Читать книгу Рожь во спасение - Миша Сланцев - Страница 15

У неё была вымирающая профессия – почтальон. И жила она в деревне Грибовке, которую местные невесёлые шутники называли Гробовкой, потому что похороны в ней случались гораздо чаще, чем появления на свет. Самих шутников становилось всё меньше, потому и юмор, равно как и все другие признаки человеческого бытия, здесь постепенно таял.

Грибовка не могла оставаться в стороне от того, что в первом десятилетии двадцать первого века люди почти перестали писать друг другу письма, то есть старым способом, ручкой на бумаге, от того, что они перешли от сложных повествований и сочинений к молниеносным и кратким сообщениям, и даже само слово «сообщение» сократилось до трех букв – СМС. Теперь все прилагаемые к бездушно-электронному тексту чувства умещались в нехитрый перечень смайликов, жёлтых рожиц, обозначающих радость, восторг, огорчение и некоторые другие разрешенные производителями электронных устройств эмоции. Появилась возможность видеть собеседника, где бы он ни находился, почти в любом месте Земли.

Об этом нередко задумывалась Лена, коренная, так сказать, грибовчанка. Размышления были примерно такие: «Вот раньше если захотел почитать книгу, живую, бумажную, – идёшь в библиотеку, сидишь в читальном зале, шелестишь страницами, а они пахнут этой самой библиотекой, клеем. Теперь нажал на экран, как сейчас говорят подростки, девайса – и читай, хочешь – слушай, хочешь – видео смотри… А в том-то и дело, что не хочешь. Уж очень доступно всё. Не надо сдавать килограммы макулатуры, чтобы получить „Графа Монте Кристо“ или избранное собрание сочинений Достоевского. Чтобы потом с гордостью показывать гостям книжный шкаф, вот, мол, какие книги достал. Еда всегда вкуснее, если голодный, неизбалованный. И с письмами – так же. Лист бумаги, неповторимый почерк человека, который для тебя важен, почтовый ящик, потёртый, железный, который открывается с этаким скрипом, и почтальон, живой, настоящий, вроде меня, у которого в сумке письма, письма, среди которых есть, может, самое важное… Сегодня в почтовых ящиках – пустота. Их содержимое перекочевало в другой, виртуальный, мир. А они, ящики, ещё остались, скрипят, как старики, ворчат и вспоминают, какие письма, какие газеты и журналы попадали в их всегда теперь незаполненное брюхо».

В Грибовке и окрестностях её звали по-разному: Ленка-почтальонша, Леночка-почтальон, в зависимости от того, как к ней относились жители и какие послания она им приносила. А ещё некоторые за глаза называли её Сумчатой – из-за привычки носить довольно внушительную сумку на животе. Вот уже семь лет она работала на почте и таскала эту сумку из кожзаменителя, и даже под её грузом приобрела чуть заметную сутулость. И когда ей подруга-ровесница Наташа, двадцатидевятилетняя продавщица из местного сельмага, говорила: «Ну, чего ты за эти копейки горбатишься?» – то смысл получался и прямой, и переносный. И чтобы совсем отточить образ, Наташа добавляла: «Вот ради чего? На Доску почёта тебя не повесят, премию не дадут. А наградят тя, Ленок, орденом Сутулова!». «Надо же кому-то почту носить, – отвечала обычно Лена. – Да и куда я пойду с двумя детьми?». И действительно: в селе вариантов больше не было, уехать в город – невозможно, детей оставить нельзя, да и боязно было той городской жизни. И чем дальше, тем боязней.

Да и некогда было думать Лене о карьерных прорывах, благосостоянии, революциях в личной жизни или манне небесной. Вставать приходилось рано, собирать младшего Женьку в детский сад (в Грибовке было дошкольное учреждение, куда приводили аж восемь детей). Бывать он там ох как не любил, потому что воспитательница, толстая тетя Фрося, всё время говорила: «Смотрите, не обкакайтесь у меня!». И там кормили противным омлетом и тошнотворным молоком с пенками. Несъеденное громогласно подвергалось обещанию «вылить всё это за шиворот». Поэтому сонный Женька хныкал, гундосил, распускал сопли, не мог попасть рукой в рукав рубашонки.

Старшая Анька, второклассница, просыпалась сама под пение недорезанных петухов, тоже нехотя одевалась, заглядывала в приготовленную с вечера школьную сумку. Ей опаздывать было нельзя: учиться приходилось в соседнем селе Петровском, более крупном, где базировалась администрация поселения. В Петровское свозили ребят из окрестных деревень, грибовская школа была закрыта областным начальством «в рамках оптимизации общеобразовательной сети и в целях повышения качества общего образования». Некоторые учителя из Грибовки вместе с детьми ездили в Петровское на одном микроавтобусе. Поначалу Лена боялась отпускать дочь, да деваться было некуда.

