Читать книгу Иерусалим, Хайфа – и далее везде. Записки профессора психиатрии - Михаил Самуилович Рицнер - Страница 8

Лента новостей: 1990 год

1990 За год прибыло более 200 тысяч репатриантов из СССР

30 марта Эстония отменила у себя Конституцию СССР

12 июня Ицхак Шамир формирует коалиционное правительство

4 августа Ирак собирает армию на границе с Саудовской Аравией

Стать доктором

Профессия врача считается одной из самых престижных в мире. В СССР студент, окончивший медицинский институт и сдавший государственные экзамены, получал диплом врача и на следующий день мог работать по любой специальности без каких-либо лицензий. Это безответственная практика, но именно так было в 1971 году, когда я получил диплом врача. Позднее врачи стали проходить краткий курс специализации в какой-либо области или годовую интернатуру, что было стыдливым шагом вперед на пути к западной системе подготовки врачей-специалистов. Следующих шагов не последовало, и уровень специализированной медицинской помощи в СССР остался низким, что не исключало появления талантливых и опытных врачей.

Стать врачом в Израиле, как и в западных странах, – дело многотрудное, требующее высокой мотивации, немалых способностей и многоэтапного обучения. По большому счету, врачи учатся всю жизнь. Начну с того, что для поступления на медицинской факультет университета требуется очень хороший «багрут» (аттестат зрелости) и высокий психотест – порядка 750 баллов. Вступительных экзаменов в университет нет, только собеседование при наличии подходящего психотеста и «багрута». Кто не может получить 750 баллов, но хочет стать врачом, может учиться за границей. Но в таком случае молодой врач с иностранным дипломом должен будет пройти в Израиле особую процедуру для получения лицензии (смотри ниже).

На вторую степень – «доктора медицины» (MD) – надо учиться шесть лет, седьмой год – стажировка с ротацией в разных клиниках, и еще требуется выполнить научное исследование в качестве дипломной работы. Только тогда можно получить временную лицензию Министерства здравоохранения и начать искать работу. Права такого врача очень ограничены, но они дают возможность перейти на следующий этап – пройти специализацию, или итмахут (иврит), в одной из лучших клиник страны, отвечающей критериям Научного совета Израильскoй медицинской ассоциации (ИМА)29. Кстати, от имени врачей ИМА заключает коллективный договор с правительством об условиях работы врачей страны. Этот договор пересматривается каждые 10—15 лет. Если правительство и профсоюз не могут договориться, то объявляется забастовка.

Закончив учебу на медицинском факультете одного из университетов и годовую стажировку, молодой врач выбирает специализацию («итмахут», иврит) по одной из медицинских профессий. Специализация длится от 4,5 до 6 лет. Например, врач-стажер должен учится психиатрии 4,5 года. Программа включает 1 год в поликлинике, 6 месяцев в отделении невропатологии, 2,5 года – в разных психиатрических отделениях, и 6 месяцев выделяется на научную работу. Без прохождения специализации врач считается недоучившимся.

Для каждой врачебной специализации существует подробная программа знаний и навыков, которыми должен овладеть врач-стажер («митмахэ», иврит). Программа включает два трудных экзамена: уровни «алеф» и «бет». Каждый экзамен с первого раза сдают только 50—60% врачей. Тот, кто прошел успешно специализацию и сдал оба экзамена, получает диплом врача-специалиста. У каждого врача есть личная печать с номером его лицензии и номером диплома врача-специалиста. Этой печатью врач заверяет свою подпись на рецептах и других документах. Наиболее амбициозные врачи проходят дополнительную двухгодичную подготовку в Израиле, США, Канаде или Европе, специализируясь в одной из узких областей выбранной ими профессии.

Врач-специалист («мумхэ», иврит) может работать старшим врачом и заведующим отделением (после трех лет стажа), давать заключения в суде и открыть собственную клинику. Таким образом, только закончив многогодовую профессиональную подготовку, которая длится от 13 до 15 лет, врач становится высококвалифицированным специалистом. Многие врачи участвуют в научных исследованиях, делают академическую карьеру – преподают в университетах, становятся доцентами и профессорами.

