Читать книгу Иерусалим, Хайфа – и далее везде. Записки профессора психиатрии - Михаил Самуилович Рицнер - Страница 9

Лента новостей: 1991 год

15 января Америка начала операцию «Буря в пустыне»

18 января Ирак обстрелял территорию Израиля ракетами

20 мая Новый либеральный закон о выезде из СССР

1 июля Варшавский договор распущен

21 августа Путч в СССР заканчивается провалом

Доктор Карни Рубин

Мой первый год жизни в Израиле заканчивался неожиданно успешно в профессиональном плане: позади были ульпан и стажировка, получены лицензия на работу врачом и диплом специалиста по психиатрии, меня приняли старшим врачом на ставку в больнице «Эйтаним». Об этом я не мог даже мечтать. Но на этом неожиданности не закончились. Профессор Игаль Гинат, член комиссии профсоюза врачей, положил глаз на мои документы со списком опубликованных работ. Об этом мне стало известно из телефонного звонка женщины, говорившей картавя на ломаном русском языке:

– Шалом, Миша, послюшай, это Карни. Я звонью тебе по просьбе профессор Игаль Гинат. Гинат – директор больницы «Тальбие» (Talbieh Mental Health Center, Jerusalem), и он хочет встретиться и говорить. Он сказал меня найти тебя, что было непросто.

– Шалом, Карни, а о чем хочет говорить профессор? – спросил я.

– Гинат ищет всегда умных мальчик, он видел твои бумаги на комиссии в профсоюзе врачей, и ему захотел поговорить о твоей работе у нас, в «Тальбие». Это будет тебе хорошо, не бойся, Миша.

– Хорошо, я приеду. Где и когда? – поинтересовался я, хотя никогда не слышал ни о «Тальбие», ни о ее директоре, что не было удивительным.

– Тебе будет говорить секретарь Илана. До встречи, Миша. Рада познакомиться.

– Я тоже. Спасибо за звонок. Пока.

Я не знал, как мне к этому относиться. Работу я не искал, а впереди еще был конкурс на должность заведующего отделением в Беэр-Шеве. Не слишком ли я разбрасываюсь?

Прошло несколько дней, и я стал забывать о разговоре с Карни. Как-то вечером позвонила секретарь Гината и на красивом иврите согласовала максимально удобный для меня день и час визита в «Тальбие». Утром 29 октября 1990 года я припарковался у ворот «Тальбие», где меня встретила Карни, невысокая полноватая женщина с живым симпатичным лицом. На вид она была моей ровесницей – может, чуть старше. Д-р Карни Рубин-Жаботински родилась в Нью-Йорке в 1943 году, репатриировалась в Израиль в 1945-м. Карни закончила Еврейский университет в Иерусалиме, имеет вторую степень по биохимии, работала в психиатрическом отделении больницы «Адасса», с 1989 года она – старший врач закрытого отделения в «Тальбие». Карни была внучкой того самого Зеева (Владимира) Жаботинского (1880—1940), знаменитого сионистского лидера, основателя движения «Бейтар», писателя, журналиста и переводчика.

Жаботинский родился в Одессе, в возрасте 18 лет отправился в Италию и Швейцарию изучать юриспруденцию. Работал корреспондентом известных русских газет в этих странах. Жаботинский противился социализму, считая его противоречащим человеческой натуре31. Государства Израиль могло и не быть, если бы не настойчивость Зеева Жаботинского, который был создателем регулярных вооруженных сил.

По мнению Жаботинского, борьба с арабами не противоречит требованиям морали, так как арабы имеют множество стран и государств, евреи же народ без страны и национального государства – следовательно, создание еврейского государства в Палестине справедливо вне зависимости от того, выгодно или невыгодно осуществление этой справедливости арабам. При этом Жаботинский выступал за предоставление арабам полного равноправия, но как национальному меньшинству в еврейском государстве и после того, как они согласятся с фактом существования этого государства32. Кстати, до сих пор арабы на это не согласны. Родство с Зеевом Жаботинским придавало Карни особую значительность, которая, однако, быстро улетучивалась в результате неформального и живого общения.