Хорошо, что с ними вместе жила мама Лены, Полина Ивановна, её в селе все звали «тётя Поля», она помогала: и детей накормить, и в садик отвести младшего, хотя у самой суставы болели и давление скакало так, что иногда даже сознание терялось. Понятно, что денег ни на что не хватало, ни пенсии тёти Поли, ни зарплаты почтальонской. Кто же будет хорошо платить, если профессия вымирающая…

Ну, а с мужем своим Лена никогда особо счастлива не была, разве что до свадьбы, когда с таким томлением ждала ночи, чтобы ускользнуть из дома и шататься с Сашкой по окрестностям, наслаждаться всяческими запретными плодами. Это была свежая, гибкая, безбашенная молодость, дурманящая пахучей новизной, безбрежностью будущего. Но, как это бывает, расплескать её получилось быстро. Саша затосковал, стал всё больше и больше пить. Остатки бывшего колхоза окончательно растащили, работы в селе не было. Его это злило, особенно когда на свет появилась Анечка. Ссоры, скандалы, упрёки. Однажды Саша чуть не умер от палёного спирта, который распили с мужиками.

Едва спасшись от объятий того света, Саша, будучи не на шутку напуган, решил завязать, месяц ходил мрачный и трезвый. Но делать всё равно было нечего. Или не совсем так: дел было выше крыши, в деревне-то только поспевай, только заработать было невозможно. Вот и решил он податься вахтовым методом в Ханты-Мансийск, в «нефтянку», как уже сделали несколько молодых грибовских мужиков. Правда, вот что его сдерживало: жёны «вахтовиков» стали погуливать, не всецело посвящая себя ожиданию своих благоверных.

Конечно, благоверность уехавших тоже была сомнительна. Поэтому тут уж было так: куда ни кинь – везде клин: здесь в нищете жить невыносимо, всем вместе уехать нельзя. И с долгими рабочими командировками семьи распадались естественным образом. Так произошло и с мужем Лены: поначалу он привез неслыханную сумму, но она вскоре растаяла – на детей, на одежду, на новый мобильный телефон, хотя сотовый сигнал в селе был неважнецкий. Второй раз полярная северная ночь проглотила Сашу и переварила. Он попросту исчез. Оставил ей только свою фамилию «Касатонов» – и исчез. И вот уже полтора года от него не было ни слуху ни духу.

Поговаривали, что он завёл себе богатую женщину и уехал с ней в другой город, а то и за границу. Наташа, забегавшая нередко к подруге поболтать, высказывала версию, что он там спился и бомжует. Заявление в полицию (которую здесь по старой привычке упорно продолжали называть милицией) о пропаже человека не сработало. Как говорят, план «Перехват» результатов не дал. А жизнь шла своим чередом, шла мимо, кого подбадривая, а кого и втаптывая в землю.

Вот и осталась Лена ни вдова, ни жена, и вроде как несвободная. Всё реже дети спрашивали: «Мам, а когда папка приедет?». Всё меньше находилось в потоке мыслей места для уехавшего на Север человека. И рванула бы на поиски, как жена декабриста, по его следам, да как детей на шее у бабушки оставишь? Случится что – и как дальше? И вот уж полтора года ни одного мужика к себе близко не подпускала: и страшно, и стыдно, и надежда на возвращение крохотная оставалась, хотя порой Лена думала, что уж и не надо никакого возвращения, ничего из этого хорошего не выйдет. Нечто подобное двенадцать лет назад произошло и с её отцом: он просто переехал в другой район без объяснения причин. Некоторые умники назвали бы это кармой.

Место работы Лены, точнее, её эпицентр, находилось в Петровском. Там, в местном отделении «Почты России», она каждое утро получала корреспонденцию, чтобы разнести по селу (с недавних пор оно официально стало именоваться «Петровское сельское поселение») и окрестным деревенькам. Своей машины у почтового отделения в Петровском не было. Если везло, то везло, местные попутки обычно Сумчатую не обижали.

Пройдя адреса по Петровскому, Лена шла за три, четыре, шесть километров: в деревню Избенки, где доживали свой век одиннадцать бабушек, приходилось ковылять через лес в Марьино. Рассказывали, что на этой дороге можно встретить волков, которые в последнее время расплодились и нападали на овец и телят. А ещё болтали, что именно на Марьинской просеке ночью видели свинью с человеческими глазами. И будто мальчишки из Петровского загнали её, изловили и отрезали ухо. На следующий день вроде у старой бабы Вали Терёхиной было ухо платком замотано. Про неё же ходили слухи, что она в сарае с бесами водилась, раздевалась, кувыркалась через двенадцать ножей и обращалась в свинью.