Врач-репатриант

Репатриант должен подтвердить медицинский диплом, полученный в другой стране. Для этого надо сдать письменный экзамен и пройти шестимесячную стажировку, или «истаклют» (иврит), для получения постоянной врачебной лицензии. Государственный экзамен включает 220 вопросов по всем дисциплинам. Необходимо ответить на не менее 60% вопросов по американской системе (пять вариантов ответа на вопрос). Сдавать его можно даже на русском языке; экзамен можно пересдавать.

Врачи-репатрианты подразделяются на три категории: без стажа, со стажем до 14 лет и со стажем более 14 лет. Врач, получивший образование за границей, занимавшийся клинической медициной 14 лет и более, освобождается от письменного экзамена на получение временной лицензии. Следующий этап – стажировка, то есть работа под наблюдением шесть месяцев в признанном отделении для получения характеристики с оценкой клинических навыков. Затем специальная комиссия профсоюза врачей, рассмотрев документы, определяет продолжительность специализации (полная или частичная) либо решает выдать диплом врача-специалиста без дополнительного обучения. Обойти эту процедуру невозможно. Тот, кто успешно прошел стажировку и специализацию, навсегда запомнит эти тяжелые годы работы и учебы.

Будучи врачом-репатриантом и узнав, что меня ждет на пути к врачеванию, я испытал шок и растерянность. Я имел стаж клинической и научной работы более 14 лет, что освобождало меня от письменного экзамена для получения временной лицензии, необходимой для прохождения стажировки. Я подал свои документы в Научный совет профсоюза врачей и нетерпеливо ждал их решения.

Доктор Ицхак Левав

Научный совет профсоюза врачей сократил мне стажировку (итстаклют) с шести до трех месяцев, чему я совершенно напрасно радовался. Теперь мне надо было найти психиатрическую больницу, готовую принять меня на эти три месяца. Медленно тянулись дни июня 1990 года, даже в Иерусалиме выматывала жара. Учить иврит не было сил. Наконец моя временная лицензия пришла по почте. Нам редко кто звонил, поэтому телефонный звонок вечером ударил по ушам.

– Михаэль, – послышался женский голос на ломаном языке с характерным картавым акцентом, – это Мира. – Как твои дела? Ты нашел место на итстаклют? Я думаю, что могу тебе немножко помочь. (Здесь и далее я стараюсь воспроизвести ее речь, понимая, что это невозможно.)

– Шалом, Мира. Пока ничего не нашел и буду рад любой помощи.

Мира, худощавая симпатичная брюнетка неопределенного возраста, опекала нашу семью уже несколько месяцев. Она добровольно помогала новым репатриантам, видя в них будущее страны. Будучи состоятельной, она жила в большой вилле в элитном районе Иерусалима. Мира нигде не работала, располагала широкими связями и свободным временем. Когда она впервые появилась у нас дома с большой корзиной фруктов, то попросила рассказать, что такое борщ. В следующий визит Галина накормила ее вкусным борщом. Восторгам не было предела; надо было слышать, как она выговаривала это слово: «борщщщ». Ее история не была безоблачной: она потеряла взрослого сына на войне в Йом-Киппур в 1973 году.

– Послюшай, Мишя, в Израиль приходит Левав. Он будет здесь мало дней. Ты хочешь говорить с доктор Левав? Я скажу ему помогать тебе. Это хорошо?

– Замечательно, Мира. Спасибо. Где и когда мы сможем встретиться?

– Я тебе буду звонить завтра. Бэседер? (хорошо; иврит).

Д-р Ицхак Левав (Itzhak Levav) – израильтянин; он жил в США, будучи международно признанным экспертом по охране психического здоровья Всемирной организации здравоохранения. Ицхак Левав имел обширный опыт в реорганизации служб и политики охраны психического здоровья и их развития в Северной и Южной Америках. Он был автором серьезных публикаций в области эпидемиологии психических заболеваний.

Д-р Левав был проездом в Иерусалиме. Через пару дней мы встретились в гостинице «Хилтон». На смеси английского и иврита я рассказал ему коротко о себе и попросил совета.

– Майкл, тебе нужен не я, а доктор Арье Левитин, он заведует острым отделением в больнице «Эйтаним», – сказал он, набирая номер телефона д-ра Левитина.

Среднего роста, улыбчивый 50-летний смуглый мужчина, Ицхак быстро схватил суть моей просьбы. Я молча наблюдал за тем, как здесь делаются дела. Кто-то ответил ему на другом конце телефонной линии.

