Читать книгу Месть негодяя - Михаил Мамаев - Страница 11

Разрывными пулями проносятся съемочные дни, похожие один на другой. Приднестровье снимается в получасе езды от центра города, недалеко от военного городка. Поселок, куда по сценарию выдвигаемся спасать отца Натальи, воскрешает в памяти цыганские поселки на границе Украины, Молдавии и Румынии, что мы проезжали с Черновым, когда в начале девяностых прорывались на Ягуаре в Стамбул. Наш Ягуар жизнерадостно взрывал раскаленный синий воздух на проселочных дорогах Бессарабии и смотрелся, как сегодня на улицах Москвы смотрятся единичные Бугатти. То есть вызывал одновременно восхищение и желание выстрелить вслед из охотничьего ружья.

Белые одинаковые мазанки. У незатейливых низких заборов под листами старого шифера почерневшие строительные доски и дрова для отопления. Под вылинявшим брезентом мотоциклы, мопеды и моторные лодки. Редко, где встретишь оставшийся еще с советских времен дышащий на ладан автомобиль. Деревья в садах стоят, не шелохнувшись. Повсюду густая пыль, в которой резвятся воробьи и дети. Кое-где на лавочках за околицами отдыхают мужчины с прокопченными изрытыми морщинами лицами и женщины в пестрых платках, повязанных от бровей.

Носова, Глазков и я трясемся на проселочных ухабах в раздолбанном темно-зеленом уазике во главе колонны бронетранспортеров. Резко тормозим у одной из мазанок, выскакиваем на дорогу. Из-под огромных колес бронетранспортеров взлетают густые клубы желтой пыли. Она забивается в глаза, нос, уши.

Солдаты окружают дом. Берут на прицел окна. Четверо забегают внутрь. Нас не пускают. Один торопливо выходит, докладывает:

– Товарищ полковник, в доме обнаружен труп.

Полковник торопливо заходит в дом, возвращается темнее тучи.

– Что? – кричит Яна. – Что там?

Пытаюсь ее удержать. Не успеваю. Она со всех ног несется в мазанку. Мы с Глазковым за ней. Кидаемся из комнаты в комнату. Кажется, время остановилось. Как перед криком. Или перед выстрелом в упор. «Я не люблю, когда стреляют в спину, я так же против выстрела в упор!» – пел Высоцкий. Мне никогда не нравилась у него эта строчка. Мне кажется, ему больше подходит: «Но если надо, выстрелю в упор!» Вот, я, например, выстрелю, если надо. И не задумаюсь. Почему мы не судим кое-кого по военным законам? Судили бы – всякая мразь давно сидела бы по своим гнилым щелям и не высовывалась. Но мы все еще против выстрелов в упор. Только плюем в умевшее стрелять в упор героическое прошлое и скрипим зубами по поводу беззубого настоящего. И почти каждый день хороним хороших людей.

В доме разгром. Видно, что-то искали. Глаза после яркого света улицы слепые.

Он в дальней комнате. Лежит навзничь, вокруг головы лужа крови.

– Стреляли в упор, в висок, – говорит кто-то из военных.

Яна крадется, как канатоходец с завязанными глазами по натянутой проволоке. Слегка разведя руки, оседает на колени, возле головы отца, касается дрожащей рукой посиневшей щеки. Светлая юбка на фоне черной крови. Пытаюсь представить, каково было бы мне, если бы я оказался на ее месте. Лицо Яны искажает клякса беззвучного крика. Вскакивает, расталкивая столпившихся в проходе солдат, кидается по коридору на улицу, на солнце, на горячий летний ветер. Мы с Глазковым – следом. И теперь уже солнце, как минуту назад тень, ослепляет нас, пронзительно яркое южное солнце, беспощадно жгущее все вокруг – черные крыши мазанок, кусты смородины под окном, белую пыль на дороге, темно-зеленую краску на броне бронетранспортеров… За калиткой догоняю Яну, пытаюсь обнять, прижать к груди.

– Ну, все, все, моя хорошая, успокойся! Надо это пережить… Завтра будет легче…

Нет, завтра легче не будет. Возможно, завтра будет еще больней. Но сейчас буду врать. Так надо.

…Пока готовится сцена драки у ГУВД, небо затягивает беспросветными черными тучами. Люди устали и ждут отмены, но Бонч-Бруевич командует:

– Не расслабляться, смена еще не закончилась!

