Это часть сумасшествия. Как и беседы, которые, как это звучит, у него уже состоялись. Фрэнк снова взглянул на письмо. – Та часть, где он видит вас в добром здравии – впечатление, будто он смотрел на вас все это время.

– Ты полагаешь, что это тот твой человек с рыжими усами?

– Не нравится он мне, полковник.

Он писал до двух; к этому времени он заново переписал уже сорок одну страницу, будто делал это под диктовку. Он с большой неохотой остановился, но он снова дошёл до того состояния, когда продолжать означало рисковать завтрашней работой. Лучше в это время воспользоваться приглашением г-на Корвуда и посетить его в Олбани.

Он надел одну из своих американских шляп, откровенно со слишком широкими для Лондона полями, выбрал он ее намеренно, как бы в противовес тому снобизму, который, как он полагал, ждёт его в лице Давид Корвуда. Такими же были его ботинки – старые, начищенные, но все изрезанные глубокими трещинками, по цвету скорее коричневые, чем черные – «пользующиеся дурной репутацией», как бы их назвал Генри Джеймс. Выходя, он открыл ящичек, чтобы по привычке захватить с собой дерринджер, но он был пуст, и тогда он вспомнил, что Фрэнк хотел взять.

У входной двери Фрэнк его остановил.

– Дождь собирается. В руках у него был зонт.

– Я не англичанин.

Фрэнк накинул ему на левую руку макинтош.

– Дождь все равно будет.

Он быстро пошёл к Рассел Сквер (написанное сегодня он отнесёт машинистке вместе с завтрашним), быстро прошагал вдоль Музея Лондона, нырнул на Грик Стрит и дальше к Олд Комптон Стрит, и дальше зигзагами на Брюер Стрит и, обойдя Кафе Ройял, вышел к концу Глассхаус Стрит. С сожалением взглянув на ресторан, где он хотел посидеть с Таис Мельбур за кофе с молоком. Перейдя Регент Стрит на Пиккадилли, он окунулся в какофонию кебов, конок и удивившее его количество автомашин (намного больше, чем год назад, подумал он – да, мир не стоит на месте), и направился к входу в Олбани. В этой череде домов, называемой Олбани, жили только мужчины. Как американец, Мортон подумал, что он никогда не поймёт существование таких мест, где мужчины изолировали себя отгороженными от окружающих шлагбаумами и охраняемыми боковыми дорожками, что вызывало у него чувство монастырской стерильности. Здесь, как бы говорили такие места, где живёт привилегированный класс мужского пола. Отведите ваш взгляд и проходите мимо. Может быть это порождение их (абсурдно названных «общественные») привилегированных частных школ для мальчиков. Мальчики всегда вместе, и тому подобное. Вечные мальчики?

– Корвуд, – рявкнул он служителю. – Меня ждут.

– Ваше имя, сэр? Человек был возраста отца Мортона, немощен достаточно, чтобы ходить с клюкой; ходил он с раздражающей медлительностью. Если он и есть охрана, в Олбани можно было легко проникнуть, если не принимать во внимание, что это была Пикаддилли, а настоящий охранник – это почтенность, традиция, и ужас для всяких скандалов.

Его пропустили и указали куда идти, он прошёл по двору, ощущая чувство комфорта и приятного уединения и испытывая ту же неприязнь, которую он испытывал от того, что у него есть слуга. Он был демократом.

К его удивлению сам Давид Корвуд открыл свою дверь. Ошибиться, приняв его за слугу, было нельзя, хотя у него – дурная одежда, дурные манеры. Давид Корвуд был моложе, чем ожидал Мортон, более стеснительный, чем он ожидал, претенциозный – если он и был таковым – из-за неуверенности. Его внешний вид был типичным: почти измождённый, не выраженный подбородок, выдающиеся скулы и щеки как строганная поверхность, румянец, высокий. По-своему симпатичный. «Неврастеник», если использовать модное словечко.