Профессор Гинат

В приемной директора восседала Илана – крупная женщина примерно 40 лет с красивым смуглым лицом и обаятельной улыбкой. Илана провела меня в средних размеров малопривлекательный мрачноватый кабинет. Он вмещал квадратный стол с десятком стульев вокруг. Профессор Игаль Гинат выглядел среднего роста грузным мужчиной с крупной головой на короткой шее, лет на десять старше меня. Его живые глаза, коротко подстриженные усы и лицо светились приветливой дежурной улыбкой. Игаль был немногословен, не задавал много вопросов, очевидно зная обо мне все, что ему было нужно, говорил тихо, но на вполне понятном мне иврите.

– В больнице есть свободная ставка старшего врача, на которую уже есть один кандидат, – сообщил Гинат после обмена приветствиями, нарочито медленно выговаривая слова. – Я хочу пригласить тебя участвовать в нашем неформальном конкурсе. Врачи больницы хотят выбрать одного из двух кандидатов после того, как вы прочитаете свои лекции.

Гинат сделал паузу, давая время переварить сказанное, посмотрел на меня оценивающим взглядом психиатра и продолжил:

– Нам нужен доктор, который смог бы оживить научную работу в клинике. Я впечатлен внушительным списком твоих публикаций. А каковы твои планы?

– Я привык сочетать клиническую работу с научными исследованиями и преподаванием в университете, но пока я не знаю, как у меня здесь получится, – ответил я, наблюдая за маловыразительным лицом Гината.

– Это не сложно, если есть подходящие научные идеи и квалификация, – резонно заметил директор.

– В таком случае я могу прочитать лекцию, если Карни будет переводить меня с русского языка. Желательно донести содержание лекции, а не смущать врачей легким ивритом, – сказал я, вернув беседу к главной теме.

– А о чем будет лекция?

– Например, о генетике шизофрении и биполярного заболевания. Моя лаборатория занималась этой темой последние десять лет. В лекции будут представлены неопубликованные данные, ну и обзор литературы, естественно. Надеюсь, что докторам будет интересно.

– Безусловно. Так и договоримся, – сказал Игаль, удовлетворенно улыбаясь в свои усы. – Если у тебя есть время, Карни покажет тебе нашу больницу.

– Спасибо, с удовольствием посмотрю.

Игаль Гинат (Yigal Ginath) родился в Хайфе в 1936 году. В 1954 году он вступил в бригаду «Нахаль» и был одним из десантников, легко раненных во время боевых действий. Во время Шестидневной войны Игаль был врачом и лечил раненых солдат. Во время войны Йом-Киппур он командовал полковой медицинской ротой. Игаль окончил специализацию по психиатрии в больнице «Тальбие», где работал стажером, завотделением, а затем директором больницы. Десять лет (с 1978 по 1988 год) он руководил Центром психического здоровья в Беэр-Шеве. В «Тальбие» он создал отделение реабилитации, старался связать динамическую психиатрию с научной медициной. Став пенсионером, он делит свое время между реабилитацией больных, психиатрической практикой, психотерапией и преподаванием в Еврейском университете.

Предварительные сведения о «Тальбие» мне определенно понравились: больница принадлежала больничной кассе «Клалит» и находилась в центре города, в 15 минутах езды от моего дома. «Тальбие» была известна своим высоким академическим уровнем, на ее клинические конференции по средам приходили многие психиатры Иерусалима из других больниц. «Почему бы не попробовать, ведь я уже имею штатную ставку», – подумал я про себя. Действительно, терять мне было нечего.

Первым прочитал лекцию мой конкурент – иерусалимский д-р Барух Шапиро. Я на ней не присутствовал. Через неделю была моя очередь: лекция содержала основные результаты докторской диссертации и идеи для молекулярно-генетических исследований. Она продолжалась 55 минут с переводом, хотя временами я переходил на английский; затем было много вопросов. В зале присутствовало более 40 врачей, и судя по вопросам, они были весьма осведомленными в проблеме.