Трудно снимать длинную брутальную сцену под дождем. Актеры быстрее выдохнутся, потеряют драйв, костюмы промокнут, и чтобы высушить, потребуется время. Драка на мокром скользком асфальте не безопасна, как бы хорошо она не была поставлена и отрепетирована – в любой, даже самой идеальной драке всегда есть риск… Неизвестно, сколько продлится дождь. Если три минуты, то укрупнения придется делать без дождя, а это критично для монтажа. Но Бонч игрок. Для него поход в казино, как поход в боксерский зал. Судя по всему, он не раз ставил на карту все и выигрывал, знает, что вкус трудной победы слаще, чем отрепетированный успех. Он привык рисковать.

Редкие желтые капли врезаются в пыль. Через минуту ничего не видно в радиусе десяти метров. Дождь идет сплошной свинцовой стеной. Кажется, сделай несколько размашистых шагов в сторону, обернись и крикни «Месть!» – никто не услышит и не вздрогнет. Наверное, некоторые так и теряются навсегда – просто уходят из дома одни в дождь… Надо переждать. Лишний раз повторить текст, побалагурить с костюмерами, поправить грим, выпить горячего чаю… Но за это время начнет темнеть и сцену придется перенести на другой день. Бонч живет сегодняшним днем – берет большой черный зонт, крепче сжимает в руке режиссерский мегафон, шагает под лавину воды и исчезает в потопе. Через мгновение над городом разносится его задорный зычный призыв:

– Всем по местам! Ребятки, собрались! Операторы, займите место у камер! Актеры, не забыли текст? Быстро, быстро, быстро! Приготовились к съемке! Мотор!..

После дождя еду домой, ужинаю и ложусь. Сплю плохо. Мучает кашель и шумит в ушах. Как будто дождь все еще идет у меня внутри. Болит горло. Кажется, уже температура. У меня такой принцип – не мерить температуру, пока не стало совсем невмоготу. Чтобы организм не думал, что ему будут поблажки. Некогда болеть! Но если так будет завтра, как же мне сниматься? График очень жесткий и сцены трудные и морально, и физически. Нужна здоровая и выносливая энергетика.

…На старенькой БМВ прорываемся к КПП российской дивизии миротворческих сил. Я за рулем, рядом Пашка. Яна сидит сзади. Карман джинсовой куртки оттягивает пистолет, отобранный несколько минут назад в драке у бандита – эта драка будет сниматься через пару дней. На поворотах проселочной грунтовки машину бросает из стороны в сторону. На хвосте погоня!

Ворота военной базы заперты – это зона боевых действий. Когда остается пара десятков метров, бросаю БМВ в управляемый занос. Из-под колес гравий и пыль. Надо выскочить, сделать рывок к воротам! По дороге расстрелять обойму. В каждом дубле стрелять строго в одних и тех же местах, чтобы потом смонтировалось. Первые два выстрела с колена, прячась за открытую водительскую дверь! Третий из-за капота, перекатившись по гравию. Для четвертого на мгновенье встать в полный рост и выставить прямую руку с пистолетом над крышей автомобиля. После быстро добежать до дерева, что растет как раз между машиной и воротами базы, сделать еще два выстрела, присев на землю и спрятавшись за ствол. Отсюда до спасения остаются считанные метры. Достать паспорт и сыграть нервный рваный диалог с солдатом на КПП, убеждая его пропустить нас на территорию…

Под ногами крупный серый гравий. Наколенники под джинсами едва спасают.

«А как же Яна? – думаю. – Она в чулках…»

– Ты там осторожней, – кричу не по сценарию. – Береги коленки!

– Я просила продюсеров о дублере, – сообщает. – Обещали, но пока не нашли. К постельным сценам, сказали, обязательно найдут.

«Зачем ей дублер на постельные сцены? – думаю с тревогой. – Разве ее постельные сцены будут происходить на гравии и во время перестрелки?»

Текста не много, но весь он на крике, на надрыве. Через пару дублей голосовые связки горят.

Актер, играющий солдатика на КПП, студент. Он старателен, но неуклюж. Приходится на репетициях работать в полный голос, чтобы он разогрелся, избавился от зажима, играл нервно и зло. На ходу в очередной раз правим текст – тот, что в сценарии, многословен и звучит литературно, как оперное либретто.

– Солдат! Открывай! Мы россияне, нам надо срочно поговорить с командиром! – кричу между выстрелами.