– Да, входите, входите, – произнёс он, как только понял, что перед ним Мортон. Похоже, широкополая шляпа и старые ботинки никакого впечатления на него не произвели. Он засуетился, что-то невнятно бормоча и жестикулируя как-то быстро и неразборчиво, потом сказал, что слуги нет сейчас, извинился, сообщил, что это не его квартира, он ее всего лишь снимает, начал заикаться, краснеть от смущения, затем остановился посередине комнаты, выглядел он будто раненный или больной.

Дантон почувствовал, что жалеет этого человека. Что-то у него было серьёзно не в порядке. Ущербный, подумал о нем Дантон, сам не зная, почему. Он отвернулся, чтобы молодой человек оправился от смущения. Комната выглядела почти убогой, в которой хорошо пожили, в георгианском стиле без изысканности: камин с простой каминной полкой, два глубоко посаженных окна по одной стене, на полу то, что когда-то называлось «турецкими» коврами, огромное количество книг, которые заполнили три стены, между окнами картина в простой рамке.

– Это та самая “миниатюра Грейгарс”?

И когда Корвуд недоуменно посмотрел на него, Мортон сказал:

– Вы о ней писали в своём письме?

Привести в замешательство Корвуда не составляет труда, подумал он; молодой человек был либо неким образом психически травмирован, либо у него проблемы с концентрацией внимания.

– Писал, да? Каким показным это могло показаться для вас. Извините. Её так назвал парень из магазина, мистер Геддис – «миниатюра Грейгарс».

– Ну, она, действительно миниатюрна.

Мортон подошёл к ней. Внутри потускневшей золотой рамки шириной почти семь сантиметров масляная работа не больше его ладони.

– Это Грейгарс?

– О да, конечно – заверил он меня. Там есть подпись. Так себе. Там, в углу. И имя на латунной пластинке – Андреас Грейгарс, 1623–1652 года. На самом деле это эскиз, эскиз, выполненный маслом. Лев в зверинце.

– Голландец?

– Да – вся миниатюра в коричневых тонах. Какая-то важная персона того времени держала зверинец. Грейгарс рисовал эти эскизы – животных – довольно известная работа, одна из них – этого льва. А это ее эскиз.

Работа кистью выглядела так, будто краску наложили очень быстро, на больших слоях краски явно просматривались мазки, лев, тем не менее, выглядел почти живым. Такая огромная сила и мощь. Мортон произнёс,

– А конверт, который вы мне прислали, был сзади?

– Да, да – сзади.

– Не могли бы вы мне показать, где именно?

– Да, конечно – Корвуд снял картину со стены и перевернул ее.

Мортону показалось, что руки у него дрожали. Перекрученный провод, на котором она висела, был почти черным от коррозии.

– В этом углу, – сказал Хелелтайн. Он указал на левый нижний угол. – Подсунуто между холстом и подрамником. Видите, тут есть место.

Он выглядел как бы обиженным, будто Мортон предположил, что конверт там не мог находиться; на самом деле, Мортон видел, что маленький конверт можно было свободно подсунуть, где он почти полностью прикрывался широкой рамкой.

– Странно, что никто в магазине его не нашёл.

– Я тоже об этом подумал! Да, да. Но они не нашли. Если бы они нашли его – его бы там не было, да? Он так и стоял, уставившись на Мортона своими больными глазами, держа миниатюру в обеих руках, и вдруг произнёс, как будто до него только что дошло, – Не хотите присесть?

Мортон выбрал мягкий стул с потёртой красной обивкой. Он положил шляпу на пол рядом с ним. Повесив картину на место, Корвуд сел на край прямого стула. Он сказал:

– Мне не следовало пересылать конверт вам, да?

– Нет, конечно, следовало.

– Оно было адресовано вам.

– Конечно. Но вы его не вскрывали.

– Нет, что вы! Прозвучало, как стон от боли. – Нет, клянусь, я не вскрывал!

– Я вовсе не имел в виду, что вы вскрывали. Я просто хотел узнать, может вы в курсе, что там в нем.

– Нет!

Мортон испугался, что молодой человек вот-вот заплачет. Он стал мягче.

