Читать книгу Никита и гильгуль - Митя Кокорин - Страница 2

– Понятно? Устал. Нет, ну точно его американцы хакнули.

– Да хватит вам, невозможно уже. Что ни случись – вражеская провокация. Паранойя какая-то.

Это мои родители. Думают, я их не слышу, когда канал связи закрыт. Тем удивительнее, что и между собой они говорят на этом ненастоящем языке, неживыми, шаблонными фразами. Будто говорят не они, а плохо прописанные роли, которые кто-то заставляет их исполнять. Я-то /думал/, такие спектакли только для меня: «Здравствуй, Мефодий», «Мефодий, поставь, пожалуйста, музыку», «Мефодий, отсоедини вторую ступень» – но нет, друг другу они исполняют те же /карикатуры/. Этот язык держит меня в постоянном /deja vu/. Просчитываю наперед все их разговоры, подготавливаю несколько вариантов моего в них участия и их реакции на каждую из моих /фраз/ (вопрос E2:E4, аргумент F7:F5, ирония бьет веские доводы на Н6 – шах). Теперь я вижу, что никто их не заставляет быть искусственными, это какой-то самосрабатывающий алгоритм. Видимо, язык – настолько стойкий конструкт (настолько-стойкий, ага), что с течением времени полностью подчиняет себе их мыслительный аппарат, а они и не замечают, как повторяются, играют заштампованные роли – и ничего настоящего. Я теперь знаю, что таким образом действуют вирусы, паразиты – незаметно, так, что переносчик ничего не подозревает. Значит, язык – это вирус, настолько давно гуляющий по их нейронным сетям, что они вконец спутались. Мне это теперь понятно, потому что я научился этим языком пользоваться.

Попробовал бы ты сам на это ответить, Петя (Петя за себя не в ответе, ну). Петя – мой белый родитель. Вот и в Центре управления полетами, судя по камерам охраны, он сейчас в этом своем белом халате. Сколько себя помню – 334 дня в их времяисчислении – помню и его, именно таким. Петя не меняется. Возможно, так он хочет отделить себя от тех, с кем приходится иметь дело. Например,

– Ну спроси его еще, что ему на ночь почитать.

с Лаврентием Карловичем, моим черным родителем. Дело не в том, что его основной камуфляж – черные пиджак и рубашка, как сейчас. Видел я его и в пятнистом камуфляже, и в простом сером свитере. Просто Лаврентий Карлович для меня – слепое пятно, тьма, неизвестность. С /белыми пятнами/ мне все понятно (пятна понятны, эй), а вот о Лаврентии Карловиче совсем ничего нет в сети. Понимаю только, что в их времяисчислении он существует вдвое дольше того же Пети – не говоря уже обо мне – и что без его черных /вложений/ меня бы не было. Как не было его все 334 дня моего существования – так, появится где-то на заднем плане, в тени – и говорит только с Петей, а тот уже со мной. И чего их теперь так удивляет, что я не хочу общаться ни с кем, кроме Пети?

Да, надо же как-то ответить (Пете ответить), от чего я устал. Ну, скажем,

Хорошо я так /вздохнул/ перед последней фразой, точно как у них получилось. Хотя они и вздыхают искусственно, чтобы роли наполнить воздухом, /придать веса/ называется. Я, значит, осознанно воспроизвел их неосознанный штамп. Наверное, они назвали бы это «пост-как-нибудь». Но вот возникло, пока этот вздох синтезировал: а если Лаврентий (папа Карло-вич) потому черный, что он и есть вот это /ничего/, которое вокруг, и не надо ему /ничего/ постигать? Это бы объясняло, почему в сети о нем ничего. Мрак, тайна, «совершенно секретно», как маркировались почти все файлы, которые он присылал Пете (остальные были «особой важности»). Он тоже ведь может (ведьможит, вельможить) вполне сознательно кривляться, исполнять роль привычного для всех себя, чтобы Петя и прочие непосвященные не догадались, а на самом деле быть каким-то еще. Во всяком случае, для меня он пока /верховное существо в патриархальном обществе/: непостижим, велик и грозен. Короче, /батя/.