– Посторонних пропускать в расположение воинской части не положено! – срывающимся голосом кричит в ответ. – Стреляйте в другом месте!

– Где, твою мать, мне еще стрелять? У нас вся местная мафия на хвосте!

– Какая еще мафия?

– Давай, открывай, пацан! Вот, смотри, российский паспорт! – прячась от выстрелов за дерево, судорожно выхватываю из заднего кармана джинсов изготовленный реквизиторами паспорт на имя Родиона Сидорского, трясу над головой. Паспорт выглядит один в один, как настоящий.

Пиротехник сделал в паспорте посадку – заряд пороха. Где порох, там всегда риск. И я побаиваюсь – в момент, когда пререкаюсь с солдатом, посадка должна взорваться у меня в руке, имитируя бандитскую пулю. В то же время внутренний голос подсказывает, что этот страх дает очень верное состояние в сцене. «Когда бы мы знали, из какого сора…»

Наконец, в дивизии объявлена тревога! Ворота с грохотом разъезжаются, пропуская нас на территорию. Навстречу бандитам грозно выползает бронетранспортер. Нас окружают автоматчики российских миротворческих сил. Автоматы навскидку, пальцы на спусковых крючках – мужской негостеприимный хоровод с угрозой для жизни. Никто не знает, что мы за птицы, чего от нас ожидать.

– Мы русские, русские, русские! – кричу, кладя пистолет на землю и скорее поднимая руки. – Спасибо, спасибо, ребята! Слава богу, вы нам поверили…

Вдруг вижу, Яна беззвучно рыдает и держится за коленку. Из-под пальцев струится кровь. Не сразу доходит – эта кровь настоящая. В последнем дубле она неудачно упала на гравий, до кости содрала кожу, но пересилила боль и доиграла дубль до конца!

Яну кладут на носилки и отвозят в медпункт. Обрабатывают рану, накладывают повязку, делают противостолбнячный и обезболивающий уколы. Все это время мы с Глазковым вместе с ней – когда рядом близкие, боль не так больна. Через сорок минут возвращаемся.

– Может, тебе сегодня больше не сниматься? – тихо спрашиваю. – Пообедаешь и поедешь домой. Хочешь, я поговорю с Бончем?

– Нет, Алешенька, все нормально, – уверяет Яна. – Все хорошо, правда! А вот если ты отдашь мне свой овощной салат, я буду тебе так благодарна. Не хочу ничего есть, но от второго салата не откажусь…

…Штаб дивизии, кабинет командира. Пока ставят свет, осматриваюсь. У стены китайский чайный столик, на нем альбом. На красной обложке золотое тиснение – «115 выпуск Высшего общевойскового командного училища им. Верховного Совета. 1992 год». Выходит, генерал, занимающий этот кабинет, примерно мой ровесник. Листаю, вглядываюсь в черно-белые лица курсантов и преподавателей. Здесь могло быть и мое лицо, и в принципе, это мог быть мой кабинет, если бы двадцать пять лет назад я стал Кремлевским курсантом. Помню, мне так нравилось это словосочетание – «Кремлевский курсант». Для меня это звучало почти, как космонавт. И я готовился. Читал выписываемую отцом газету «Красная звезда», быстрее всех в классе разбирал и собирал АК, первым научился на турнике делать «склепку» и был чемпионом школы по подтягиванию. С вечера ставил на подоконник – подальше от кровати – старый будильник с резким металлическим звоном, чтобы утром подниматься рывком, как по тревоге. Бегал с голым торсом утренний кросс, зимой обтирался снегом. Тренировал силу воли, упорство и выносливость. Мечтал поступить в одно из лучших в стране военных ВУЗов для общевойсковых командиров – ВОКУ им. Верховного Совета РСФСР, стать офицером, с оружием в руках защищать Родину, путешествовать по отдаленным гарнизонам, учить новобранцев нелегкой науке выживать и побеждать в бою. «Офицеры» – один из моих любимых фильмов до сих пор… Иногда я думаю, насколько мне бы хватило того романтического отношения к воинской службе? И вообще с моим характером был бы я еще жив? А еще думаю, боги войны, которым я поклонялся в юности, не потеряли меня из виду и время от времени дают о себе знать в моей нынешней профессии…

…К концу второй недели накопилась усталость. Как будто земля стала вращаться медленнее, сутки стали длиннее, возросла гравитация. Ночи уже не хватает, чтобы выспаться и восстановить силы. И не проходит горло. Из-за боли в горле утренние сцены даются со слезами на глазах. К полудню боль стихает. Или я к ней привыкаю. К боли всегда привыкаешь, ну, почти…