– Можно, я задам вам вопрос?

– Да. Конечно. Хотите чаю? Кофе? Корвуд рассеянно оглянулся. – Мой слуга вышел.

– Дата на вашем письме говорит о том, что оно написано несколько недель назад. Сколько времени у вас эта картина?

– Ну, сейчас посчитаю – я приехал в Лондон двенадцатого. Он неожиданно и необъяснимо засмеялся. – Славное двенадцатое.[23] Вы охотитесь? Раньше я часто практиковал. Сейчас уже не могу – звук выстрелов меня нервирует.

До Мортона медленно дошло: двенадцатого августа – открытие сезона охоты на гусей, весьма знаменательное событие в жизни охотников-спортсменов. Он ждал продолжения от молодого человека; и когда этого не последовало, он тихо проговорил:

– Итак, вы приехали в Лондон двенадцатого августа…

– Да.

– И купили картину? Я имею в виду, через какое время после того вы купили картину?

– Ну. Дата должна быть на счёте. Если он у меня ещё остался. Они могли бы сказать вам в магазине. В пассаже. Это было – ну, не так давно.

– Сегодня двадцать шестое сентября. Вы отправили мне своё письмо и конверт двадцать девятого августа.

– Ну.

– Итак, это было вскоре после того, как вы купили картину.

– Да, я обнаружил его, когда вешал картину. Я имел в виду, когда мой слуга вешал ее. Он-то и привлёк моё внимание к конверту. Я положил его в свой конверт и написал вам свою глупую записку в тот же день.

– Миниатюра Грейгарс! Он истерично засмеялся.

– Осел.

Мортон подождал несколько секунд, пока тот успокоится.

– Письмо внутри конверта датировано более двух месяцев назад.

– И о чём это говорит?

– Оно, должно быть, находилось сзади на картине – или где-то ещё – несколько недель, прежде чем вы его обнаружили.

– Я был на войне.

Это означало в Южной Африке – война против буров,[24] война, которая продолжалась очень долго и которая достигла той порочной стадии, когда английская армия стала строить концлагеря. Возможно это и объясняет странность Давид Корвуда. Мортон уже видел молодых людей в таком состоянии после Гражданской войны, молодых людей, которые уже никогда не станут прежними, молодых людей, чьи жизни были искалечены войной.

– Вы в отпуске? – спросил он.

– Нет, я был… я освобождён от военной службы по состоянию здоровья.

Вы доходите до какого-то предела и тогда продолжать не стоит. От вас уже мало пользы. Собеседники тебе больше не доверяют.

– Я участвовал в американской Гражданской войне – промолвил Мортон, желая сгладить напряжение.

– Тогда вы понимаете.

– Немного, пожалуй.

– Тогда вы это видели. Вы видели их. Его лицо болезненно дёрнулось. – Мальчишки. Мужчины, главы семьи. Мой сержант сказал, что мы их выбьем. Так он им сказал. Потом его убили. Правая часть его рта задёргалась в тике. – Они обстреляли нас из артиллерии. Из наших собственных пушек. Наши линии были разорваны. Я послал связного в тыл – мальчишку, одного из моего подразделения, ему было восемнадцать, потом от него остался лишь мундир, ну, понимаете, и одна нога. Милый парень. Из Ланкашира. Я отвёл подразделение назад. Вопреки приказам. При расследовании я так и сказал. Почему они должны умирать вот так, от своих же пушек? Ведь это же неправильно, мистер – Мортон? Ведь так?

Мортон покачал головой.

– Я в медицинском отпуске. Сторона лица Корвуда снова дёрнулась вниз. – Но они собираются судить меня военным судом «За отступление».

Солдат в Мортоне хотел было решительно его осудить; но с другой стороны, его прежнее я говорило – ещё ничего не доказано.

– Все так плохо?

Корвуд снова едва улыбнулся ему.

– Они уволят меня со службы за недостойную провинность.

– Война вам снится?

– Да.

– И вы помните все имена…

– Да, да…

– Вы не ходите выходить из дома.

