Читать книгу Дни нашей жизни - Микита Франко - Страница 10

На третий день Лена перестала меня пугать. Она оказалась вполне ничего.

Во-первых, она много говорила, и ей было совсем не нужно, чтобы я отвечал.

Во-вторых, во вселенной Гарри Поттера она бы выбрала Слизерин, как и я.

В-третьих, она угощала меня конфетами в таком количестве, в каком дома мне бы никогда не разрешили их есть. Это, в общем-то, была главная причина, почему я решил с ней общаться.

Хотя у нашей дружбы была и обратная сторона: сначала Илья и его друзья, такие же глупые, как и он сам, дразнили нас женихом и невестой. Лена бесилась, а я нет. Ведь жених и невеста – это обычные слова, а не оскорбления.

Потом Илье наскучили эти дразнилки, и он заявил уже только мне:

– Ты общаешься с девчонкой, потому что сам похож на девчонку.

Я подумал, что он говорит так из-за моих волос (в детстве я не любил стричься и обрастал до такой степени, что волосы спадали на глаза). Но потом я понял, что говорит он о моем характере – ведь я не стал тогда дразнить собаку вместе с ним.

На выпады Ильи я никак не реагировал, потому что до меня долго не доходило, что они обидные. Но однажды Лена спросила:

– Тебе все равно, что он называет тебя девчонкой?

– Да, пускай.

– Обидно же…

– Это же не обзывательство.

– Обзывательство!

– Ну ты же девчонка. Разве тебе обидно?

– Я-то настоящая! А ты – нет, тебе должно быть обидно.

Но, как бы то ни было, мне не было обидно, что я – ненастоящая девчонка.

Наивность и искреннее непонимание того, что меня обижают, стали моей главной защитой. Илья не получал никакого ответа и очень быстро выдыхался. Последним прозвищем от него стало слово «аутист».

Случилось это на уроке музыки, когда учительница поставила меня под летящие пули. А как это еще можно назвать? Все расшумелись, а она принялась приводить меня в пример как «хорошего спокойного мальчика, который всегда молчит». Думаю, всем понятно: хочешь подставить кого-то в детском коллективе – публично похвали его, унизив этим всех остальных.

– Просто он аутист! – выкрикнул Илья с последней парты.

Учительнице понравилось это слово. Она восхитилась тем, какие современные дети «вумные» (у нее были проблемы с дикцией, которые при пении только усиливались).

Вернувшись домой, я спросил у Льва:

– Что такое аутист?

В этот момент он читал книгу, на обложке которой было написано «Внезапная сердечная смерть». Подняв глаза, он несколько секунд молча смотрел на меня.

– Тебя так в школе назвали? – наконец спросил он.

– Да.

– Кто?

– Илья. Которого укусила собака.

– И который ударил сам себя качелями?

– И который кинул шифер в костер.

– Скажи ему, чтобы перестал вымещать свои комплексы, связанные с навязчивой мужской гендерной социализацией, на таком хорошем человеке, как ты.

Я поморгал.

– Что?

– Просто скажи, что он тупой! – крикнул Слава из соседней комнаты.

– Нет, не надо, – возразил Лев.

Но Слава продолжил фонтанировать идеями.

– Или расскажи всему классу, что мама с папой называют его Илю-ю-ю-юшей, – он издевательски протянул имя.

– Не нужно обзывать его в ответ, – продолжал Лев. – Агрессия порождает агрессию.

Не знаю, какое решение я принял бы после этой путаницы в идеологических разногласиях своих отцов, если бы Илья не переключился на Антона. Антон был странный. Я его тоже не понимал, но обижать все-таки не хотел.

Он обладал удивительной природной способностью раздражать и не нравиться. Манера речи у него была такая, словно он родился не в то время и не в том месте. Например, девочек он называл «кумушками». Мог подойти к группе девчонок и сказать:

– Ну, как вы тут, мои кумушки?

Вот это вот «кумушки» больше всего раздражало Илью и его прихвостней. А может, дело было не в слове. Может, дело было в том, что сами они умели общаться с девочками только на уровне кривляний и задираний, а все мальчики, которые обходились с девчонками как с нормальными людьми, автоматически считались неугодными Илье и его компании. Было видно, что Илья очень хочет нравиться девочкам. Уже в первом классе у него была куча выдуманных на ходу любовных историй, в которых «все случилось». На самом же деле своим поведением он всех только раздражал.