Из-за болезни и усталости я стал раздражительным и критичным. Например, мы получили график на август и у Яны там с десяток свободных дней. Теперь вместо того, чтобы лишний раз пройти сцену или хотя бы помолчать, когда репетируют партнеры, Яна снова и снова названивает своему Вале, дает задания, задает 1000000 дурацких вопросов! За 0,000001 % их я бы на месте Вали давно сбежал, спрятался, сменил телефон, а если бы потребовалось, то сменил имя и фамилию, и сделал пластику лица, лишь бы Яна не нашла и не спросила еще что-нибудь!.. Когда Яна вешает трубку, она не умолкает, наоборот! Как будто мы не присутствовали при ее разговоре, или как будто Глазков и я – это тоже Валя, или как будто она отрабатывает на нас будущие конфликты с ним… Я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не взорваться, не попросить заткнуться, не послать в Москву, к реальному Вале, а ведь я должен поберечь силы для трудных сцен! Когда у Паши много текста, он задумчив и глубок, но когда у него в сцене пара реплик, я готов убить и его, а вместе с ним и всех этих клоунов, от которых у Паши все эти бесконечные байки и анекдоты…

…Филипп и Наталья ждут Родиона в привокзальном кафе. Родион прибегает из камеры хранения с большой спортивной сумкой, полной долларов и рублей, украденных у бандитов. Если поймают – верная смерть. Каково девушке, попавшей в такую переделку? Уж, наверняка она думает не о том, где нарастить ногти и стоит ли покупать клубную карту в элитный фитнес-клуб…

– Яна, вы где? – сердится Бонч. – Вы где угодно, только не с нами. Что случилось? Вернитесь!

Еще эти чертовы сосиски! По сцене Родион обязательно должен их активно поглощать. Филипп потрясен, ему кусок поперек горла. Родион парень живучий, уплетает за обе щеки. И, кстати, Наталья, по сценарию, тоже должна. Где-то после десятой серии Родион ей говорит:

– А помнишь, как мы убегали из Москвы после леса? Мы с тобой смеялись и ели сосиски, несмотря на то, что в лесу оставили четыре трупа. А Филипп не мог есть…

Наверное, Яна до этих серий сценарий не дочитала, если не ест, а стоит рядом, как инопланетянка… (Потом мы с Володей за глаза так и будем ее называть.) И больше похожа на Филиппа, чем на Родиона, хотя должно быть наоборот. Почему должно? Да потому, что ей, как и мне, надо сделать все, чтобы у зрителя потом не возникло вопросов: «Почему Наталья выбрала Родиона, а не Филиппа. Что Родион нашел в Наталье? Почему считает ее лучшим, что было в жизни?»

– Я такое количество трупов за всю жизнь не видел, – ворчит Филипп, с отвращением наблюдая, как я поглощаю еду.

– Да, ладно тебе, Филя, это не трупы, это сосиски! – шучу. Про трупы и сосиски родилось на площадке, во время съемок общего плана. В сценарии было только: «Да ладно тебе, Филя!»

Родион в кураже. Азартно говорит, азартно жует, азартно действует! Чтобы потом эту сцену смонтировать, в каждом дубле надо кусать сосиску и макать в кетчуп точно на одних и тех же репликах. Мозг от этого просто кипит! А я еще и не перевариваю сосиски, в прямом и переносном смысле.

В этой сцене у Паши текста почти нет, он расслаблен, между дублями балагурит, рассказывает анекдоты. Я этого не понимаю – мне нужно постоянно быть там, внутри, в тексте, в ситуации, мне нужно быть максимально сосредоточенным на сцене, ничего не забыть! Мне кажется, произнося свои реплики, Паша пережимает. Хочется сделать ему замечание: «Ты же не в театре, друг! В жизни ты так не разговариваешь. Зачем ты делаешь такой голос – как будто Сильвестра Сталлоне озвучиваешь в фильме „Рэмбо. Первая кровь“»?

В добавок ко всему пошел дождь. Съемку остановили. Я прилег в вагончике, открыл «Подвиг» Набокова, пытаюсь читать. Но то и дело отвлекаюсь, слушаю, как капли колошматят по крыше. Не заметил, как задремал. Проснулся от холода. Майка после кадра, не доснятого из-за дождя, все еще сырая. Бегу в костюмерный вагончик за сухой майкой и теплой курткой. Снова пытаюсь дремать. Не получается. Раздраженно думаю: «Ну, почему это все требует какого-то ежедневного и даже ежечасного подвига?!»