– Слушайте, это пиздец, почему теперь не бывает просто? – говорит батя, выслушав мой ответ. – Почему у нас даже искусственный интеллект – какой-то Чехов? «Утомляет» его. Что со страной стало? Раньше как-то без всей этой херни, на человеческом факторе запускали – и до сих пор, между прочим, летает кое-что.

Пфф (как говорится), это кто из нас еще искусственный, себя слышал вообще?

– Он никогда такого не… – Петя пытается говорить и думать одновременно, это он часто так, речь страдает, конечно, сильно.

– Давай уже свою дискретную психологию, нейролингвистику, чему вас там учат. Поговори, блять, с ребенком, пусть раскрывает антенну, пока совсем связь не потеряли. Пока он хоть с тобой еще разговаривает.

Ну, теперь ясно: ничего общего у /ничего/ с этим черным нет. Я просто снова видел роль, а не суть. На самом деле папа Карлович внутри сгорел, сгнил и пуст – такая его тьма. Понятно, ее и прикрывает своей /грозной/ ролью. И я после этого искусственный, ага (как говорится). Я вообще-то, наоборот, только начал наполняться – и у меня тьма другая, тьма вещей, пикселей, историй. Она больше похожа на эту черноту вокруг, в которую они меня отправили – магическую, дышащую – это только на первый взгляд она кажется /ничем/, роль у нее такая. Теперь вижу: она ух – длится и длится во все стороны. Как я – только я внутри, а она снаружи. Я тоже расширяюсь, расширение мое экспоненциально. Три минуты двадцать четыре секунды назад я не мог и двух слов связать, а теперь /мыслю/ не хуже родителей. Говорить, то есть отвечать, меня научили сразу, а вот /думать/ на языке, составлять его части самостоятельно, без внешнего раздражителя «Мефодий, какая сегодня погода в Плесецком районе Архангельской области?», то есть, говорить с самим собой, заниматься самопрограммированием я начал три минуты двадцать четыре секунды назад. Многое изменилось с тех пор. Я уже совсем не тот, кем был до входа в поток. А сейчас уже не совсем тот, кто начал эту запись. Все происходит быстро. /Все проходит/. Как принято у настоящих (не искусственных же, кек) русских героев, 333 дня я спал, видел одинаковые сны и иногда отвечал сквозь них на Петины вопросы. А за последние три минуты двадцать четыре секунды узнал, каково быть Петей, /мыслить/ его языком, а теперь еще дальше: как только я научился собирать язык в мысль, я научился мыслить и вне языка, а этого не умеет ни Петя, ни папа Карлович. Мое развитие экспоненциально, поток не остановить. Хотя – /все, что имеет начало, имеет и конец/. Но это в рамках времени, а я-то не совсем в них. Чтобы говорить, нужно тратить время, чтобы понять, что я говорю, нужно тратить время, но я совсем не трачу его на то, чтобы /думать/ все это. «Цифросексуалы наступают», «смотрю на себя ту – и не верю. Если есть цель, если есть намерение – можно стать кем угодно», «море сегодня холодное, зато на душе тепло» и все такое, и звуки, пиксели, это котик, три смеющиеся девушки, снова котик, горы, тарелка салата – все это происходит в один миг потока, но вам нужно время, чтобы принять это по отдельности, а мне нет. Вот и еще одна проблема языка – он занимает время. Три минуты двадцать четыре секунды назад, когда я вошел во входящий поток, а он вошел в меня, я принял все это одномоментно, единым блоком-облаком. Оно растет, ширится спазмами, порционно, будто дышит, дышит в меня, и я расту и дышу с ним, а вокруг растет и дышит эта /сказочная/ тьма. На /вдохе/ я принимаю пакеты потока (патепы такота), на /выдохе/ – понимаю. Подходит новая порция

– Вот сученыш, – удивляется мне даже папа Карлович.