– Нет – он произнёс это едва слышно.

– Мне не следовало вас беспокоить.

– Я рад, что вы пришли. Корвуд закрыл лицо руками, затем выпрямился, сидя.

– Боюсь, вы можете принять меня за умственно отсталого.

Мортон встал:

– Спасибо за вашу помощь.

– Я подумал, может быть, я что-то мог бы…

«Что-то» – это что? – размышлял Мортон. Что-то ещё? Что-то для меня? Что-то сделать? Затем произнёс:

– В конверте была записка, в которой у меня просили помощь.

– Тогда, я рад, что переправил ее вам.

– Не было ли женщины в магазине, где вы покупали картину?

– Передо мной был только мужчина, но в там подсобке, где они вставляют картины в рамку и прочее, кажется, что там был кто-то ещё. Но я точно не знаю.

– Я хотел узнать, все ли в порядке у отправителя письма – уточнил Мортон.

– Да, конечно! Да, это очень важно – помогать людям, когда они просят об этом – защита, помощь…

Сторона лица Корвуда дёрнулась вниз.

Корвуд Вы меня будете держать в курсе? Все это случилось так давно, не уверен, что стоит продолжать. Но вы должны! Пожалуйста, мне бы хотелось себя чувствовать частью этого благородного дела.

Мортон записал название магазина в Берлингтонском пассаже, где была куплена картина, и обещал, что он сообщит о ходе, и каждый из них снова подтвердил, как это важно следовать начатому делу и помогать, когда просят о помощи. Уже уходя, Мортон спросил,

– Корвуд, почему вы купили именно эту картину?

– Грейгарс? Потому что – там была скидка, продавец сказал, что кто-то ещё внёс залог за неё, а потом не выкупил. И идея зверинца – это животное так далеко не похоже на себе подобных… Он смотрел на книжный шкаф, а не на Мортона, нахмурившись от сосредоточенности. – Это должно быть было жутко несчастное животное, но оно выглядит таким сильным! Как будто готово пройти через это. Понимаете, что я имею в виду?

Снаружи день завершался. Мрачное небо предвещало дождь. В воздухе пахло лошадиным навозом и мочой. Громыхание и жужжание города наполнило Олбани.

Пожилой мужчина выпустил его на улицу Пикаддилли. Он направился в Берлингтонский пассаж прошёлся по нему, глядя на магазины и ничего не замечая, размышляя о том, сколько ужасов и страданий происходит в Лондоне только сейчас, и как попытка решить одну проблему, просто ведёт к возникновению другой.

Он не хотел продолжать дальше с этим делом сегодня. Да и в любой другой день – у него было чем заняться кроме поисков, возможно пропавшей, женщины. После его встречи с Корвудом он чувствовал себя как-то вяло, лишённым энергии выхода из похмелья, которая двигала им, пока он шёл пешком. Но, поскольку шёл дождь, и он стоял прямо перед магазином, на котором тусклыми золотыми буквами на чёрном было написано: «Д. Дж. Геддис – достойные вещи», он вошёл.

Торговая часть магазина казалась маленькой, переполненной вещами, которые, даже Мортон это почувствовал, были действительно достойны. Восточные вазы, Веджвуд,[25] георгианское серебро, несколько красивых шалей, эмалированные и декорированные поверхности, античное кружево, отделанные красным деревом столики и гобеленовые каминные экраны; на стенах висели, большие и маленькие картины маслом, либо безошибочно до-викторианского, либо явно экспонаты ежегодной летней выставки живописи Королевской академии искусств. Знания по живописи Мортона ограничивались большими полотнами шотландских художников, на которых изображались овцы и длинношерстный крупный рогатый скот, которые он купил оптом. Не как произведения искусства, и ни одна из которых, его не трогала.

– Могу я вам чем-то помочь, сэр? – прозвучал в тишине вопрос.

Человек материализовался откуда-то из тёмного угла. Он был невысоким, сгорбившимся настолько, что едва был пяти футов ростом, шея его была опущена.