После смены всей группой выдвигаемся в ресторан.

…Гигантский, из красного дерева, антикварный буфет, а рядом купленные в ИКЕЕ галогеновые светильники на длинных гнущихся ножках из матового белого металла. Повсюду любопытные артефакты – выкрашенный в серебро настольный бюст Ленина, деревянные грабли, набор вымпелов ДОСААФ за победы в мотокроссах, доисторическая печатная машинка Ундервуд, граммофон, пионерский горн, африканский деревянный бумеранг, пенсионного вида одноглазый плюшевый мишка, широкой морщинистой улыбкой похожий на актера Бельмондо, круглый механический будильник конца шестидесятых, как ни странно, все еще тикающий… В простенках между окнами в черных современных рамочках несколько черно-белых фотографий полуобнаженных недое***х девиц… Что-то подобное творилось в мозгах доброй половины россиян во времена, о которых в нашем сценарии идет речь.

Я залпом выпил большую рюмку водки, с наслаждением почувствовал, как в тот же миг нервы стало отпускать, по телу разлилось умиротворяющее тепло. Тогда я наложил в тарелку овощной салат, пододвинул поближе мясное ассорти, снова налил полную рюмку и стал искать глазами, с кем бы поделиться нахлынувшей вдруг радостью и любовью к человечеству… Рядом сел Вознесенский. Он показался мне напряженным.

– Что случилось, Володя? – спрашиваю. – Знаю, что не пьешь, но, может, все-таки по пятьдесят, для здоровья? Я тоже не пью, ты же знаешь, но сегодня, чувствую, надо!

– У нас проблемы с камерами, – говорит. – Сцена в кафе получилась слишком темная. Видимо, придется менять камеры. Это катастрофа!

– А на компьютере никак не высветить?

– Я не могу каждую сцену высвечивать на компьютере и снимать, не контролируя картинку…

Когда пришел Бонч, Володя ушел. Бонч показался воодушевленным.

– Мне поручили снимать новый проект! – сообщил, едва сдерживая радость. – Это 4-серийка о войне. Я всегда мечтал снять фильм о войне!..

– Когда съемки?

– Через месяц… Володя отличный режиссер, он справится и без меня. Но я вас не брошу, буду на контроле – все нормально!

Мы выпили.

Появилась Яна, села рядом, налила в стакан минералку.

– Не спрашивали, почему меня нет? – шепнула на ухо.

– Спрашивали раз сто, но я сказал, что ты так от всех устала, что сняла на улице какого-то местного плейбоя и отправилась ужинать в другой ресторан, – говорю и на всякий случай улыбаюсь, чтобы она не приняла это за чистую монету и не расстроилась.

– Что, правда?

– Что у вас происходит, Яна? – громко вклинивается Бонч. – Вы как-то после приезда жениха изменились. Как будто другой человек.

– Он мне пока еще не жених, – с вызовом отвечает Яна и почему-то смотрит на меня.

– А кто? Как бы вы сами определили статус этого московского парня в вашей жизни? И как бы вы определили наши статусы – мой и Алексея – хотя бы на сегодняшний вечер?

– Я не понимаю, Александр, почему… – Яна снова хлопочет ресницами, как она умеет, когда хочет сыграть наивность и растерянность, щеки покрывает продуманный румянец…

Встаю, иду мимо столов.

– Посиди с нами, – приглашает ассистент по актерам Настя, кивает на свою лучшую подругу Иру, занимающуюся у нас гостиницами и билетами, и на администратора Сергея.

– Почему ты грустный? – спрашивает Настя. – Ты всегда такой грустный или у тебя что-то случилось?

Вспоминаю, что этот же вопрос задала Доктору Хаусу влюбленная в него ассистентка.

«– Я не грустный, я сложный, – ответил тот. – Девчонкам это нравится. Когда вырастешь, поймешь…»

Пока размышляю, ответить ли Насте словами легендарного Доктора, или придумать что-то свое, за меня отвечает Ира:

– А, по-моему, он не грустный. И очень даже ему идет не слишком часто улыбаться. А то некоторые постоянно улыбаются и хохмят, и через три минуты хочется сбежать…

Видимо, это относится к кому-то, кого они обсуждали до моего прихода, потому что все трое заговорщицки смеются. А я вспоминаю Пашу – сразу после смены он опять укатил в Москву. Якобы на спектакль, но по-моему, ему просто требуется смена декораций. Я его понимаю. Когда-то и я не мог спокойно высидеть на одном месте больше двух-трех ней. Но теперь все изменилось. «Как жаль, что Паша уехал – думаю с теплотой. – Сейчас его пионерский задор оказался бы очень кстати!»

