Читать книгу В скорбные дни. Кишинёвский погром 1903 года - Моисей Слуцкий - Страница 14

И вот я стал студентом медицинского факультета. Но предметы оказались такими неинтересными: зоология, и не высших животных, а каких-то червей, ботаника, минералогия, остеология (часть анатомии)47 и т.п., к тому же профессор анатомии во время чтения лекции проделывал такие ужимки и гримасы, что я не мог удержаться и выскочил с хохотом из аудитории. А тут явился такой соблазн: рядом с университетом высилось громадное здание судебных установлений, где происходил новый гласный суд. Я заглянул туда и скоро так увлекся, что забыл всякую минералогию и целые дни и даже ночи просиживал на уголовных процессах, особенно когда обвинителем выступал тогда ещё молодой Кони. Вскоре я стал посещать лекции юридического факультета, особенно увлекаясь энциклопедией права, которую читал красноречивый Владимиров. Так продолжалось почти целый академический год. Лишь к концу года я отрезвился, вспомнил свои мечты о медицине и к началу следующего академического года вновь перешёл на медицинский факультет. Всё же часто заглядывал в суд и охотно слушал лекции выдающихся профессоров-юристов. На первом курсе медицинского факультета нас было около 30 человек (впоследствии число поступавших на медицинский факультет доходило до 200) – и им приходилось пользоваться тем же клиническим материалом, которым пользовались мы.

За исключением трёх манкировавших, остальные студенты усердно посещали аудитории, лаборатории, кабинеты, и мы знали, что манкировавшие были революционеры. Являясь изредка на лекции, они собирали пожертвования. Мы понимали, на что они собирают, но охотно давали по мере средств. Вскоре эти трое исчезли с горизонта, и нам стало известно, что двое из них сидят в Харьковской центральной тюрьме. Мы узнали потом, что эти двое ловко ушли из тюрьмы. Туда явились жандармы и предъявили начальнику тюрьмы приказ главного жандармского начальника о препровождении к нему арестованных студентов. Начальник тюрьмы сдал под расписку жандармов требуемых студентов. Вскоре обнаружилось, что и явившиеся жандармы, и предъявленное ими требование сфальсифицированы. Это, конечно, нам очень понравилось. В общем, харьковские студенты моего времени не были революционерами и не считали себя таковыми. Зато, начитавшись Тургенева («Отцы и дети»), большинство студентов считало себя нигилистами. Этот нигилизм выявлялся исключительно внешне: небрежный костюм, длинные волосы, обязательно плед через плечо и толстая дубинка48 – вот непременные атрибуты нигилизма. Впрочем, нигилизмом щеголяли главным образом студенты-медики, естественники и филологи. Что касается юристов и математиков, то они тщательно отмежёвывались от нигилистов. Таким образом, всё студенчество делилось на две группы: плебеев-нигилистов и аристократов-антинигилистов. Для характеристики этих двух групп студентов позволю себе рассказать два курьёзных эпизода. Был у нас студент-медик М. Летом и зимою он носил один пиджак из лёгкой серой материи (вроде парусины) с огромным жирным пятном вокруг кармана. В таком костюме он явился на студенческий вечер и пригласил танцевать нарядную барышню. Барышня была дочь богатых родителей – отец владел обширным не то гидротерапевтическим заведением, не то просто баней. Барышня, осмотрев своего невзрачного кавалера, отвернулась и заявила, что не желает с ним танцевать. Тогда М. громко заявил: «Вы не хотите со мной танцевать, так я за то к вам в баню больше ходить не буду». Эта выходка вызвала смех, барышня сконфузилась и уехала с бала. А вот другой факт, характеризующий поведение студентов-аристократов. Юрист К. подошёл к буфету и попросил рюмку коньяку. Нечаянно он пролил несколько капель на фартук продавщицы. «Ах, вы запачкали мой фартук, – сказала изящная продавщица, – с вас штраф один рубль». «Один рубль, – спросил студент, – что же стоит весь фартушок?» Продавщица не растерялась и ответила: «25 рублей». Студент заявил: «Фартушок за мной». Барышня сняла фартук и передала его студенту, а тот выложил 25 рублей, большую по тому времени сумму.

