Читать книгу Их повели налево - Моника Хессе - Страница 4

Дима медленно едет по тому, что, видимо, было главной улицей этого городка. Я вижу женщину, подметающую крыльцо своего дома. То есть я предполагаю, что это был именно ее дом. И что прежде это было крыльцом. На самом деле она заметает мелкие камешки в совок для мусора и с него высыпает их в мусорный ящик. За ее спиной нет ничего. Груда обломков и доходящие только до пояса остатки кирпичных стен, в которых угадывается дверной проем. Возможно, этот дом был разрушен недавно, его уничтожили бомбы или снаряды союзников, а возможно, его разрушили немцы, и это было уже давно. Ведь иностранные войска входили на территорию Польши дважды. Да и Польша ли это? Границы все время сдвигаются. Я впервые отъехала так далеко от госпиталя. Там из окна нашей палаты был виден только наполовину заколоченный досками шляпный магазин, в витрине которого не было шляп. «Как вы думаете, что мы купим, когда окрепнем?» – спросила как-то раз женщина, которую мы называли Биссель. «Думаю, мы не купим ничего, – ответила я. – Ведь сейчас ничего не продается».

Польский, на котором изъясняется Дима, довольно примитивен, и он помогает себе жестами.

– Хочешь есть? – спрашивает он, когда булыжная мостовая сменяется грунтовкой. – Под сиденьем есть леденцы.

– Нет, спасибо.

– Все равно посмотри, – с гордостью говорит он. – Это сюрприз.

Я послушно шарю под сиденьем и нахожу пакет леденцов, а рядом – что-то прямоугольное и гладкое. Модный журнал. Похоже, американский. Вот картинка, на которой изображена женщина в шикарной красной шляпке. Когда Дима в первый раз навестил меня в госпитале после того, как я пришла в себя, то спросил, не надо ли мне что-то принести, и я ответила: губную помаду. По нему было заметно: ему понравилось, что запаршивевшая, вконец истощенная девушка хочет выглядеть красивой. Я не сказала ему, что мне просто хочется унять боль в потрескавшихся губах. Вряд ли он мог знать, как по-польски будет пчелиный воск или вазелин. Но возможно, подумала я, он знает слова губная помада.

– Удобно? – спрашивает он.

– Да.

– Одеяло? – Он кивком показывает на заднее сиденье.

– Мне не холодно.

– Но тебе холодно каждый день. – Он хмурится. Он был так доволен собой и тем, что подумал об одеяле, и теперь огорчился из-за того, что оно мне не нужно. Я поворачиваюсь, беру одеяло с заднего сиденья и накрываю им плечи. Дима одобрительно улыбается.

– Спасибо, – говорю я. – Ты очень добр.

– Важный день, – замечает он. – Мы скоро приедем. Машина быстрая. А пока отдохни.

Я прислоняюсь боком к двери машины, но не закрываю глаза. Дорога усеяна всяким хламом. Разбитые колеса от повозок, брошенные хомуты, прохудившиеся бидоны для молока. Каждый из этих предметов, думаю я, некогда принадлежал какой-то семье, которую остановили или схватили, или же люди просто слишком устали, чтобы нести поклажу. Сначала они избавлялись от всяких пустяков, таких как музыкальные шкатулки или шелковые шали, а затем и от всех остальных пожитков, не нужных для того, чтобы просто-напросто остаться в живых. А поскольку выживать можно, не имея почти ничего, они бросали все. Разбитые колеса от повозок, брошенные хомуты, прохудившиеся бидоны для молока. Каждый из этих предметов некогда принадлежал какой-то семье, которую остановили или…

Прекрати, говорю я себе, пытаясь разорвать круг. Прекрати. Теперь это случается со мной сплошь и рядом. Мой мозг спотыкается. Или повторяет одно и то же, как заевшая патефонная пластинка. Он не дает мне думать об одних вещах, а о других не перестает думать опять и опять. Иногда с ним бывает все в порядке, он выздоравливает. Но в других случаях пусковым механизмом становятся какие-то вещи, которые я не могу предсказать. Это что-то вроде гололеда, никогда не знаешь, где он есть, а где его нет.

Я смотрю на противоположную сторону дороги, на холмистые сельскохозяйственные угодья, пытаясь заставить себя подумать о чем-то другом. Хлама там не видно, впереди простирается вспаханная земля, бурая и рыхлая, и на нее мне тоже тяжело смотреть.

Иногда дело было не в том, что семья уставала, а в том, что людей просто расстреливали на месте. Иногда целые деревни превращались в братские могилы. Я зажмуриваю глаза.

«Все кончено, кончено, кончено».

Когда-то мне нравился запах земли. Когда на каникулы мы ездили в деревню, я с Абеком палками чертила на земле буквы; я учила его алфавиту.