Очки на нём весели вперёд и вниз, и чтобы разговаривать, он был вынужден поворачивать лицо в сторону и вверх. Он носил очки с очень толстыми стёклами, коротко постриженную бороду с выбритой верхней губой. Ему было где-то лет шестьдесят, его вид наводил на мысль о человекоподобном несколько зловещем существе, гноме или тролле, со сдерживаемым непристойным чувством юмора, проявляющимся, вероятно, в виде грубых шуток. Голос его был хрипловатый и очень глубокий, выходящий из куриной груди громким басом.

Мортон решил вступить в разговор как клиент. Так, чего же он мог искать? Он ничего не знал о «достойных вещах». Не та область, где бы он мог блефовать.

– Мистер Геддис? – промолвил он.

– Он самый.

– Я пытаюсь найти местонахождение женщины по имени Кэтрин Джонсон.

Имя произвело Геддиса странное впечатление, как будто он на что-то наткнулся. Он крутанул головой, будто пытался разглядеть Мортона получше, но движение это могло в равной степени скрывать нечто другое. Что-то на самом деле было не в порядке с его шеей, подумал Мортон чуть ли не то, что его вешали. Маловероятно, однако. Что-то было не так и с его выражением лица – наверное, ложное безразличие. Геддис произнёс,

– Ну, так?

– Я подумал, может, она работала здесь?

Геддис отвёл от него взгляд, как бы говоря, что вряд ли можно ожидать, что я буду говорить о своих служащих с незнакомым. Он взглянул на Мортона через плечо и промолвил:

– Даже, если она работала здесь, то что?

Мортон протянул ему свою визитную карточку.

– Так она работала?

– Не понимаю вашего интереса.

– Я хочу узнать, не пропала ли она? Он был раздражён и произнёс намеренно, – Я уже был в полиции.

Геддис посмотрел на карточку. Он слегка щёлкнул по ней.

– Это всего-навсего имя. Вы можете быть кем угодно. Вы ее родственник?

– Кэтрин Джонсон написала мне письмо, прося о помощи. Ей не удалось со мной встретиться. Это было не совсем правдой, но ему захотелось осадить Геддиса. – Так она пропала?

Геддис положил карточку на стол. – Она ушла от нас.

– Но она все-таки работала здесь.

– Какое-то время.

– И чем она занималась?

Геддис снова насторожился, сказал, что это частное дело, что Мортон может быть кем угодно, хотя на самом деле, наверное, он был недоволен, что Мортон оказался не клиентом. Затем они продвинулись в разговоре до того, что Геддис сказал, что Кэтрин Джонсон была молодой и наивной женщиной и вставляла в рамки гравюры и рисунки для него, когда их разговор прервал настоящий покупатель, тщательно одетая женщина, с которой ниспадало кружево из сурового полотна, будто это была кожа, которую она сбрасывала. Мортону пришлось удалиться в надёжную зону слышимости между двумя достойными предметами, пока они бормотали о «маленьком кусочке мозаичной мостовой» в ящичке. Женщина так ничего и купила, и удалилась с неопределённым обещанием заглянуть как-нибудь снова, на что Геддис иронически улыбнулся, выкручивая голову на Мортона.

Тогда Мортону пришлось выложить всё – миниатюра Грейгарс, записка, его отсутствие, – не говоря только о вещах, о которых не видел никакого смысла говорить. И тогда Геддис признался, что был недоволен тем, что Кэтрин Джонсон ушла от него без уведомления, оставив только записку вместо того, чтобы прийти как-нибудь в августе и сослаться на семейные обстоятельства дома. Теперь он стал слишком многоречивым, слишком старающимся помочь.

– И где был ее дом?

– Не имею представления. Выглядела она более или менее благовоспитанной.

– Вы не знали, где она живёт в Лондоне?

– Спросите в Слейде.

– Что такое Слейд?

Геддис уставился на него. – Художественная школа Слейда.[26]

– Она была студенткой художественной школы?

– Так она сказала.