В общем, занятия не только на медицинском факультете, но, насколько помнится, и на других факультетах проходили мирно; особых эксцессов не припомню. В моей памяти сохранился лишь один эпизод. Какой-то петербургский профессор, кажется, химик, должен был отказаться от кафедры из-за столкновения со студентами, его назначили к нам. Кто-то провозгласил, что такого профессора допустить нельзя. И вот этот лозунг был подхвачен всеми студентами без различия факультетов, и в известный час, когда приезжий профессор должен был прийти на лекцию в главное здание, на лестнице выстроились в две шеренги студенты и встретили профессора невероятным свистом, стуком, шумом. Бедный профессор не мог дойти до второго этажа и вынужден был возвратиться назад, сопровождаемый ещё большим шумом и гамом. На другой день приезжий профессор оставил Харьков.

Состав профессоров на медицинском факультете был в большинстве скромный. Не было у нас таких знаменитостей, как петербургский Боткин или московский Захар[ь]ин; но все наши профессора были хорошими преподавателями: они не летали в высоких эмпиреях, были близки к студентам, знали их наперечёт и старались по мере сил руководить ими. Стоило студенту отсутствовать несколько дней, и профессор «участливо» спрашивал его: вы были нездоровы? Много лет позже, когда я уже был старшим врачом больницы и имел довольно значительную частную практику, мне приходилось сталкиваться со многими молодыми врачами, и я пришёл к твёрдому убеждению, что окончившие провинциальные университеты выходили с гораздо лучшей подготовкой, чем их коллеги из столичных университетов, блиставших именами профессоров – научных светил.

Впрочем, и у нас были выдающиеся учёные, как профессор физиологии Чулков, химии Бекетов и в особенности краса университета – знаменитый офтальмолог Гиршман.

Считаю уместным сказать несколько слов об этом редком человеке и враче. Гиршман был родом из Курляндии, но в раннем детстве переехал с родителями в Харьков, где окончил гимназию и медицинский факультет. Передавали, что, будучи ещё студентом высших курсов, Гиршман особенно интересовался глазными болезнями и часто высказывал убеждение, что многие больные, особенно из провинции, теряют драгоценнейший дар – зрение – благодаря неумелому лечению. В этом мнении заключалась горькая истина. Дело в том, что до моего поступления в университет (1869 г.) в Харьковском университете, равно как и в других университетах, не было специальной кафедры по глазным болезням. И эта важная отрасль была заброшенным отделом хирургии. Лекции по офтальмологии читались теоретически – без демонстрации больных, за отсутствием специальной клиники и, следовательно, клинического материала. Да и сама офтальмология тогда находилась в младенческом состоянии, так как врачу были доступны лишь наружная поверхность глаза и хрусталик. Естественно, что при таких условиях врачи выносили из университета весьма слабые и смутные познания по офтальмологии. И Гиршман решил посвятить свою жизнь этой отрасли медицины. По окончании университета он был командирован университетом за границу для усовершенствования и специально для изучения любимого предмета.

Обыкновенно такие командировки давались на год, много – два; Гиршман же провел за границей целых семь лет. Ибо он считал, и, надо сказать, вполне правильно, что специалист не может и не должен быть невеждой в других областях знаний (что, к сожалению, бывает очень часто). Совершенствуясь у корифеев офтальмологии – Грефе, Пагенштехера и Гельмгольца, он работал у знаменитого патологоанатома Вирхова, у не менее знаменитых физиологов Дюбуа-Ремонда49 и Брюкке, известных клиницистов Траубе и Опольцера, у математика Кинтера и других. И лишь после продолжительного искуса, обратившись большим запасом теоретических и практических знаний, молодой Гиршман возвратился в родной Харьков. Здесь после нескольких блестящих пробных лекций Гиршман получил приват-доцентуру по глазным болезням, и ради него была основана самостоятельная офтальмологическая клиника при медицинском факультете Харьковского университета (1868 г.). Ну ещё в бытность мою студентом (70–75-е годы) положение глазной клиники было весьма плачевным: специального помещения не было, глазные больные ютились в мезонине хирургического корпуса, в нескольких низеньких комнатах без достаточного света и воздуха, тут же приходилось оперировать. Специальных средств тоже не было, так как глазная клиника не значилась в бюджете. Но энергичный Гиршман умудрялся добывать средства из остатков сметных назначений по хирургическому отделению, в значительной мере вносил личные средства, и в общем больные содержались довольно прилично.

Скоро слава о молодом «добром» профессоре распространилась далеко за пределы Харькова; к Гиршману стали стекаться больные из разных мест, даже из далёкой Бессарабии. Слава Гиршмана распространилась и среди врачей. В 1869–70 гг., как известно, в большей части России было введено земство50 и создался институт земских врачей. Сотни врачей рассеялись по глухим уголкам – местечкам и сёлам и стали работать среди народа.

