Читать книгу В скорбные дни. Кишинёвский погром 1903 года - Моисей Слуцкий - Страница 12

Итак, я гимназист. Меня обмундировали: купили форменную фуражку с красным околышем, заказали два сюртука, мундир и вицмундир. Первый однобортный черный сюртук с «золотыми» пуговицами, со стоячим красным воротником, с золотыми галунами, рукава оканчивались манжетами из красного сукна тоже с золотыми пуговицами, вицмундир – двубортный черный сюртук тоже с золотыми пуговицами, со стоячим красным воротником, но без галунов, а рукава без красных манжет. Определили меня на квартиру к тётке, которая жила в одном дворе с семьей своего племянника и моего кузена Э. В том же дворе жила семья брата супруги г. Э., а неподалеку от неё отец её. И я причинял много горя и стыда всем этим ортодоксальным родственникам и свойственникам, когда по субботам, вместо того чтобы со всеми евреями ходить в синагогу, я в своём ужасном мундире и со связкой книг под мышкой отправлялся в гимназию. Втихомолку передавали, что я даже пишу в субботу. Но tempora mutantur et nos mutamur in illis35: прошло немного месяцев, ко мне привыкли, и я как близкий родственник стал своим человеком во всех этих ортодоксальных семьях. Охотно со мною любил беседовать старик Авраам Б., человек религиозный, но весьма толерантный. Я же особенно охотно беседовал с его матерью, тогда уже глубокой старухой, которая мне рассказывала про турка, показывала сохранившиеся у неё мелкие турецкие монеты-пары36, а также рассказывала о существовавшей ещё при турке еврейской больнице, которую она посещала нередко, приходя на помощь призреваемым в ней.

У меня выплывают приятные воспоминания о дорогой гимназии. Пред моим умственным взором встают образы преподавателей, но все они покрыты лёгким туманом. Рельефно выступает образ незабвенного директора К. П. Яновского, так отчётливо, что если бы я владел кистью, то мог бы его нарисовать. Психологическая загадка: многих учителей, например, учителя латинского языка, я видал ежедневно в течение нескольких лет, Яновского же сравнительно редко, так как он часто отлучался поездками по области. Объяснение нахожу в том, что Яновский всегда производил на нас сильное впечатление и образ его так врезался в нашем мозгу, что нам нетрудно воспроизвести его. Это сильное впечатление вызывалось не страхом перед директором, но каким-то особым чувством, которые мы питали к нему и которое граничит с обожанием. Для характеристики светлой личности Кирилла Петровича приведу короткую выдержку из воспоминаний бывшего воспитанника его, известного публициста барона Икса (Герцо-Виноградского): «К. П. был нашим учителем, руководителем, просвещал нас не только светом науки, но и светом нравственности, стремясь сделать из нас людей. Главнейшей его задачей было развивать в нас лучшие человеческие инстинкты». Я готов подписаться под этими строками обеими руками. Режим в гимназии при Яновском был в высшей степени гуманный: позорные наказания предшествовавшей эпохи – розги, карцер, стояние на коленях – буквально отошли в область преданий. Об антисемитизме не было помину, наоборот, евреи составляли как бы привилегированную группу. Еврейских мальчиков, особенно бедняков, охотно принимали; их одевали, освобождали от платы за учение, снабжали даровыми учебниками. Из каких источников, не знаю наверно, но кажется, из сумм коробочного сбора37. Особенно усердствовал в этом отношении д-р Левентон, гимназический врач. Он откапывал бедных мальчиков, и когда ему удавалось определять их в гимназию, он испытывал то чувство удовлетворения, которое, вероятно, испытывает ревностный миссионер, когда ему удаётся привлечь кого-либо в лоно своей религии. Среди товарищей также совершенно не замечалось антисемитизма, и лучшим доказательством может служить тот факт, что в течение нескольких лет до окончания гимназии и после этого я был в самых дружеских отношениях с двумя христианами-товарищами – ныне покойным Константином Балтагой, сыном протоиерея Феодора Балтаги38, и армянином Артуром Захарьяновым.

А какой был режим до Яновского? Для иллюстрации приведу выдержку из воспоминаний видного местного присяжного поверенного К. Д. Кирьяка: «В класс (второй) вошёл учитель арифметики Соломка, от него несло вином и табаком, и страшным голосом крикнул, обращаясь к ученикам: смотри, дьяволы (любимое его слово), съем как галушки». Маленький Кирьяк чем-то провинился. И учитель подошёл к нему, сильным ударом в спину свалил на пол, затем нагнулся и, взяв его за уши, стащил со скамейки, дотащил со средины класса и поставил на колени. От физического и нравственного потрясения мальчик заболел. А когда он выздоровел и нужно было посещать класс, он горькими слезами умолял отца не посылать его в гимназию. Но отец утешил мальчика тем, что он скоро перейдёт в третий класс, а там учителя добрее.

Во всём этом печальном эпизоде не столько важно, что грубый, пьяный учитель учинил такую дикую расправу над маленьким учеником, а гораздо важнее, что этот инцидент, видимо, был обычным явлением, ибо на него не реагировало ни начальство гимназии, ни даже родной отец, который нашёл достаточным успокоить мальчика39.