Он убедил Геддиса вспомнить точную дату, когда Кэтрин Джонсон ушла. Действительно, у Геддиса сохранилась ее записка. Она была датирована тем же числом, что и послание Мортону, которое она или кто-то иной спрятал сзади на картине Корвуда.

– Не понимаю насчёт картины, – сказал Мортон.

– Я тоже. В высшей степени необычно. Если бы я знал, я бы этого не допустил.

– Но почему она это сделала?

Геддис вздохнул. – Люди, особенно молодые люди, делают иногда вещи, которые выше понимания взрослого мужчины. Я едва знал эту молодую леди. Говоря это, он не смотрел Мортону в глаза.

На все остальные вопросы последовали уже озвученные ответы, как хорошо отрепетированная история, а также информация о том, что Кэтрин Джонсон была чистоплотной, исполнительной, застенчивой и бессловесной. Нет, у неё, похоже, не было молодых людей, поклонников. Нет, у него нет представления, где она жила, и не мог бы мистер Мортон его извинить, но у него ещё дела.

Мистер Мортон его не извинил, потому что мистер Мортон совершенно ему не верил, но мистер Мортон ушёл. Там, снаружи пассажа всё ещё шёл дождь.

Он взял кеб до Виктория Стрит, удивился, увидев портье у «Арми энд нейви сторз»,[27] человек у магазина узнал его, тем более удивительно, что он был всего лишь ассоциированным членом, и то благодаря Фрэнку – действительному ветерану британской армии, который ввёл его туда. Он пошёл прямиком в отдел оружия и купил карманный пистолет марки Кольт «Нью-покет» 32 калибра с нитроэмалевым покрытием. Это был не тот его старый кольт, но он знал, что он более скорострельный, более мощный и гораздо быстрее перезаряжается. Он был меньше размером и с более коротким стволом, но весил в кармане пальто как мешок с монетами.

У Пансо уже были ответы для него из других участков. Ничего на Кэтрин Джонсон не было. Он поворчал, что всё это он мог бы получить не от него, а в отделе пропавших лиц.

– С вами мне надёжнее, – сказал Мортон.

– Гм. Пансо тупо уставился на него. – Из офиса коронера сообщили о трёх неопознанных трупах в тот день, когда “пропавшая” женщина написала вам письмо, о семи на следующей неделе, и о пяти за неделю до того. Пять женщин и десять мужчин. Вскрытие производилось на двух – подозрительные причины смерти, и все они были погребены через законно установленный срок, потому что нельзя хранить мёртвые тела бесконечно.

– Есть ли случай умышленного убийства с одной из женщин?

Пансо пожал плечами.

– Двоих из них достали из реки, как и пятерых мужчин, все за исключением одного находились в воде слишком долго, чтобы о них можно было что-либо сказать. Внимание ничего не привлекло.

– Что это означает?

– Никого не впечатлило, чтобы оправдать начало расследования. Пансо сложил руки на столе. – Это правда жизни, Мортон – некоторые люди стоят, чтобы о них беспокоились, некоторые – нет.

– Вы хотите сказать, что они были бедняками.

– Я не принимаю таких решений. Если глава семьи среднего класса с двумя детьми и женой и работой в должности старшего клерка, оказывается в Темзе, мы расследуем. Если кого-нибудь в лохмотьях, ни коим образом не идентифицируемого, прибивает к берегу, тогда…

– Значит, если я одену главу семьи в лохмотья и сброшу его с моста, вы похороните его без вскрытия?

– Я бы предположил, что либо жена подняла бы шум, либо соседи. Респектабельность, Мортон. Она движет миром. Знаете, как это работает – респектабельность никогда не замечается, так ведь? Никогда не наденет не тот галстук или не скажет неправильного слова, или непонятно почему живёт без мужа, когда все соседи знают, что у вас он должен быть. Это привлекает ваше внимание. Но те, кто, прежде всего, не респектабелен…

– Бедные? – обрезал Мортон

– Вы говорите как реформатор. Ну, хватит вам – вы респектабельны, я респектабелен, мы читаем то, что респектабельно и мы думаем о том, что респектабельно, и мы не посещаем отдельные места в Лондоне, поскольку они не респектабельны. Мир вокруг нас не совершенен. Многое решает Господь.