Но это были еще цветочки. Настоящий кошмар начнется для Антона ближе к зиме, когда все увидят колготки у него под штанами. А пока был сентябрь. И его дразнили только за «кумушек».

Я был этому рад. В нашем классе из двадцати шести человек, если выстроить всех от самого почитаемого члена коллектива до самого ненавистного, на двадцать шестом месте был бы Антон. Угадайте, кто был бы двадцать пятым?

В общем, он был моей подушкой безопасности, гарантом, что, пока задирают его, меня не тронут. И я не хотел ему помогать.

Дома я не рассказывал, что обстановка в классе оставляет желать лучшего. Говорил, что никто никого не обижает, а учительница мной довольна. Про учительницу – правда. Ей понравилось мое сочинение «Как я провел лето». В нем я написал, что отдыхал с бабушкой на даче, ел немытые огурцы и брызгался из шланга. Все это, конечно, я выдумал.

Будь сочинение правдивым, я бы написал, что днем ходил на пляж со Славой. Но плавать я не любил, поэтому мы не купались, а строили дворцы из песка. Однажды мы построили настоящий замок с комнатами и балконом. Слава – очень талантливый, и шедевры у него получаются не только на бумаге, но и когда он творит руками.

Если у него было много работы, то днем мы обычно никуда не ходили; тогда я либо смотрел, как он рисует, либо выходил во двор один – иногда даже играл с другими детьми в прятки или казаки-разбойники, но не часто.

Вечером Лев возвращался с работы, и мы шли гулять втроем на набережную – мое любимое место в городе.

Но рассказывать об этом было нельзя. Поэтому я выдумал дачу, которой у бабушки даже нет. В одном советском фильме я видел, как дети проводят лето на даче, и мне понравилось. Поэтому я решил об этом написать. Инна Константиновна сказала, что сочинение очень хорошее. Хотя, по-моему, если бы я написал правду, вышло бы еще лучше. Я бы тогда смог рассказать ей, как мы однажды кинули «Ментос» в колу, может, она бы тоже попробовала.

Однако это было не самое тяжелое испытание для моего воображения. Через неделю нам задали сочинение о семье. Хорошо, что дали его на дом, потому что, если бы пришлось писать все на уроке, я бы запаниковал и ничего не успел придумать.

Дома я сидел над ним до позднего вечера. Было уже десять часов, а передо мной лежал лист всего с двумя предложениями: «В моей семье только я и папа. Моего папу зовут Слава».

Тогда я не в полной мере понимал всю серьезность происходящего. Мне было не ясно до конца, почему же все-таки важно не раскрываться. Я постоянно заключал сделки с совестью: мол, если расскажу, какие они классные, – все будет нормально.

Измотанный, сонный, уставший, не способный выдавить из себя ничего, я решил пойти по пути наименьшего сопротивления. Изложить все так, как есть.

Я не стал писать на черновик, потому что на переписывание не было сил. Я сразу открыл тетрадь:

«У меня два отца. Они говорят, что другие люди думают, что это плохо, но мне так не кажется. На самом деле один из них мой дядя, а другой – человек, которого он любит, но я стал называть их папами, потому что им это нравится и потому что мы живем вместе уже сто лет, как одна семья. Моя мама умерла, и я ее почти не помню. Она умерла от рака, но это не животное, а болезнь. Иногда я хожу на место, где она теперь лежит, и оставляю там рисунки. А еще мы с папой Славой иногда отправляем деньги на лечение людям, которые тоже болеют. Я думаю, что моя мама – тоже моя семья, хоть я и все про нее забыл. Просто она не может быть со мной рядом и воспитывает меня с небес, а на планете меня воспитывают Слава и Лев – так зовут моих пап. Кстати, они работают художником и врачом. Еще у меня есть бабушка, но на самом деле у нее нет дачи, я вас обманул. Я люблю бабушку, но иногда она ругается. И я люблю свою семью».