– Шалом, Арье, надеюсь, что у тебя все хорошо, – Левав говорил на хорошем иврите, который я понимал с большим трудом. – Я завтра улетаю в Вашингтон, но рядом со мной стоит молодой психиатр – оле хадаш из России. Он ищет место для истаклюта и удивительно хорошо знает русский. (Хохочет над собственной шуткой.) Возьми его к себе, и договоритесь сами. Ты еще помнишь русский? – спросил он, посмеиваясь и передавая трубку мне.

Я не услышал ответ Левитина и дрожащей рукой прижал переданную трубку телефона к уху. Набрав полную грудь воздуха, я застыл в ожидании чего-то невероятного. Наконец трубка заговорила по-русски шипящим противным голосом.

– Шалом, у вас уже есть временная лицензия? – спросил грубовато и без предисловия д-р Левитин.

– Да, конечно, есть, – ответил я не своим голосом.

– И сколько времени вы в стране? – продолжал допрос доктор.

– Уже полгода.

– А как иврит?

– Окончил ульпан, но до хорошего далеко.

– А почему нас знакомит Левав, причем здесь он? – раздражался Левитин.

– Меня с Левавом познакомила общая знакомая, – ответил я, не вдаваясь в подробности. – Что-то с ним не так?

Ему казалось, что он достаточно известная в Израиле личность и не нуждается в посредниках, а русскоговорящие психиатры просто обязаны слышать и знать д-ра Левитина. А тут какой-то Левав вдруг знакомит нас. Я, конечно, не мог думать об этом во время нашего первого разговора, но при последующем знакомстве Левитин сам мне объяснил причину своего недовольства. Однако он быстро совладал с собой:

– Нет-нет, ничего. Приезжайте послезавтра в «Эйтаним», в отделение «алеф», и захватите все свои документы. Найдете больницу?

– Надеюсь, что найду. Спасибо.

– Тогда до встречи.

Я был рад, что этот разговор закончился приглашением в «Эйтаним», и испытывал признательность Ицхаку за его участие, хотя не мог ее выразить красивыми словами. Я повторял, как мне казалось, с глуповатой улыбкой «тода раба, раба» и «thank you so much». Ицхак все понял и после чашки кофе растаял в толпе гостей столицы.

Нам суждено было встретиться еще не раз. Тремя годами позже мы столкнулись нос к носу в пригороде Вашингтона. Языковых проблем уже не было. Обнимались, как старые друзья. Ицхак организовал мне приглашение на работу в Колумбийский университет Нью-Йорка, в отделе профессорa Мирны Вейцман на очень хороших условиях. Однако мне пришлось отказаться от ее приглашения. Мирна хотела заключить со мной договор на пять лет, а я был готов на один-два года. Наш младший сын Изя призывался в армию, и мы с женой не могли оставить его одного. В последние годы д-р Левав вернулся в Иерусалим, работает советником по научным исследованиям Министерства здравоохранения. Иногда мы разговариваем по телефону и обмениваемся своими книгами и статьями.

Больница «Эйтаним»

Первая встреча с д-ром Левитиным была такой же прохладной, как и беседа по телефону. Однако письмо с согласием принять меня на стажировку он подписал у главного врача. Итак, 19 июня 1990 года я начал трехмесячную стажировку в «Эйтаним». Это был и смех и грех, но главным образом безумный стресс!

«Эйтаним» – маленькая психиатрическая больница (около 100 коек), что находится в 23 километрах от Иерусалима в удивительно красивом месте в горах, окруженная лесами. Главный врач – д-р Яков Лернер. В больнице есть закрытое и открытое отделения для взрослых, отделение для детей и подростков, приемный покой. В 2005 году психиатрические больницы «Эйтаним» и «Кфар-Шауль» объединились в Иерусалимский центр психического здоровья.

Д-р Арье Левитин заведовал первым закрытым отделением. Он приехал в Израиль из Ленинграда более 20 лет тому назад, имел третью степень (к.м.н.), был среднего роста, тучным 60-летним мужчиной с блуждающей сардонической улыбкой и говорил сквозь зубы, как бы цедил слова. В его отделении работали старшие врачи Белла Ханин, Хаим Кноблер и Яков Марголин, а также два «митмахим», или специализирующихся врача. Левитин представил меня на планерке, нарочито строго запретил всем разговаривать со мной по-русски. Правда, его не послушались. По-русски со мной все-таки говорили д-р Белла Ханин, медсестры да и сам Левитин. Белла любезно подвозила меня в больницу первый месяц, затем я купил машину.