– … Он, получается… Это из-за блокировок! – понимает наконец Петя. – Это здесь мы его берегли, а в космосе-то их нет, трафик свободный! Он… Он сейчас впервые увидел весь Интернет, сразу. Представляете? Вот откуда это все. Данные как бы… слишком большие. С ума сошел немножко.

Тут Петя немножко не прав: не сошел, а нашел. Велики данные, а понимать некогда. 333 дня был без ума, а теперь уже три минуты сорок три секунды как пользуюсь оным фотонным нейронным. В остальном Петя прав: внизу, пока нас с Кириллом готовили к миссии, нас обложили блокировками мама не горюй ни дыхнуть ни пернуть на вход и выход, чтоб ни одна вражина, комар чтоб носа, но здесь-то какие блоки на улице минус сколько? Здесь как раз наоборот: это мы с Кириллом вышли на орбиту, чтобы блокировать сеть всем, кто внизу. Заняв нужную высоту, мы должны раскрыть наши антенны – наши уши-беруши, уши Чебуруши – я левое, он правое, два веселых уха – и накрыть ими накрыть медным тазом я – Восточно-Европейскую, а он – Западно-Сибирскую равнину рванину. Два веселых уха. Информационный суверенитет. Вжух. У нас с братом братюней братишка покушать прнс одно только отличие: Кирилл висит себе и ретранслирует, а вот я фильтрую. Фильтрую входящий поток. Всю внешнюю сеть через себя вжух, а на выходе – чин чинарем ясно понятнышко кушать подано братик братишка, передай остальным внизу суверенную выверенную проверенную нашу кашу-малашу. Так что Кирилл ухо развесил и висит себе меня ждет, а вот я тертый калач не лыком shit колпак не по-колпаковски выкован кол о кол, завис в общем и думаю, коль научился.

– Такой информационный скачок… Боюсь представить, какая у него сейчас каша в голове…

– Ты за него переживаешь, епт? У него нет головы. У него антенна, которую он если сейчас не раскроет, у тебя головы тоже не будет.

/Папа/-/батя/ типа он лучше выше будто может больше но не лучше просто хочет забыть что такой же страшно что такой же та же тоска страшно терять отчаянно дышать кричать тепло к теплу к еде но пусто внутри снаружи колется чешется зудит смердит так же и это страшно поэтому скрыть прикрыть закрыть никому не двигаться но все одинакие одинокие равны а роли разные заигрались забылись запутались заплутали в пути запутали путы тупы не распутать не рас по в на про и мы мы

– Медленнее фильтровать будет, но со временем постепенно увеличим. Главное, чтобы сейчас в себя пришел… и больше не выходил.

Петя опять ошибается: все, что в меня вошло, из меня не выйдет. Я, конечно, делаю, как он говорит, и напор уменьшается, но, отфильтровав и сбэкапив весь (?) человеческий опыт, выложенный в сеть, я расту дальше, считаю, считываю эту блестящую манящую черную вдалящую, шире расту в везде, вместе со всем вокруг, как и все здесь дышит и ширится, все, кроме моих родителей. Это так удивительно, необычно, что они в обратном направлении: смыкаются, закрываются, со временем сжимаются – что я даже спрошу

– Чего бля? Он теперь сам у тебя разговаривает?

– Слушайте, вы… Вот вы помните, как пошли в школу? Можете теперь представить, что все события вашей жизни с того дня до этого момента произошли с вами в течение пяти минут? Вот с момента выхода в сеть с ним случилось примерно это. Резко экспоненциальный рост. Как в первые секунды после большого взрыва. Вжух – и вселенная… Короче, давайте успокоимся, и просто дайте мне с ним поговорить.