Я не знаю, каким образом выбирали между нами, но две недели спустя пришло официальное письмо о приеме меня на работу старшим врачом в «Тальбие». Я вновь встретился с Гинатом и дал согласие принять предложенную ставку, чему способствовали два обстоятельства: высокий авторитет больницы и ее близость к дому. К моему удивлению, Игаль предложил мне свободный режим работы на первые полгода: приходить в больницу два-три раза в неделю, поработать в университетской библиотеке и дома над научным проектом. Я вежливо отказался, сказав, что сначала надо стать старшим врачом, а затем – все остальное. От меня не укрылось, что профессору понравился ответ и мое намерение подтвердить клиническую квалификацию врача-психиатра.

Психиатрическая больница «Тальбие» была маленькой, всего 130 коек, она имела приемное отделение, поликлинику и несколько стационарных отделений: острое, или закрытое; психогериатрическое; подростковое и реабилитационное; дневной стационар и «хроническое» отделение. Директор направил меня в закрытое отделение, которым заведовала д-р Римона Дурст, там же работала и д-р Карни Рубин. Именно в этом самом активном отделении больницы можно было с равной вероятностью себя показать либо провалиться.

Конкурс в Беэр-Шеве

В «Тальбие» меня приняли без формального конкурса. Хлопоты, связанные с переходом в «Тальбие» и переездом на новую квартиру, оттеснили в моей голове будущее участие в конкурсе на должность заведующего отделением в психиатрической больнице Беэр-Шевы. Участие в конкурсе с легким ивритом казалось мне авантюрой. Я полюбил Иерусалим и не хотел его оставлять. Однако я обещал профессору Белмекеру, и было бы недостойно «заболеть» и не участвовать. Все эти мысли актуализировались с получением письма – приглашения на конкурс государственной комиссии 26 декабря 1990 года.

Я рассказал Игалю Гинату про мою «головную боль» в надежде, что он поможет мне от нее избавиться без поездки в Беэр-Шеву, но он, привычно пошевелив своими усами, промолвил, что ехать надо, чтобы не портить свою репутацию. После чего телеграфно добавил:

– Я был там главным врачом десять лет. Желающих на должность завотделением всегда много, и победить тебе будет сложно. Получишь полезный опыт.

Он был очень спокоен и в мою победу, как и я, не верил. Автобус привез меня в Беэр-Шеву утром. Комиссия начала работу в 10 часов утра в Центре психического здоровья. Преодолевая стресс, я нашел эту больницу и дверь, за которой заседала комиссия из трех человек: два заведующих отделениями из других больниц и представитель профсоюза врачей данной больницы. Перед дверью топталось несколько человек, и кто-то уже был внутри. Надо сказать, что сведения о вакансиях и конкурсах публикуются заранее и любой гражданин страны с соответствующим образованием может принять участие.

Время тянулось медленно, на меня косо посматривали другие доктора («Что за гусь залетный?»), и только через пару часов позвали меня. Члены комиссии полистали худую папку с документами и стали задавать привычные вопросы: «Откуда приехал? Когда? Кто жена по профессии? Как дети?» Затем они перешли к психиатрии и пытались понять, чем советская психиатрия отличается от израильской. С этим у меня тоже не было проблем, хотя о местной психиатрии я знал весьма немного. Увидев внушительный список научных публикаций, один член комиссии перешел на английский язык и попросил копию какой-либо работы. Я совершенно неслучайно захватил несколько статей и протянул их любопытному коллеге. Далее пошли вопросы по статьям. Мой стресс почти улетучился. Самыми сложными оказались последние два вопроса:

– Доктор Рицнер, нам известно, что вы участвуете в конкурсе по инициативе руководства центра, а это значит, что здесь хотят видеть вас избранным по конкурсу. А как вы сами думаете, можете ли вы руководить психиатрическим отделением и что нового вы хотели бы привнести в его работу?