Когда д-р Левитин увидел длинный список моих научных публикаций, он стал дразнить меня «профессором» и систематически подначивал: «Ну-ка, скажи, что здесь за случай, профессор»; «А в этом случае что ты будешь делать? Это тебе не Россия, и ты здесь пока не босс!» Были реплики и покрепче, на матерном русском, и со смехом-гоготом! Арье изгалялся по полной программе, и я терпел изо всех сил, так как мне нужна была его положительная рекомендация для комиссии профсоюза врачей. Психиатром Левитин остался «питерским», то есть неплохим клиницистом. Другое дело Хаим Кноблер и Яков Марголин – оба сабры, русского языка они не знали, но с ними мне было интересно обсуждать любые проблемы психиатрии и страны.

«Аутодафе»

В кличе «д-р Рицнер, к телефону» мне слышалось приглашение на аутодафе30. Кричали так медсестры, когда родственники искали врача по телефону на их посту. Я с трудом понимал, о чем говорили на утренних планерках и клинических разборах больных, но старательно записывал на слух новые слова. Затем находил их написание на иврите, переводил со словарем и старался запомнить. И так изо дня в день. Когда ко мне обращались, то пытался что-то понять и даже ответить. Лучше не вспоминать.

Моя первая больная Дана, 22 лет, страдала умственной отсталостью с двигательной расторможенностью. Она была гиперактивна, дралась с родственниками дома и ломала мебель, что и послужило основанием для ее госпитализации в наше отделение. Говорила Дана плохо, ее словарный запас был очень ограниченным. Д-р Левитин, давая мне ее для курации (лечения/ведения больного), иронически заметил: «У вас с ней примерно одинаковый уровень иврита». Он был недалек от истины, но меня это скорее порадовало, чем обидело, правда ненадолго. Дана действительно с трудом объяснялась, но, к моему несчастью, у нее было много добросердечных родственников с хорошим ивритом. Они часто звонили и интересовались ее здоровьем. Поэтому клич кого-нибудь из сотрудников: «д-р Рицнер, к телефону» – остался в моей памяти как приглашение на корриду или на бой с чемпионом по боксу. Как же я ненавидел телефон в то время!

Реагировал я не сразу, в надежде, что на том конце трубки устанут ждать. Когда это не срабатывало, я бодро отвечал заученной фразой, что душевное состояние Даны стабилизируется. А когда меня спрашивали о чем-то непонятном, я отвечал, что передам заведующему отделением все их вопросы и просьбы. День без телефонных звонков воспринимался мной как подарок судьбы! «Синдром телефон-зависимого стресса» – так я обозначал свое состояние в то время – до сих пор никем не опубликован. Он вспоминался каждый раз, когда в отделение, где я был уже заведующим, приходил на стажировку врач-репатриант с плохим ивритом. Подобно д-ру Левитину, я тоже запрещал говорить с ним по-русски, но никогда не иронизировал на эту тему, скорее наоборот – не упускал случая рассказать о своих подобных переживаниях и ляпах, дабы поддержать его (или ее). Дану выписали домой через месяц, и я стал получать других больных, в том числе с острым психозом. Серьезные неприятности не заставили себя долго ждать.

Бэседер

Когда вербальная коммуникация недостаточна, включается невербальная. Именно в этот период я усовершенствовался в «невербальной психиатрии», пытаясь оценить психическое состояние пациента по его движениям, экспрессии речи, мимике и глазам. Будучи вынужденным больше молчать и слушать, я вызывал тем самым симпатии у пациентов, они просились ко мне на беседу и рассказывали, рассказывали… Если бы они знали, как мало я понимал их речи, жалобы и переживания. Но на моем лице читалось искреннее сочувствие, как к больному, так, по-видимому, и к самому себе. Желая хоть как-то поучаствовать в беседе, я поддакивал, используя такие слова, как «ОК» или «бэседер» (иврит), то есть «все в порядке». Так продолжалось какое-то время, точнее, до одного болезненного урока, который я получил и крепко запомнил.