– Сереж, расскажи, как ты один раз оказался в квартире девушки, у которой неожиданно из командировки муж вернулся, – просит Настя, обращаясь к администратору, как будто прочитав мои мысли. – Представляешь, Леш, ему пришлось притвориться телефонным мастером…

Вначале первого ресторан закрывают. На улице у входа пара старушек-дачниц торгует трогательными синими букетиками лобелий и голубых маргариток. Покупаю Ире и Насте по букетику.

– Холодно, – замечает Настя. Она в короткой маечке и дрожит. С запозданием соображаю – надо было взять из дома джинсовую куртку или свитер. Улыбаюсь, вспомнив цитату из фильма, что смотрел накануне: «Тебе о женщинах надо знать только одно – у них всегда не та температура. Так уж они устроены – большую часть времени они либо слишком холодные, либо слишком горячие. В основном, слишком холодные. Всегда носи с собой свитер или куртку, на случай, если у них забарахлит термостат.

– А еще что надо о них знать?

– Это все. Если у тебя есть, чем их укрыть, больше о женщинах знать ничего не надо».[3]

– В ночном клубе согреемся, – смеется Ира. – Завтра же выходной, не забыли? С какого клуба начнем?

Обнимаю Настю.

– Что ты делаешь? – спрашивает удивленно.

– Пытаюсь тебя согреть.

Не знает, куда деть руки. Обнимаю себя ее руками и думаю: «Как часто приходится вот так – класть чьи-то руки себе на плечи. Возможно, надо лишь подождать, и тебя и так обнимут. А вдруг нет? И торопишься, вечно торопишься, пока снова не остался один…»

– Так, ты едешь с нами, Леш? – спрашивает Ира.

– Нет.

– Почему?

– Не хочется в толпу.

– Там и не будет толпы, – шепчет Настя. – А если будет, мы тебя спасем.

Она говорит «мы», но мне хочется, чтобы она сказала «я». В темноте, в чужом городе, посредине холодной пустой улицы, после нескольких рюмок водки, ее глаза меня гипнотизируют.

– Хочешь, поехали со мной? – предлагаю вполголоса, чувствуя каждой клеткой теплоту ее хрупкой фигурки. Знаю, что тороплюсь, бегу впереди паровоза… Знаю, что короткого пути к счастью не бывает. И вообще коротких путей нет! Все короткие пути – это самообман, бесконечные удушливые пробки! Но не торопиться и не пытаться срезать углы у меня уже не получается…

Немного отстраняется, заглядывает в глаза:

– Ты сейчас шутишь?

– Разве я похож на человека, который может этим шутить?

– Похож…

Вспоминаю, как пару дней назад во время репетиции «бандит» с татуированными до плеч руками бил Глазкова по голове рукояткой пистолета и не рассчитал. Паша едва устоял на ногах, согнулся в три погибели, обеими руками схватился за голову. Мы бросились к нему. Сквозь волосы на макушке сочилась кровь, текла по пальцам, капала в траву… Рану тут же залили перекисью водорода, вызвали скорую, отправили Пашу в больницу. Оттуда вскоре позвонили – рана не глубокая, сотрясения и перелома нет. Хирург поставил скобку, сделал укол. Пашу отвезли домой отдыхать, а сцену досняли с дублером… В тот день я старался не думать о Пашиной травме, но не думать не мог. Может, в веселых «мыльных» сериалах и фильмах про любовь все по-другому, а в странных кровавых историях, где обычно снимаюсь я, какое-то постоянное жертвоприношение. Никогда не знаешь, чем закончится очередной съемочный день, щедрый на драки и убийства. Эта вымышленная реальность лезет в мою жизнь, я принимаю ее правила игры и начинаю торопиться… Нет, я пока не собираюсь писать завещание и все такое… Но там, где можно сэкономить время и срезать угол, я пытаюсь срезать… То, что по-хорошему стоило бы отложить до завтра, я стараюсь получить сегодня! На всякий случай я тороплюсь…