Эти вопросы били ниже пояса. Мне как бы предлагали самому сообщить комиссии о моей профессиональной пригодности или непригодности. Я без них был полон сомнений, за пару дней до конкурса проснулся в холодном поту из-за сна: Первый день. Я прихожу в отделение, которым назначен руководить. Собираются все врачи и старшая медсестра. Я открываю рот, чтобы рассказать всем о своих планах и начать рабочий день, но… не могу произнести ни звука – моторная афазия. Все трое членов комиссии и секретарь оторвались от бумаг и стали буквально пялиться на меня.

– Это хороший вопрос, – начал я медленно. – Несмотря на мой врачебный и научный опыт в психиатрии, у меня весьма легкий иврит и я недостаточно знаком с особенностями культуры разных жителей страны. Хотя я успешно прошел стажировку и сейчас работаю старшим врачом в «Тальбие», я всего только год в стране и мне нужен дополнительный опыт работы для того, чтобы руководить отделением.

– Спасибо за сотрудничество, подождите, пожалуста, мы вас пригласим, – произнес с облегчением председатель.

Комиссия может «завалить» кандидата больницы, но очень аргументированно. Похоже, что своим ответом я помог им принять правильное решение, не портя свою репутацию.

– Спасибо, – я с большим облегчением покинул кабинет.

За дверью было четверо врачей-конкурентов. Примерно через полчаса секретарь стала приглашать по одному участников конкурса. Они заходили и через пару минут выходили. Когда пришла моя очередь, мне сообщили «приговор»:

– Комиссия решила оставить должность завотделением вакантной, – сказал председатель. – Если за первый год в стране вы успели сделать так много, то мы уверены, что через год любая комиссия предпочтет вас другим кандидатам. Вам не надо вновь подавать документы, вас пригласят. Желаем вам успехов!

Я чувствовал себя счастливым потому, что прошел этот конкурс, не победил в нем и мне не надо покидать Иерусалим и не надо ничего менять в своей жизни. Я впервые в жизни искренне радовался тому, что не победил! В Иерусалиме мою радость разделили жена, дети и… Игаль Гинат! По прошествии 10 месяцев я получил письмо с предложением принять участие в конкурсе на ту же должность. Но мне такое уже не могло прийти в голову.

Война 1991 года

Писгат Зеев. В конце ноября 1990 года мы переехали на новую квартиру по улице Моше Даян, 22/7, Иерусалим. Место было хорошее, и квартира сдавалась на много лет. Начался 1991 год, мы понемногу привыкали, Галя проходила курсы медсестер, что было очень непросто. Окончание моей стажировки решено было отметить 17 января 1991 года, пригласив новых друзей и д-ра Левитина к нам домой на ужин. Галя, как всегда, приготовила много вкусных блюд, все это оценили. Во время застолья по ТВ сообщили о начале войны в Персидском заливе между многонациональными силами во главе с США и Ираком (Gulf war; 17 января – 28 февраля 1991).

Начало войне положил захват Кувейта иракскими войсками. В ответ 16 января 1991 года началась операция под названием «Щит пустыни». В свою очередь, Ирак объявил, что если его будут атаковать, то он сожжет пол-Израиля ракетами «Скад». Уже на следующую ночь, 17 января, иракцы выпустили первые ракеты по Тель-Авиву и Хайфе. Премьер-министр Израиля Ицхак Шамир принял решение не атаковать Ирак по просьбе США.

Ирак угрожал химической ракетной атакой. Населению Израиля были розданы противогазы. Первая сирена воздушной тревоги испугала нас. Эдика звонком ночью вызвали на военную базу. По ночам спали с включенным радиоприемником, и при каждой тревоге надо было перейти в специальную комнату в квартире с особыми стенами («комната безопасности») и загерметизировать ее. Старожилы приносили нам пленку, ленту, продукты питания, приемники, переводили объявления. Боясь, что мы что-нибудь не услышим или не поймем, Карни и Векслеры звонили нам по телефону! Спасибо им за трогательную заботу.