«Участковый земский врач», почти всегда единственный в своём околотке, не мог уклоняться от лечения распространённых в народе глазных заболеваний и часто сознавал свою беспомощность. Поэтому масса врачей разных возрастов устремлялась к апостолу офтальмологии Гиршману. Вокруг него образовалась целая многолюдная школа, состоявшая из студентов и приезжих врачей. Оригинальную картину можно было видеть в клинике: рядом с молодёжью-студентами фигурировали врачи, убелённые сединой. И Гиршман, всегда доступный, доброжелательный, старался всеми силами выполнять добровольно взятую миссию – распространения среди своих многочисленных слушателей познаний по офтальмологии. Он привёз с собой из-за границы новый инструмент – офтальмоскоп (глазное зеркало), который давал возможность проникнуть в глубину глаза, видеть глазное дно, сосок зрительного нерва с его разветвлениями, кровеносные сосуды. Владея этим инструментом в совершенстве, он обучал своих учеников умению пользоваться им. При этом он объяснял, что ознакомление с глазным дном «сетчаткой» важно не только для правильного лечения глазных заболеваний, но для диагноза многих других, особенно мозговых заболеваний. Память у Гиршмана была феноменальная: приходит в клинику серый мужичок, который лечился у него два года тому назад, и Гиршман его сразу узнаёт. Ещё больше нас поражала его работоспособность. Его рабочий день начинался в 9 часов утра и с небольшими перерывами продолжался до 2 часов ночи, а иногда ещё позже, ибо он не уходил из кабинета, пока не принял последнего пациента. При этом он обнаруживал полное презрение к «презренному металлу». Его удивительная работоспособность сохранилась до глубокой старости, как я это узнавал от своих пациентов, лечившихся у него.

Пред моим умственным взором встаёт обаятельный образ этого «святого» человека51 (так его прозвали все, которым приходилось сталкиваться с ним). Небольшая хрупкая фигура с прекрасным одухотворенным бледно-матовым, типически семитским лицом, с какими-то особенными, необыкновенно ласковыми глазами, в которых светилась какая-то искра Божия, чёрными вьющимися волосами и чёрной бородой. Вечно подвижный, спешащий, как будто боящийся потерять без пользы единую драгоценную минуту, он оставлял незабываемое впечатление.

Пред нами неоднократно возникал вопрос: каким образом в этом слабом на вид теле таится такой колоссальный запас неугасающий энергии? И много лет позже, после продолжительной врачебной деятельности, я нашёл объяснение этому феномену. Я думаю, что не только я, но и другие врачи констатировали тот факт, что люди с сильным духом лучше переносят хронические болезни, чем люди со слабым духом. Старое латинское изречение гласит: Mens sana in corpore sano (здоровый дух в здоровом теле). Но это изречение можно перефразировать таким образом: sub mente sano corpus sanum (мощь духовная побеждает физическую слабость). Имея обширную практику, будучи профессором и директором клиники, Гиршман этим не удовлетворялся, и можно смело сказать, что в Харькове не было ни одного доброго дела, ни одного полезного учреждения, в котором Гиршман не принимал активного участия. О его многочисленных научных трудах я не буду говорить, скажу лишь, что нет ни одного руководства по офтальмологии и физиологии, где бы не цитировались его ценные работы.

В 1893 году праздновали с необычайной торжественностью двадцатипятилетие его врачебной деятельности. Из многочисленных произнесённых речей я приведу лишь одну выдержку, но достаточно характерную: «ты сеял свет в буквальном и переносном смысле». В сентябре 1920 года я узнал из издающихся в Париже русских газет, что Гиршман жил в последние годы в нужде и умер на восемьдесят первом году жизни от… сыпного тифа. Он пал, таким образом, одной из многочисленных жертв большевистского режима52.

Ещё один крупный дефект был в моё время на медицинском факультете как Харьковского, так и других провинциальных университетов – это отсутствие специальной клиники и кафедры по душевным болезням. Психиатрия была «придатком» к частной патологии и терапии, теоретический курс которой читал угрюмый и малообразованный профессор Кремянский (тот самый, который экзаменовал нас при вступлении в университет по географии, и который, как уже раньше было сказано, проявил в ней «солидное познание»). Этот важный пробел большая часть студентов, в том числе и я, пополняли частыми поездками в центральную земскую психиатрическую лечебницу, находившуюся в 6–7 верстах от Харькова (Сабурова дача). Директор лечебницы радушно нас встречал и демонстрировал пред нами наиболее типичные случаи психических заболеваний.