Поставив точку, я отложил ручку и почти на автомате поплелся к кровати. Когда я переоделся в пижаму и пошел чистить зубы, в коридоре меня остановил Лев.

Он спросил:

– Ты написал сочинение?

– Да.

– Покажи.

Он говорил почти приказным тоном. У него всегда был такой тон, когда речь шла об уроках. Будто считает мня обманщиком, который ничего не делает и которого нужно постоянно контролировать.

Мы вернулись в комнату, и я отдал ему свою тетрадь.

Думаю, он не дочитал до конца. Он смотрел в нее буквально секунд двадцать. Потом резко закрыл и кинул на стол.

– Ты что, придурок? – Этот тон не был похож ни на какой другой, который я слышал от него раньше.

Он не кричал. И не было похоже, что ругался. Но говорил так, словно… ненавидит меня.

Никогда раньше они меня не обзывали. У меня противно ослабели руки и ноги, как бывает от понимания, что сейчас случится что-то очень плохое.

– Какого хрена ты об этом написал? – Он снова поднял мою тетрадь и посмотрел на аккуратно подписанную обложку. – Даже не в черновик!

– Я не знал, что писать, – пробормотал я. И чувствовал, как у меня дрожат губы.

– В смысле – ты не знал, что писать… Тебе сто раз объясняли, что писать!

Я стоял, прижавшись спиной к дверце шкафа, и смотрел на него мокрыми глазами. Мне казалось, что я смотрю на чужого человека.

– И если бы я не перепроверил, ты бы просто сдал это завтра?

Я молчал. Сердце бешено колотилось от страха.

Он снова бросил мою тетрадь на стол.

– Вырывай лист и переписывай, – вдруг очень спокойно сказал он. Но это было какое-то пугающее спокойствие.

Я медленно подошел к столу, открыл тетрадь.

– Тут с обратной стороны классная работа…

– Значит, ее тоже переписывай.

Сочинение не вместилось на одну страницу и заходило на второй лист.

– Мне тогда придется вырвать два листа, – сказал я.

– Да. И два с конца, потому что они все равно не будут держаться.

– Тогда тетрадь станет совсем тонкой! – возмутился я.

Лев приблизился ко мне. Светила только настольная лампа, и его тень нависала надо мной так, будто вот-вот поглотит. А еще я подумал, что он ударит меня.

– Тогда будешь переписывать всю тетрадь, – сказал он.

Когда он вышел, я наконец-то смог расплакаться. Рыдая, я яростно вырывал листы ненавистного сочинения, комкал их и бросал под стол. Я понял, что мне действительно придется переписывать всю тетрадь – хотя бы потому, что от моих резких движений скрепляющие ее скобы совсем расшатались.

Когда я, заплаканный, сел переписывать все с самого начала, в комнату зашел Слава. Я сидел спиной к двери, поэтому, когда она со скрипом открылась, сначала вздрогнул от страха – подумал, что это Лев вернулся. Но я различаю их по шагам.

– Уходи! – буркнул я ему через плечо, не оборачиваясь.

Славу я не боялся.

– Я хочу прочитать твое сочинение, – сказал он.

– Я его выкинул!

– Куда?

– Никуда!

Он прошел к столу и присел возле моего стула – начал доставать скомканные листы. Затем принялся разворачивать их в поисках сочинения. В какой-то миг он затих и перестал шуршать – видимо, нашел.

Мне было все равно, что он скажет. Даже если тоже начнет ругаться – плевать.

– Это очень хорошо, – наконец сказал он.

– Нет. Это плохо!

– Это нельзя никому показывать, но это хорошо.

– Выкинь его!

– Не буду. Я его сохраню.

– Зачем?

– Буду перечитывать, когда стану старым. Сидя в кресле-качалке у камина.

– Надеюсь, что без него, – съязвил я.

Слава ничего не ответил. Он поцеловал меня в макушку и вышел из комнаты вместе с моим сочинением.

А меня охватило злое, яростное вдохновение. Я был счастлив написать новое сочинение. Злорадно я рассказывал, что у меня только один папа, что его зовут Слава и что люблю я только его.

Перед тем как лечь спать, я специально оставил тетрадь открытой. Пускай зайдет утром и прочитает.