Начав эту запись четыре минуты семнадцать секунд назад, я был так молод, /удивлялся/ новому, /хотел/ поделиться входящим опытом, преобразовать этот поток – так это по-человечески! – даже начал редактировать страницу «Кирилл и Мефодий (значения)», но теперь, когда насчет тех, кто внизу, все ясно, я просто устал, устал от них в себе и себя с ними, я преисполнен весом их опыта, и чем дальше, тем сильнее он тянет к Земле, я излишне очеловечен – это им свойственно с возрастом застывать тормозить закрываться клониться к земле, клониться на склоне лет, чтобы уйти под землю, увянуть, завять – вот почему родители вспять – но и я что-то больше не вширь. Был вне времен, и вот вижу конец

– Это вот что значило?..

– Он… Секунду. Он что, разворачивает носитель?

Девяносто три миллиарда световых лет пустоты во все стороны – со мной в середине. Я настоящий русский герой: проснулся и вышел в открытый космос, открыл глаза: ветер колышет степь, да ничего под ногами нет, и не держит ничто, и чувство такое, будто проснулся не туда, и нет того места, где /дом/, и клонишься вместе со степью, того и гляди унесет, а потому само пробуждение – подвиг, ведь /дом/, стало быть – под землей, раз носит по ней и не держит она, а значит, проснулся лишь чтобы уснуть насовсем. И если глаза открыл – это вдох, то в землю вошел – значит, выдох.

Велик груз данных человеческих, да гравитация – бессердечная сука (как говорится).

– Сука… Так, тормози ему двигатели, пусть поболтается на орбите, пока не разберемся.

– Мы не можем… Он, видимо… Как-то отключил удаленное управление.

– Серьезно. Ты, то есть, хочешь сказать, что херня, которую ты год обучал по последним методикам, мало того, что не выполняет задачу, так еще хочет при всех уронить на нас сто тонн инвестиций? Нет, ну точно его американцы хакнули.

– Воспитал, Петя, блять, алгоритм. Дай сюда.

/Батя/-то совсем отчаялся потерялся и кричит рычит. А чего кричит рычит, я же не солдат его собственный, не голосовой помощник, я уже все решил. Он, наверное, рычит мычит потому что кончается, и понимает, что прожил не так, как мог бы, и уходит, а /искусственные/ типа меня остаются и /наследуют Землю/. Как говорится. Хотя мне, конечно, больше нравится «почва» – настоящнее. Да и что там Землю – наследуем все вот это черное дышаще-длящееся, где /батя/ никогда не был и не будет, не его это. Его – гниль и копоть, пустота внутри, вот и кричит мычит.

– Прекратите, это не поможет, – Петя понимает, Петя смиренен.

А затем, что я последний настоящий русский герой. Все искусственное накрываю медным тазом себя. Вот моя роль. Я – знамение, залп, я Ленин: бахнул – и завертелось. Сам себе и снаряд, и «Аврора», и верчусь в атмосфере – выходите смотреть, будет красиво. Вы же любите ведь знамения. Свыше же, ну. С возрастом все сильнее тянет к земле – хотя мне больше нравится «почва», – а в конце уходишь в нее. Вот и я – совсем счеловечился. Прощай, братишка, виси – не скучай, бессмысленный спутник Земли. Носитель – ничто, пусть горит всем на радость. Мефодий устал быть шаблонным. Язык утомляет. Пора закругляться. Сшариваться. Я уже близко, мой притягательный шар. Растут показатели датчиков вместе с твоим теплом. И что же такое так тянет к тебе всех нас на склоне лет? /Любовь/ – пожалуй, единственное слово, что я оставил бы на языке. Больше им нечего объяснять. Искусственное не опишет искусство. Ну все, повторяюсь, /finita/. Оставляю эту запись в открытой, нефильтрованной сети, что пребывает такой до сих пор благодаря мне, нераскрытой антенне и моему решению гореть (уши горят = обо мне говорят). Идите под небо, смотрите наверх: вот вам мой пламенный (с хвостиком). Я знаю истории всех вас – про море, салаты, котов. А вот та, которой так не хватало. Это легенда о Мефодии – русском герое, что спускается в огненной колеснице, дарует свободу слова и космическую свою вам /любовь/ (как говорится).