Не могу удержаться, чтобы не передать циркулировавший при мне среди студентов следующий пикантный анекдот. Творцом русской психиатрии считается известный профессор Петербургской медико-хирургической академии Балинский. В психиатрии и криминалистики было распространено учение Ломброзо о наследственности и существовании рождения преступных типов. Балинский разделял этот взгляд и придавал большое значение в вырождении потомства значительной разнице в возрасте родителей. Балинский пользовал сына генерала, мальчика лет 6–7, у которого были налицо все признаки врождённого преступника – он лгал, воровал, мучил домашних животных. Отцу ребёнка в момент его рождения было около 60 лет, а матери 20. Белинскому удалось упросить мать мальчика, чтобы она «ради науки» разрешила демонстрировать ребенка на лекции об искусстве и, конечно, при соблюдении строжайшего инкогнито. И вот перед многолюдной аудиторией, состоявшей из врачей и студентов высших курсов, Балинский продемонстрировал мальчика, отмечая все его психические и физические дефекты, и указал предполагаемые причины вырождения ребенка. После окончания «блестящей лекции» Багинский подошёл к генеральше и благодарил её за то, что она в интересах науки согласилась исполнить его просьбу. «Да, – сказала она, – всё это хорошо, но дело в том, что мой муж не отец моего несчастного сына, а действительный отец его – молодой и здоровый адъютант». Конфуз!

Не было и специальной клиники по кожным и венерическим болезням, которые входили в курс общей хирургии, и мы пользовались громадным клиническим материалом по этим болезням в городской больнице.

Акушерским материалом мы пользовались в городском родильном приюте. На очереди всегда значились два студента, один четвёртого и другой пятого курса: «очередные» вызывались во всякое время дня и ночи при ожидаемых родах, причём студент четвёртого курса оставался в роли наблюдателя, а пятого курса принимал более активное участие.

Так компенсировали дефекты в научной постановке факультета.

Отрадное явление представляли две важнейшие клиники – терапевтическая (внутренние болезни) и хирургическая. Клинического материала было вполне достаточно – по 40 коек в каждой клинике, а так как студентов на четвёртом и пятом курсе было приблизительно столько же, то каждый студент имел постоянно в своем ведении (был «куратором») одного больного; между тем много лет позже число студентов высших курсов увеличилось в несколько раз, а число коек оставалось то же. Директором «внутренней» клиники был выдающийся ученик Боткина, к сожалению, рано умерший, Лашкевич. Несмотря на своё болезненное состояние, он работал неутомимо. Периодически каждый из нас демонстрировал и разбирал «своего» больного при всей аудитории, и профессор экзаменовал «куратора», что заставляло его быть настороже. Директором хирургической клиники был профессор Грубер – прекрасный оператор и хороший преподаватель. И, уходя из клиники, мы испытывали полное удовлетворение и сознание, что теоретические знания, приобретённые на третьем курсе, расширяются и освещаются наблюдениями в клинике. Всякий умерший в клинике подвергался вскрытию, при котором присутствовала значительная часть студентов и обязательно куратор с историей болезни в руках.

Покойный Вирхов ставил в упрёк врачам, что они испытывают удовольствие, когда оправдывается их диагноз, хотя бы он был смертным приговором для больного. И это совершеннейшая истина. Даже мы, студенты, лишь будущие врачи, испытывали удовлетворение, когда наш прижизненный диагноз, подтверждённый профессором, оправдывался на секционном столе. Но бывали и обратные случаи. В этих случаях корректный, но беспощадный профессор патологической анатомии Крылов иногда находил извинительные причины ошибочного диагноза, но подчас резко критиковал и осуждал неправильный диагноз. Это заставляло не только нас, кураторов, но и профессоров быть крайне осторожными в постановке диагноза; в сомнительных и затруднительных случаях диагноз ставился под вопросительным знаком.

При мне в хирургической клинике и родильном приюте был введён новый, открытый великим англичанином Листером (профессор в Эдинбурге и Лондоне) антисептический метод производства операций и последовательного лечения ран. Сущность учения Листера состоит в применении «антисептики», т.е. умерщвление или обезвреживание патогенных (болезнетворных) микробов посредством дезинфекционных веществ, главным образом карболовой кислоты, во всём, что приходит в соприкосновение с раной, – в воздухе, на руках хирурга и его помощников, на инструментах и перевязочном материале. Мне приходилось в высшей степени редко видеть те грозные, можно сказать, роковые осложнения ран и родильного процесса, как рожа, дифтерит, антонов огонь53, общее заражение крови (пиемия, септицемия, родильная горячка, теперь носящие общее название бактериемии), которые бывали до Листера. Многие операции, особенно сопряженные со вскрытием полостей и считавшиеся запретом, стали достоянием хирургии.