A – Абек.

В чем же дело – может быть, сейчас я чую что-то лежащее под этой вспаханной землей, что-то зловонное и ужасное?

B – баба Роза.

– Может, остановимся, чтобы пообедать? – предлагает Дима, и при звуке его голоса, прервавшем мои мысли, я чувствую облегчение.

– Ты не против, если мы просто поедем дальше? Мне хочется поскорее доехать до Абека. Если, конечно, ты не хочешь сделать остановку, – поспешно добавляю я. Мы с Димой впервые так надолго остаемся вместе, сегодня он вывел меня с территории госпиталя. Но если ему это и кажется странным, он не подает виду.

– Нет, мы можем ехать дальше. Я хочу довезти тебя до дома. Хочешь чего-нибудь еще? Воды? Или подвигать ноги?

– Размять ноги, – поправляю его я.

– Размять?

– Да, надо говорить так. Это идиома. То есть такое выражение.

– Тебе нужно размять ноги? – Он доволен, что выучил новое выражение – протянув руку, он хлопает меня по коленке.

«Тебе повезло, – говорили мне другие девушки-ничегошницы. – Будь с ним ласковой».

Не знаю, случайно ли Диму перевели в Сосновец. Возможно, он сам попросил о переводе туда. Мне не хотелось спрашивать его об этом – я считала, что лучше не вносить ясность в наши отношения.

– Нет, я… мы не могли бы просто ехать дальше? – спрашиваю я. – Для меня это было бы лучше всего. Может быть, ты мог бы рассказать мне какую-то историю. Или я могу попробовать отдохнуть.

В его глазах сразу же отражается участие.

– Да. Тебе надо отдохнуть. Отдыхай, а я отвезу нас домой.

* * *

Я вовсе не собиралась закрывать глаза – я искала тишины и покоя, а не сна. Но, видимо, они закрылись сами, потому что внезапно я чувствую, что машина резко останавливается.

– Зофья. – Дима осторожно трясет меня за плечо.

Мои глаза открываются, я осматриваюсь по сторонам. Местность стала более ровной, солнце уже находится в середине неба – выходит, прошло несколько часов. Дима широко улыбается, показывая на что-то, находящееся за ветровым стеклом.

Поначалу я не понимаю, на что мне нужно смотреть, а когда до меня доходит, не верю своим глазам. Деревянная табличка с аккуратно выведенными буквами.

– Как, уже? – задохнувшись, выговариваю я.

– Я же тебе говорил – это хорошая машина. Быстрая.

SOSNOWITZ – гласит надпись на табличке. Когда немцы явились в Сосновец, они дали ему немецкое имя.

Но я имела в виду отнюдь не скорость машины, не то, что она быстрая. «Неужели мы тут? Неужели я уже дома?» Куда легче было воображать, что зло творилось не здесь, а где-то далеко. На другом континенте. Но Биркенау, первый лагерь смерти, в который мы попали, расположен всего в двадцать пяти километрах от моего города.

– Это здесь, да? – спрашивает Дима. Он остановил свой джип и глядит на меня с удивлением. Моя реакция отличается от той, которую он ожидал.

– Да, здесь.

– Скажи мне, куда ехать теперь.

Я сглатываю, смотрю по сторонам.

– Домой. К Абеку.

– В какую сторону?

Мы стоим неподалеку от окраины Сосновца. Вокруг разбросаны маленькие крестьянские хозяйства, маленькие участки земли. Когда мы подъедем ближе к центру, дома будут стоять чаще и среди них будут многоквартирные, в три или четыре этажа. Вдалеке я вижу заводской район; если бы мы сейчас были ближе к нему, я смогла бы различить сажу, выбрасываемую из труб заводов – она висит в воздухе над трамвайными проводами. Широкие мощеные площади. Электрические фонари на улицах, закусочные, в которых обедают рабочие, торопясь наесться в свой обеденный перерыв.

– Зофья?

Я собираюсь с мыслями. Есть два адреса, которые я могла бы назвать Диме. Первый находится в районе, называемом Шродула, на окраине города, в еврейском гетто, в которое мою семью загнали, когда мне было тринадцать лет. Груды мусора на улицах, разрушающиеся стены, пустыри. Нам шестерым приходилось ютиться в одной комнате.

Второй адрес – это мой настоящий дом, тот, который принадлежал бабе Розе – там выросла моя мать, а когда она вышла замуж за моего отца, туда переехал и он. Этот дом находится ближе к центру.

– Поверни направо, – говорю я. К нашему настоящему дому. Я планировала встретиться с Абеком именно там. Так я ему и сказала: «Повтори адрес, Абек. Помнишь растущие там березы?» А что, если он уже давно ждет меня там, ждет один-одинешенек? «Я старалась выздороветь быстрее, Абек. Правда, старалась».