Все дело было в простом вопросе на иврите («зиянта эт ишти?»), перевода которого на русский («ты трахал мою жену?») я еще не знал. В ульпане ПРО ЭТО не говорили и такой лексике не учили. Задал мне этот вопрос новый пациент, назовем его Моше. Это был рослый мужчина марокканского происхождения, 40 лет, он был женат и имел четверых детей. У Моше было обострение параноидной шизофрении с бредом ревности, он преследовал соседских мужчин и угрожал им, поэтому его госпитализация была принудительной. Понимания болезни у него не было, а бредовые мысли и переживания он воспринимал как реальные, без каких-либо сомнений. Моше был очень озабочен «супружеской неверностью» своей жены и искал ее любовника, дабы преподать ему урок. Жена свое уже получила. Как-то, прогуливаясь в лобби отделения, Моше задавал свой больной вопрос («зиянта эт ишти?») встречным больным и медработникам. Никто не признавался в содеянном, и он переходил к следующему. Когда я попался ему на глаза, он задал мне тот же вопрос. Ничего не поняв, я дружелюбно и с обаятельной улыбкой ответил ему привычным: «ОК! Бэседер! Все в порядке». Его реакция была ужасной: Моше разъярился и, к моему удивлению, стал наносить мне удары кулаками в грудь и живот. Я инстинктивно защищался: схватил его за кисти рук мертвой хваткой, он крутанулся и, как потом выяснилось, сломал себе палец. Нас растащили санитары. Все мое тело сильно болело.

Причина его атаки стала мне известна позднее. На свою беду, я подтвердил его бредовые подозрения о моих отношениях с его супругой, на что он отреагировал как настоящий мужчина. Моше наложили шину на кисть, у меня же остались синяки на теле.

Первую неделю после его атаки мне было страшно приходить в отделение, где Моше выискивал и выглядывал меня. Санитары оберегали меня и не подпускали Моше ко мне. Через пару недель состояние его начало улучшаться, а через месяц его выписали. С тех пор я не открывал рта, если чего-то не понимал. В последующие 30 лет работы психиатром больные на меня не нападали, хотя острых больных и сложных ситуаций хватало. Помогали клинический опыт, знание иврита, уверенность в себе и ближайшие сотрудники.

Будни в «Эйтаним»

Трудно назвать буднями мою работу в «Эйтаним»: я ехал в клинику как на войну, где был обороняющейся стороной без оружия и окопов. Мне надо было изучить, понять и запомнить закон о психиатрии и все о принудительном лечении, выучить новые лекарства, докладывать о пациентах на клинических обходах заведующего отделения, писать дневники и выписные эпикризы, встречаться с родственниками больных, с социальными работниками и выполнять научные исследования и многое другое. Спасали безумная трудоспособность и желание не утонуть.

Рабочий день начинался утром в 8:00 с доклада-отчета дежурного врача больницы в присутствии всех врачей и главного врача, затем планерка в отделении, курация своих больных и групповая терапия. Многое в лечении больных для меня было новым и полезным. Именно в «Эйтаним» я настолько увлекся групповой терапией, что в последующие годы, специально изучив теорию и практику разных типов групп, широко применял их в своей работе. Когда же я стал заведовать отделением, групповая терапия стала важной частью программы лечения и реабилитации. В ней принимали участие как врачи и психологи, так и медсестры, социальные работники и трудотерапевты. Подробней я расскажу об этом в другом очерке. А пока я учился не только говорить на иврите, но и разным психологическим подходам к терапии душевных расстройств, которые очень развиты и обязательны в Израиле.

Особенно трудно было читать истории болезни, написанные от руки, ну и самому писать истории болезни. Я долго с этим мучился, использовал разные приемы, чтобы освоить медицинскую лексику на иврите. Например, обложившись несколькими историями болезни, я выписывал из них часто встречающиеся фразы. Таких фраз набралось около сотни. Я их выучил или подглядывал в блокнот, когда сам должен был что-то написать. Как же это все было трудно понимать и делать! На то, на что должны были уходить минуты, мне требовались часы.

Один раз в месяц проходили врачебные конференции больницы, где кто-либо из врачей «Эйтаним» или другой больницы делал доклад (на иврите или по-английски). Когда пришла моя очередь, я сделал доклад на тему «Генетика шизофрении». Мне помогали с переводом. Лекция вызвала интерес у коллег, а я впервые почувствовал уважение к себе.