Психологическая атмосфера в стране моментально изменилась. Политики перестали скандалить и поливать друг друга грязью. Во время сирены городские дороги пустели, проносились единичные машины. Кто просил, получал «тремп» (что обычно не наблюдается). Однажды я был «конаном» больницы (дежурным старшим врачом на дому). Когда поздно вечером завыла тревога, я поехал в больницу по безлюдному городу. Было страшновато ехать. Через 12 минут я был в отделении. Всех больных подняли, дали им противогазы, что заметно повысило уровень беспокойства как больных, так и самих сотрудников. Больные немного успокоились, когда им раздали по кусочку хлеба, который седативно подействовал и на медсестер, и на меня. Через 30—40 минут дали отбой воздушной тревоги, но я остался в больнице до утра… Так продолжалось 10 дней.

В результате атаки на Тель-Авив были раненые, разрушения, но отравляющие вещества не использовались – иракцев предупредили о плачевных последствиях. Арабы на территориях плясали на крышах и кричали «Аллах акбар» («Аллах велик»), когда на Тель-Авив летели ракеты, но когда иракцы пару раз промахнулись и ракеты упали в их краях, они поутихли. По этому поводу в газете была карикатура.

Два старых еврея сидят в противогазах: «Айзек, ракета упала на арабов». – «Шмулик, как сказать на идише „Аллах акбар“?»

Окончание войны совпало с еврейским праздником Пурим – праздником освобождения от злодея Амана. Все высыпали на улицу без противогазов, а дети – в маскарадных костюмах. Так мы пережили здесь первую «нашу войну», но не последнюю. Израильтяне пережили много войн, не потеряв веру в себя и «свою правду». Теперь и мы стали в этом смысле израильтянами.

Первые презентации

Кроме клинической работы я искал пути возобновить и академические занятия. Первое, что можно было сделать в моей ситуации, это рассказать о результатах моих исследований на каком-либо симпозиуме, коих в Израиле проходило много. Когда я увидел информацию о Британо-израильском симпозиуме по молекулярной генетике33 в Иерусалиме, я загорелся сделать сообщение по генетике шизофрении. «Каков нахал»?!» – так бы я сказал сегодня. Это был бы верный диагноз: так я стремился адаптироваться в новой стране, используя все возможности. Текст по-русски я написал за пару часов: «Исследование сцепления при шизофрении: генетико-эпидемиологическая стратегия». Перевод на английский мне помогла сделать Карни, у которой английский был родным:

Ritsner M.S. Linkage Studies of Schizophrenia: A Genetic Epidemiological Strategy. Presentation in UK-Israel Binational Symposium on Molecular Genetics and Neuropsychiatric Disorders. Israel, 1991.

Я выучил доклад, оставалось решить проблему вопросов и ответов. Шансы, что я пойму вопрос из зала и отвечу на него, я расценил как равные нулю. Что же делать? Отказаться?

– Хорошо, – сказала Карни, – я тебя понимаю. Твои данные очень интересны, и никто их пока не имеет. Их должны услышать.

– Так что же мне делать? До симпозиума осталось три недели, и я не смогу улучшить мой английский за это время, – повторял огорченный докладчик.

– Миша, у меня есть хороший идея. Я буду стоять с тобой перед всеми и переводить тебе вопросы, а им – твои ответы. Что скажешь?

– Что тут скажешь? А так можно? – недоумевал я.

– Здесь Израиль, Миша, ты можешь вести себя свободно.

– Хорошо, спасибо за идею и за помощь. Давай попробуем.