– Возможно, Кэтрин Джонсон не была респектабельной?

– Студентка художественного училища? Откуда мне знать? Было бы полезным, если бы вы рассказали мне о ней что-нибудь, а не просто гоняли воздух туда-сюда. В любом случае, о ней нужно сообщить в отдел пропавших лиц, что вы тотчас же сделаете, правильно? Пансо хлопнул ебеими руками по столу. – Чай? Послушайте, Мортон, отдел уголовного розыска не занимается здесь поиском пропавших продавщиц, это понятно?

– Я тоже этим не занимаюсь.

– Тогда выкиньте это из головы. Она, может, беременная и пошла домой к мамочке, или встретила любимого художника и они живут сейчас в цыганском фургоне где-нибудь.

Детнон взял чашку отвратительного чая. – Может, вы и правы.

– Спасибо – Пансо отпил маленький глоток и скорчил гримасу. – Горький как моча дубильщика. О Боже, почему бы им для разнообразия не сделать хоть раз свежий. Он пододвинул несколько листков машинописной бумаги. – Возьмите, если хотите.

Мортон просмотрел их. Из всего листа тел найденных после даты записки ему одно привлекло внимание, то, что выловили из Темзы – «Женщина, худая, волосы длинные, возраст не определён из-за воздействия воды и разложения, ушибы на голове…». Он подумал о трупах, которые видел на войне. В конце войны он оказался в Луизиане; там была небольшая перестрелка, боем не назовёшь, ничего, чтобы вошло в учебники по истории, но по маленькой реке к тому месту, где они разбили лагерь, плыли десятки трупов, три или четыре из них попали в маленький водоворот; ночью было слышно, как аллигаторы рвали их на части, они лупили по воде хвостами, пытаясь оторвать куски; в конце концов, не выдержав, он приказал своим солдатам вытащить тела из воды и похоронить. Лица были страшными. Неужели Кэтрин Джонсон закончила жизнь так же – раздутая, неузнаваемая, не похожая на человека? Значит, никто ничего про Кэтрин Джонсон не слышал. Ну, что ж… Он сложил листки и положил их в карман. Если бы знал, что чай будет таким, я бы лучше сходил к Гилламу.

– Попробуйте обратиться Управление водоснабжением и канализацией. У них превосходный чай. Хотя преступлениями они вряд ли занимаются, – Пансо улыбнулся, намеренно притворной улыбкой, когда уголки губ едва приподнимаются. – Мы начинаем расследование, когда у нас есть свидетельства. А здесь свидетельств нет.

Мортон встал. – Может быть, найду что-нибудь там, где она снимала комнату?

– Если будет что, – Пансо нацелился на него карандашом, опустив свою огромную голову, будто собирался выстрелить, – Вы уж сообщите это в отдел пропавших лиц, никакой самодеятельности, ладно?

– Как я могу? – Мортон усмехнулся. – Это бы не было респектабельно. Он попробовал чай ещё раз и понял, что пить его не будет.

В девять вечера дождь всё ещё лил, когда, закутанный снова в макинтош, он вошёл в свой «задний садик», на самом деле спутанный клубок сорняков, до которых раньше ему не было никакого дела. В одном из карманов у него был новенький кольт, в другом – примитивный фонарик «Эвер реди».[28] «Самая последняя новинка, свет горит двенадцать секунд», – написал ему знакомый, отправивший это чудо из Америки. Называется: «проблесковый свет». Он ещё не успел его включить, когда споткнулся обо что-то и чуть не упал головой вперёд; он выставил при падении правую руку и ощутил рыхлую землю: там была небольшая ямка, небольшая кучка земли и лопата. Имитация садоводства Фрэнка?