Ничего удивительного в том, что в результате эмоционального стресса у меня развилась острая язва желудка с сильными голодными болями. Лечиться и обследоваться было некогда. Меня спасла перловая каша, которую готовила Галя, а также свежие фрукты. Через полтора месяца боли прошли, и я забыл о них до неприятного случая в горах Давоса (Швейцария). Но об этом расскажу в свое время.

Специалист

Незадолго до окончания трехмесячного срока моей стажировки д-р Левитин с явным неудовольствием написал мне характеристику-рекомендацию, которую директор больницы д-р Яков Лернер не хотел подписывать. «Он же не знает иврита», – справедливо утверждал директор.

Д-р Яков Лернер – человек, лишенный какой-либо харизмы, родом из Австрии, выглядел лет на пятьдесят, средней комплекции. Правильные черты его лица практически не участвовали в мимической игре, говорил он малосложно и часто неопределенно, или так мне казалось. За три месяца стажировки мы встретились у него в кабинете дважды и говорили в общей сложности не более 10 минут. Какой он клиницист, я не понял, но законы Яков знал хорошо. Его научные интересы были в области адаптации репатриантов, эпидемиологии и внебольничной помощи больным. В исследованиях ему помогала Нелли Зильбер.

Врачи больницы дружно просили его за меня, и он в конце концов согласился подписать, но сказал, что ни за что не оставит меня в больнице. Вопреки всем ожиданиям, комиссия профсоюза врачей нашла достаточным мой клинический опыт, впечатлилась от научных достижений и признала меня израильским специалистом в области психиатрии, освободив от каких-либо экзаменов. Я не верил своим глазам, читая их решение. Однако моя радость быстро улетучилась от одной мысли: «Как же я смогу работать врачом-специалистом?» Вот тут я горько пожалел, что мне сократили стажировку с шести до трех месяцев. На ставку в «Эйтаним» я не мог рассчитывать, о чем д-р Лернер говорил не раз. Впрочем, отношение д-ра Лернера ко мне как специалисту драматически изменилось после следующего события.

Профессор Белмекер

Делать было нечего, и я стал искать работу, посылая свои документы в крупные больницы страны. Меня стали приглашать на интервью. В сентябре 1990 года я получил приглашение на встречу с заместителем директора Беэр-Шевской психиатрической больницы профессором Хаимом Белмекером – ученым с мировым именем в области биологической психиатрии.

Хаим Белмекер (Robert Belmaker) учился в Гарвардском и Дюкском университетах, получил вторую степень (MD) в 1971 году, проходил стаж в Центре психического здоровья в Бетезде. С 1974 года он живет и работает в Израиле. Профессор Белмекер – пионер в развитии биологической психиатрии в Израиле; его научные интересы включают биполярные расстройства, их лечение, биохимические механизмы и генетику психических заболеваний. Хаим имел репутацию талантливого ученого и получил много международных премий и поощрений.

На встречу я поехал вместе с Галиной. Секретарь провела нас в большой кабинет. Профессор был выше среднего роста, подтянутым, носил полную бороду с усами в стиле Шона Коннери, за очками с тонкой оправой блестели умные глаза. Просмотрев мои документы и абстракты статей по-английски, Хаим сказал:

– Ты проделал по генетической эпидемиологии шизофрении примерно то, что сделали американские клинические генетики.

Такая похвала из уст Белмекера дорогого стоила! Он вальяжно сидел в хорошем кресле, излучал уверенность и эмпатию. Не давая мне открыть рот, Хаим тут же добавил:

– Я приглашаю тебя заведовать клиническим отделением в нашей больнице. Это лучшая позиция для врача.

Я онемел; мне показалось, что это шутка, но он повторил медленно свое предложение, расчитывая, что я его пойму правильно.

– Заведовать отделением? – переспросил я. – А как же мой иврит? Еще не прошел даже год, как я в стране, – я не верил своим ушам и вложил в вопрос все свои страхи.

– Иврит у тебя будет, – уверенно возразил Хаим. – Хороший иврит есть у многих врачей, а такие научные результаты в твои годы я вижу впервые.

Он встал с кресла и стал ходить вокруг нас с Галиной, сидящих у стола.

– Но для заведования надо иметь диплом врача-специалиста с опытом не менее трех лет, – не унимался я, вспомнив, что где-то это слышал.