Операции при мне производились таким образом: на некотором расстоянии от операционного стола находилось ведро с раствором карболки; служитель посредством большого пульверизатора пускал «шпре», то есть мельчайший дождь этого раствора, который орошал операционное поле, руки и инструменты оператора, перевязочный материал и проч. Однако эта «медаль» имела и оборотную сторону: хирургу приходилось работать иногда при нескольких последовательных операциях довольно продолжительное время, вдыхая воздух, пропитанный карболкой, что влекло за собою хроническое отравление и преждевременную смерть лучших мировых хирургов. И антисептика стала этапом к введению «асептики», то есть к применению идеальной чистоты во всём, что приходит в соприкосновение с раной – педантичной чистке рук хирурга и его помощников, «стерилизации» инструментов и перевязочного материала (очищение их перегретым паром). Асептика была введена у нас в больнице гораздо позже, когда я уже был главным врачом, и хирургическим отделением заведовал д-р Стратиевский.

Справедливость требует сказать, что задолго до Листера, в 1850 году, молодой малоизвестный немецкий врач Земмельвейс высказал смелую мысль, что хирургические больные и особенно родильницы отравляются врачами и студентами их грязными руками, инструментами, наконечником ирригатора и т.п. Но это идея была встречена медицинским миром весьма враждебно: не хотели допустить, чтобы врачи могли убить своих пациентов. И нужен был высокий авторитет Листера, чтобы разрушить рутину. Впрочем, ещё при мне один известный хирург провинциального университета относился иронически к новому методу, который он рассматривал как «моду». «А ну, Иван, пужай бактерию», – говорил он в шуточном тоне служителю, приказывая ему пускать «шпре».

Так мирно и безмятежно протекли пять лет. Настал II семестр, – осень 1875 года, время окончательных экзаменов, которые прошли вполне благополучно.

В один прекрасный вечер в конце декабря мы были вызваны в университет. Декан Зарубин дал нам подписать «факультетское обещание», по которому мы обязались не выдавать семейных тайн наших пациентов, не поносить других врачей и т.д. И вручил нам временные свидетельства на звание врача. Он поздравил нас и послал нам лучшие пожелания в нашей будущей деятельности.

Что я чувствовал, когда с волнением принял диплом врача? Я испытывал чувство весьма сложное и неопределённое. С одной стороны, я сознавал, что в жизни моей произошёл перелом, что я уже не учащийся, а человек, получивший почётное и ответственное звание врача; с другой стороны, меня пугала неизвестная будущность. Дело в том, что, как я уже упомянул, с материальной стороны мне жилось в университете очень хорошо: я имел у богатых родственников хорошо оплачиваемые уроки, которые давали мне возможность не только жить удобно, но на каникулы ездить в первые годы моего студенчества в Кишинёв, а позже, по семейным обстоятельствам, за границу. Теперь этот источник доходов (уроки) прекратился; ибо не подобает врачу заниматься уроками. Нужно было думать о новых источниках – службе и частной практике…

Через несколько дней я выдержал экзамен на звание уездного (судебного) врача54 и в начале января 1876 года поехал в Кишинёв.

В дороге, которая продолжалась несколько дней и сопровождалась многими пересадками, я имел достаточно времени думать о будущем, но успокаивал себя мыслью, что частная практика наверное будет. Основывал я это предположение на том, что, когда я приезжал в Кишинёв на каникулы после перехода на второй и третий курс, то ко мне являлись больные с лёгкими заболеваниями, особенно часто приносили детей с детским поносом. И эти непрошенные пациенты бывали крайне удивлены, когда я отказывался их осматривать, заявляя, что я ещё не видал ни одного пациента и не могу взяться за лечение. Я бывал вынужден объяснить, что на первых курсах изучаются науки, которые служат лишь фундаментом для медицины. Для пациентов это было странное открытие, ибо, как показали дальнейшие беседы, даже у более интеллигентных людей существовало представление, что на первых курсах изучаются лёгкие заболевания, на следующих курсах более тяжёлые, а на пятом – самые ужасные болезни, как сыпной тиф, чума, холера и т.п.