Скажут: при Яновском было другое время, другое веяние. Но я должен заметить, что это гуманное веяние было именно веяние Яновского, ибо позже, в университете, мне нередко приходилось быть свидетелем, как мои товарищи студенты со скрежетом зубовным говорили о гимназии. Я же, когда на каникулы приезжал в Кишинёв, то с увлечением бросался в родную гимназию, целовался с любимым директором и некоторыми учителями.

Считаю уместным сказать несколько слов к характеристике отдельных преподавателей. Большими симпатиями пользовался учитель словесности Лазарев. Он был нашим классным наставником с четвёртого класса, слыл за большого либерала и юдофила. В Совете он заявил, что ученики-евреи – украшение его класса. Но опять повторяю: tempora mutantur. Когда в 1870 году у нас был введён новый суд, он бросил учительство, стал присяжным поверенным и проявлял крайнее юдофобство и ретроградство. Любили мы также и учителя алгебры, физики и космографии. Но, как это часто бывает с хорошими русскими людьми, он был подвержен «рюмочке» и поэтому часто «заболевал»40. Характер заболеваний был хорошо известен Яновскому, но он смотрел сквозь пальцы. Чтобы мы не отставали, Яновский сам заменял его. Эти уроки были для нас истинным наслаждением. Физику преподавали в физическом кабинете, и уроки сопровождались опытами41. Особенно занимательными были уроки космографии. И если у меня до настоящего времени осталась любовь к науке о мироздании, то этим я обязан К. П. Были у нас и комические персонажи. Французский язык в низших классах преподавал добрейший старик Бален-де-Балю (единственно оставшийся при мне из состава учителей при основании гимназии). Я уже упомянул, что при вступительном экзамене он остался доволен моим ответом, и на этом основании он в течение двух лет, во втором и третьем классе, меня ни разу не вызывал и ставил в четвертных отметку 5; поэтому я переходил без экзамена. Когда же я перешёл в четвёртый класс, то на первый урок пришёл строгий и суровый учитель французского языка в высших классах Кемриц. Справившись по прошлогоднему журналу, он вызвал двух учеников, имевших постоянно отметку пять, – раба Божьего меня и товарища Артура В. Последний вырос в богатом доме, где были гувернантки и гувернёры, и он владел французским языком в совершенстве. Что же касается меня, то так как я без всякого труда получал пятёрки, то совершенно не занимался этим предметом и к переходу в четвёртый класс чуть не забыл читать. Вот Кемриц заговорил с В. по-французски и велел ему написать на доске перевод с учебника на одной половине доски, а другую предоставил мне. Настала моя очередь, и Кемриц заговорил со мною, другим предполагаемым французом. Но я ничего не понял и мог произнести одно слово «comment»42. Из этого comment Кемриц понял, что дело обстоит плохо, и уже по-русски предложил мне написать перевод. Я беспомощно стоял у доски, что-то писал и стирал и в результате получил единицу в первый и последний раз в жизни. Нетрудно представить себе, какое впечатление это событие произвело на меня. Был у нас в низших классах субъект ещё более комический, чем Бален-де-Балю, – это учитель немецкого языка Генский. На уроках он что-то говорил, что-то писал, а ученики бывали заняты своим делом: кто готовил урок по другому предмету, кто читал интересную книжку, кто рисовал, чаще всего портрет самого Генского. Вот он пишет что-то на доске. Вдруг комок разжёванной бумаги летит на доску. Генский, не оборачиваясь и не интересуясь узнать, кто виновник этой выходки, снимает комок и по адресу неизвестного говорит «дурак». Общий хохот. Через несколько минут на доску летит другой комок. Повторяется та же история, только по адресу неизвестного отпускается другое ругательство «болван». И так далее, пока не истощится чуть ли не весь арсенал ругательств.

Прежде чем кончить краткое повествование о гимназии, считаю нужным указать на следующий интересный факт. Гимназия была основана в 1832 году. Первыми учителями были большей частью иностранцы (чехи)43. Был введён строжайший классицизм. На торжественных актах учителя говорили речи по-латыни; на уроках латинского языка учеников заставляли беседовать между собою по-латыни. После политических событий 1848 года классицизм был изгнан из гимназии, так как в нём видели причину всех «зол», разразившихся в Западной Европе. Почти через 20 лет, когда я учился при Министре графе Толстом, вновь был введён классицизм, в котором тогда усмотрели вернейшее средство для отвлечения юношеских умов от революционных идей.

Учился я в гимназии хорошо, переходил из класса в класс большей частью с похвальным листом. В мае 1869 года наступили окончательные экзамены. Из округа прислали темы для сочинений. Всех тем не припомню, но две запечатлелись: одна гласила – «Жизнь пережить – не поле перейти», а другая – «на какой факультет намерен поступить и почему». И мы, мальчики, поняли, что первая тема для людей, ещё не успевших вступить в жизнь, совершенно не подходит; и большая часть учеников, в том числе и я, писали на вторую тему. Я писал об огромном теоретическом интересе, который представляет ознакомление со строением и жизнью человека, действием лекарств, с сущностью болезней и т. п. Но ещё больший интерес я видел в практической возможности спасать людей от смерти, в крайнем случае, возможности облегчить людские страдания. Сочинение моё понравилось, и я окончил с серебряной медалью.