– Ничего страшного, – продолжал Белмекер невозмутимо из-за моей спины, – мы попросим комиссию профсоюза врачей признать тебя специалистом задним числом, то есть на три года раньше. Я напишу им просьбу от нашего центра (что, кстати, он и сделал в скором времени).

– Ну я не знаю, – вымолвил я в ответ и тоже встал со стула.

Я не был готов к такой беседе. Крыть было больше нечем, как, впрочем, и минимальной уверенности, чтобы дать согласие на авантюру, я тоже не чувствовал. Галя сидела молча и наблюдала за невероятной мизансценой: мне предлагали должность завотделением, а я искал аргументы для отказа от нее. Однако профессора это не смущало, и он гнул свое:

– Майкл, пойми, через пару лет ты будешь читать лекции в университете на иврите, – продолжал он. – В нашей стране через такие трудности прошли многие. Я напишу тебе рекомендацию, возвращайся в Иерусалим и готовься к конкурсу, – заключил он почти безаппеляционно.

Хаим вернулся в свое кресло и принялся писать от руки письмо-приглашение мне на работу. Мы с Галиной молча переглядывались, с трудом веря в происходящее. Передав мне письмо, Хаим провел с нами интересную экскурсию по университету Бен-Гуриона. Атмосфера университета не зависит от страны, и для меня она была вроде кислородной подушки. Затем мы вместе пообедали в университетском кафе, посмотрели его лабораторию и разъехались. Профессор Белмекер был очень любезен и, что удивительно, оказался прав в своих прогнозах. Я ему до сих пор благодарен за рекомендации и поддержку тогда, когда я в ней действительно нуждался. Читатель еще встретится с ним на страницах этой книги. Решение комиссии профсоюза врачей и встреча с профессором Белмекером были ключевыми в моей профессиональной карьере в Израиле.

Третьим игроком на этом поле, если можно так сказать, оказался профессор Игаль Гинат, о котором еще пойдет речь.

Штатная ставка

Вернувшись в «Эйтаним», я молча показал д-ру Левитину рекомендательное письмо профессора Белмекера. Он внимательно его прочитал не менее двух раз, нервно помял его в руках и сдавленно произнес:

– Так Хаим Белмекер не говорил ни об одном психиатре в Израиле.

Репутация Белмекера была такой высокой в стране, а в письме говорилось обо мне как об известном ученом, достойном должности заведующего отделением. Д-р Левитин выглядел изумленным. Он, более ничего не говоря, засунул письмо в карман и пошел обедать в столовую. Там письмо пошло по рукам других врачей. Горячая новость произвела на них шоковый эффект. Кто-то передал эту новость директору больницы. Через два дня меня пригласил д-р Лернер и попросил показать рекомендацию Белмекера. Пробежав глазами письмо и ничего мне не говоря, он позвонил в отдел кадров и распорядился оформить меня на полную штатную ставку старшего врача, в чем отказал мне еще пару недель тому назад.

– Ты хотел бы остаться у Левитина в отделении? – спросил директор.

Он выглядел сам не свой и вымученно улыбался, что было совершенно чуждо его лицу.

– Но это зависит от д-ра Левитина, – ответил я.

– Он просил меня об этом сегодня, – сообщил д-р Лернер.

– Тогда я согласен, – просто сказал я, желая быстрее закончить нашу встречу. Яков впервые протянул мне свою директорскую длань, пожав которую я покинул нелюбимый кабинет.

Меня все поздравляли: врачи, медсестры и секретари. Некоторые радовались такому повороту событий еще и потому, что директор вынужден был принять старшим врачом нового репатрианта, за которого они безуспешно ходатайствовали совсем недавно. Однако с д-ром Яковом Лернером мы часто пересекались в последующие годы, конкурируя публикациями в области исследования психологической адаптации новых репатриантов, а также на научных конференциях. Он всегда любезно улыбался, а я чувствовал, что был ему некоторым укором.

Профессор Хаим Белмекер оказался весьма серьезно настроен заполучить меня в «Беэр-Шеву», так как 19 октября 1990 года я получил официальное письмо об аттестации меня в качестве специалиста по психиатрии начиная с 1987 года, то есть за три года до того, как я приехал в Израиль. Выходило, что у меня уже есть три года стажа, и это открывало мне возможность участвовать в конкурсе на должность заведующего отделением. Но у Судьбы на меня были другие планы, и в «Этаним» я задержался не надолго.