Но Лена, хоть и пугалась таких рассказов, знала, что всё это чушь, что баба Валя при жизни была добрая старушка, которая страдала потерей памяти и была в последнее время совсем глухая. Лена помнила, как носила ей пенсию, как она всё порывалась угостить Лену «чаёчком». Одинокая-преодинокая, потерявшая молоденького мужа в конце войны. Лена шугала мальчишек, которые залезали к ней в сад поживиться яблоками, сидела и слушала её воспоминания, всю её «бывалошную жизню». «Добрые» у нас люди, любят за глаза говорить. Надо же, двенадцать ножей…». Впрочем, невольно Лена, сидя за чаёчком, искала глазами ножи, смотрела на повязанный платок и потом ей становилось стыдно за эти мысли.

Нет, людей Лена боялась больше, чем волков и оборотней. В прошлом году на дороге в Грибовку к ней пристали незнакомые пьяные подростки и отобрали сумку. Там была пенсия трех грибовских бабушек, они её забрали. Сумку вернули, полоснув по ней ножом; до сих пор эта рана у сумки не может зажить, и очевидно, никогда не заживёт. Тогда Лену будто парализовало, она боялась, что её пырнут, что её будут домогаться. Но юных налётчиков интересовали больше деньги на выпивку. Потом Лена очень переживала, что не вступилась за эти пенсии, что не закричала, не позвала на помощь.

А ещё она до дрожи боялась свою начальницу, которая руководила почтовым отделением в Петровском. Это была классическая стерва, безмужняя, высокомерная Ольга Вениаминовна, которая не разговаривала с людьми, а отчитывала их. Она носила один и тот же синий костюм, строгую длинную юбку, зато причёска всегда отличалась жутким разнообразием: то она накручивала себе какие-то воланы, то сооружала на голове почти египетские пирамиды, то перекрашивалась в разные цвета. «Петровское отделение! – говорила она в трубку со смесью официальности и презрения. – Выражайтесь яснее, по существу! Женщина, ничем не могу вам помочь! Вы что, меня не слышите? Я русским языком говорю: ничем, слышите, ничем не могу вам помочь!».

Как она орала после того случая с подростками! Грозилась уволить, называла безответственной, безалаберной, и так в несколько заходов за полчаса, как рыба-пила. В итоге Вениаминовна заставила написать Лену объяснительную, а бухгалтерии поручила удержать сумму утраченных пенсий из её зарплаты. И хотя деньги были в общем небольшие, но двухмесячный заработок Лены накрылся медным тазом. Вечером со слезами обиды и стыда она просила в долг у Наташи.

– Гнида эта твоя Вениаминовна, – говорила Наташа. – Одолжу, конечно, о чём говорить. Отдашь, как сможешь. У самой твоей начальницы ни детей ни плетей, вот и злая как собака. Нашла кого обижать, Ленкá моего!

Она обняла растерянную и благодарную подругу и предложила: «А давай на неё порчу наведём! Я это быстро! Поговорю кой с кем, и все её крашеные волосья повыпадывают! Глядишь, и собьём спесь с неё!».

– Что ты! – запротестовала Лена. – Как это можно! Она же несчастная женщина, если разобраться…

– Себя бы пожалела! – возмущалась Наташа. – Ты, я смотрю, у нас больно счастливица! Ну, ладно, но смотри: ещё она тебя так обидит раз, устрою я ей танцы с саблями… А своему скажу, чтобы тебя до Петровского на машине подбрасывал, старайся туда больше ногами не пёхать…

Всё же Наташа – молоток. Прямо не подруга, а круг спасательный.

– Надо тебе, мать, газовый баллончик раздобыть. Пшик – в харю, и всё! – продолжала она рассуждать.

– Ну, куда мне, Наташ, я ещё с перепугу в себя прысну. Ну, в одного попаду, а другие? И куда я потом от них с сумкой сбегу?! «С толстой сумкой на ремне». Да и не смогу я человеку в лицо, в глаза…

– Человеку! В лицо! – передразнивала её подруга. – Кабы человек был с лицом, а то гадёныши тупые, так и придушила бы вот этими руками! Поколение пепси…

Наташа показывала свои руки, сильные, нешуточные. Эти руки не раз отвешивали «по щам» мужу-выпивохе, плюгавенькому типчику абсолютно недеревенской внешности. Как и почему они до сих пор жили вместе – это была одна из загадок мироздания. Может, потому что она продавала в сельмаге продукты, а он их туда привозил из райцентра на уазике, тоже «бывалошном» и глухом, как баба Валя. То есть всегда глох, и достучаться до него – надо было постараться.