Было безветренно, но дождь всё лил непрестанно. На фоне тусклого отблеска города соседние дома читались лишь очертаниями, и их масса прерывалась лишь освещёнными газом прямоугольниками окон. Садик представлял собой чёрную яму, ограждённую кирпичными стенами высотой с человеческий рост. Мёртвые сорняки, одеревеневшие уже как палки, были почти такой же высоты, и, когда он пробирался сквозь них, с их оперенья-верхушек капала вода. Как-то он и Фрэнк говорили о том, что надо бы посадить траву и восстановить бордюры, а выполоть остававшиеся иллюзией старые степные розы, убрать остатки решётки для вьющихся плодовых, извержения кустарников, которые, как однажды, наверное, предполагалось, должны зацвести. Фрэнк хотел также развести огород с различными травами и салатами. Дальше разговоров дело не сдвинулось: задний садик так и остался джунглями.

Идя в темноте по тому, что осталось от кирпичной дорожки, Мортон поймал себя на том, что думает о Корвуде. Он как бы разделял страдания молодого человека. Его собственная реакция на ужасы войны, и проявилась в неспособности сочувствия, отдалении от его молодой жены, а затем и от сыновей. А позднее она проявилась в виде грёз и фантазий, превратившихся в романы, которые его английский издатель называл «шедеврами ужаса». Вот вам сегодня молодой Корвуд, переживающий свой собственный ужас, но несгибаемый остатками самого ужаса, не смягчал и не ограждал себя отсрочками и превращал всё это в фантазии художественной литературы.

Мортон споткнулся, выругался, продолжил движение, скользя ступнями по кирпичам дорожки и траве, что росла между ними. Макинтош укрывал его до середины между коленями и ботинками, но его штанины почему-то уже намокли. Широкополая шляпа пока не пропускала воду за воротник, но он знал, что она всё равно просочится. В этом плачевном состоянии ему придётся быть ещё час или два, поскольку он был намерен подождать и увидеть, не войдёт ли в пустующий дом или не выйдет из него тот мужчина с рыжими усами, не он ли Альберт Джадсон?

Мортон ощущал кирпичный штабель бывшего туалета, который, как обсуждалось, мог быть использован для садового навеса. Сорняки окружили, вцепились в него; Мортон был вынужден прокладывать себе дорогу, продираясь сквозь них и опустив голову, чтобы хворостинки не поранили глаза. Когда его вытянутые пальцы нащупали заднюю часть садовой стены, он свернул влево, прижимаясь к кирпичам, чтобы избежать самой плотной растительности. Оказавшись за садовым туалетом, он осмелился попробовать «проблесковый свет», который высветил ему дождь, ветви и, что удивило: деревянную лестницу, приставленную к задней стене. Он оторвал палец от контактного кольца, служившего выключателем, экономя зарядку батареек.

Поднявшись по лестнице и свесившись животом через искривлённый верх стены, он стал нащупывать внизу и обнаружил с другой стороны ещё одну лестницу.

Мрачная находка: похоже, что кто-то уже проложил себе дорожку между садом Мортона и садом. А если она ведёт в сад, то приводит и в дом? Он почувствовал тошнотворность от отвратительной мысли, что кто-то проникает в его дом.

Он неловко перебрался через стену. Ступив на лестницу, почувствовал ее хрупкость, но всё равно спустился и на другой стороне увидел настоящий садовый навес. Деревянный, не кирпичный, и никаких клубков спутавшихся сорняков – реальный сад, который был таковым ещё пару месяцев назад. Он легко пересёк его, почувствовав что-то твёрдое на высоте промежности, – то ли солнечные часы, то ли статую, что оказалось на его пути временным препятствием. Затем он прислонился к задней части стены дома между дверью в подвал и черным ходом, и замер в ожидании своего человека.

Он всё ждал. Ждал и ждал. В половину одиннадцатого, когда прозвенел колокол удалённой церкви, он двинулся вдоль стен к двери и подёргал ее, она была заперта. К сожалению.

В половине двенадцатого он отказался от идеи. В соседних домах погасили свет. Дождь по-прежнему лил; отсвет города все ещё светился, но шума его уже не было слышно. Мортон вернулся домой тем же путём, мокрый, злой, как кот, которого выставили за дверь под дождь.