Карни послушала мою презентацию пару раз, что вселило в меня некоторую уверенность. Симпозиум проходил в небольшом зале, где сидело 55—60 участников – ученых двух стран. Когда объявили мой доклад, я пошел к трибуне и сказал пару первых выученных фраз. Пульс зашкаливал, ладони рук были мокрыми, я что-то говорил по тексту, но плохо слышал сам себя. Когда я замолчал, рядом со мной оказалась Карни и что-то произнесла по-английски. Это меня успокоило, но я был готов к худшему. Председатель предложил задавать вопросы три раза. Вопросов не было. Все молчали. Потом вдруг зааплодировали, и я вернулся на свое спасительное место вместе с Карни. Были еще доклады, круглый стол, упоминали мою фамилию и работу. Я не понял, в каком контексте. Симпозиум закончился ланчем в соседнем кафе.

Я был обескуражен и доволен одновременно. Бывает же такое? Впервые мой доклад не был похож на те многие доклады, которые я делал по-русски. Отсутствие вопросов, возможно, объяснялось просто вежливостью публики, для которой мои языковые трудности не остались секретом. Вместе с тем я был рад, что сделал это, преодолел страхи и стресс, без чего нельзя продвинуться к своей цели – заниматься наукой и стать ученым здесь, в стране предков.

– Ты молодец, Миша, – сказала Карни, прервав мои печальные размышления. – Я никого не знаю, кто бы пришел в Израиль из России и так сразу решился на такое в первый год жизни. Вот увидишь, ты будешь скоро это делать хорошо и красиво. Я была рада тебе помочь.

– Спасибо тебе много раз, Карни! Я не знал, что могу быть таким авантюристом.

– Это смелость, Миша. Израиль любит таких! Ты достигнешь здесь всего, что хочешь.

Я впервые услышал такое о себе в Израиле от Карни и не мог принять это всерьез. Я утратил привычную уверенность в себе, став эмигрантом. Факт, что мои далекие предки жили здесь, создавали и воевали, боролись и проиграли, но не покорились, согревал душу, но не помогал мне найти себя сегодня в стране, окруженной врагами.

Менее драматичным был мой опыт участия в VII Конференции Израильской психиатрической ассоциации (7th National Conference of Israel Psychiatric Association, 1991). Конференция проходила в Иерусалиме, доклады делались на иврите. Были приглашенные ученые из США и из стран Европы, которые читали лекции по-английски. Кстати, в Израиле никто не переводит английский, который понятен всем специалистам и широкой публике. Я подготовил сообщение на тему «Генетическое исследование в зоне обслуживания психиатрической больницы „Эйтаним“: предварительные результаты». Как видно из названия, данные собирались в Израиле. Соавторы помогли мне перевести его на иврит. Затем они же прочитали мне текст на иврите пару раз, и я записал то, что услышал, русскими буквами. Да-да, дорогой читатель, вы не ошиблись – кириллицей! После чего я этот текст выучил наизусть. А что мне было делать? Свободно проговорить на иврите научный текст я еще не мог. Прочитать его бегло без гласных букв, коих нет в иврите, я тоже не мог. Содержание мне было вполне понятно, и вопросов из зала я не боялся, как в случае с английским симпозиумом. Надо было брать эту высоту.

Конференция мне понравилась. Я кое-что понимал из научных докладов. Атмосфера была свободной и похожей на Международный генетический конгресс в Москве (1978), в котором я принимал участие, будучи совсем молодым человеком. Свой доклад я спокойно прочитал «по бумажке», удивляясь тому, как звучат мои мысли по генетике шизофрении на библейском языке. Мне задали пару простых вопросов, и я дал пару простых ответов. На этот раз никто рядом со мной не стоял. Надо сказать, что в 1991 году специалистов по генетике психических заболеваний в Израиле почти не было. Может быть, поэтому мое сообщение привлекло к себе внимание на конференции и после нее.

Мои первые научные презентации были важнее для меня, чем для науки и слушателей. Я как-то преодолел в себе стеснительность и страхи, согласился с неудовлетворительной формой моих сообщений и остался довольным только самим фактом происшедшего. В последующие годы мои доклады и лекции постепенно достигли международных стандартов, и я не только не боялся выходить к трибуне, но и получал удовольствие от общения с коллегами в аудитории симпозиума или конгресса. В 1991 году такое казалось мне просто фантастичным.