Дима поворачивает, и гравийная дорога сменяется мощеной. Мы проезжаем мимо мужчин в простой рабочей одежде, затем их сменяют мужчины в костюмах и шляпах. Дима приветственно поднимает руку, и один прохожий осторожно машет в ответ, но остальные словно не замечают нас вообще.

– Что это? – спрашивает Дима, показывая на ветровое стекло, на виднеющуюся среди зданий зелень.

– Это Селецкий парк. Иногда мы приезжали сюда на школьные экскурсии.

– А! – Несколько минут спустя он показывает рукой на что-то еще. – А что вот это?

Дима так радуется, осматривая город, будто он и сам здесь на экскурсии со своей школой, будто мы вместе приехали сюда на каникулы. В госпитале нас готовили к этому, говорили, что по возвращении домой у нас могут возникнуть странные чувства, но такого я не ожидала. Внутри у меня все сжалось, во рту металлический вкус.

– Это замок? – Дима показывает на самое нарядное из виденных нами зданий.

– Это вокзал. Раньше по выходным там открывался рынок. Мы называем Сосновец… – Я замолкаю, потому что даже это воспоминание, не имеющее никакого отношения к делу, вызывает у меня душевную боль. – Мы называем его Сковородкой.

Мой прекрасный безобразный город. Сосновец не похож на красивые города вроде Кракова, в который мама возила меня на праздничные обеды, когда наступал мой день рождения. В Сосновце промышленные магнаты строили свои заводы: здесь выплавляли чугун, варили сталь, изготавливали канаты и краски. Улицы в городе широкие, здания функциональные, в воздухе полно дыма. Главное здесь – польза, а не шарм. Кто может любить город, который прозвали Сковородкой?

Моя семья любила его. Мы и не подозревали, что наша любовь к городу настолько безответна.

Я знаю, что многие в Польше оказывали сопротивление немецким войскам: Армия крайова, Национальные вооруженные силы, Еврейский воинский союз – все они боролись против оккупантов. Я знаю – я услышала об этом позже, – что в Варшаве было восстание, что город более шестидесяти дней воевал против нацистов, поэтому-то Варшавы, можно сказать, больше и нет, немцы покарали город, стерев его с лица земли.

Но мне также известно, что, когда немцы вошли в Сосновец, многие жители города уже отлично выучили нацистское приветствие.

Окружающий пейзаж становится более знакомым, теперь все вокруг напоминает мне о моей семье. Мы проезжаем мимо библиотеки, во всяком случае, раньше в этом здании была именно она. А вот рынок, на котором мы покупали провизию в ту неделю, когда произошло вторжение. Было самое начало сентября, и наши буфеты и кладовые стояли пусты, поскольку мы только что вернулись из отпуска и с каникул. В магазине основные продовольственные товары, такие как хлеб, были уже раскуплены, и оставались только деликатесы. Например, блины, чтобы делать блинчики с мясом. Стеклянные банки с вареньем из ревеня, стоящие рядами за спиной растерянного хозяина магазина.

– Мы купим все, – тихо сказала мама.

И в первые две недели немецкой оккупации мы питались так, словно у нас был праздник.

* * *

Джип объезжает вокруг здания из красного кирпича с арками, украшенными по краям известняком, и я не дожидаюсь очередного вопроса Димы. – Это дворец Дителя, – говорю я. – Хайнрих Дитель первым стал строить в Сосновце текстильные фабрики.

Когда я произношу слова «дворец Дителя», мое сердце начинает биться чаще и пересыхает во рту. Значит, скоро мы подъедем к моему дому. Именно по этой дороге ходил мой отец, когда направлялся на свою фабрику.

Я всматриваюсь в дворец Дителя и вижу, что на его воротах вывешен не флаг семьи Дитель – на них развевается красное знамя с желтыми серпом и молотом и пятиконечной звездой.

– Наверное, тебе надо сюда, Дима. – Я показываю на советский флаг.

Его лицо светлеет.

– Да. Я остановлюсь здесь, а потом отвезу тебя к твоему дому, хорошо?

Меня охватывает паника, сердце колотится еще быстрее.

– Нет! Сначала мне нужно добраться до моего дома.

У него вытягивается лицо.

– Это займет всего несколько минут.

Я подавляю раздражение и уже берусь за ручку двери.

– И до моего дома всего несколько минут.

– Но, Зофья. – Кажется, моя невесть откуда взявшаяся храбрость ошеломила его – она ошеломляет и меня саму.

– Тебе надо идти туда. Уверена, что ты хочешь доложить о своем прибытии старшим офицерам.

«А мой брат, возможно, уже дома, и я не могу ждать. И не хочу встречаться с ним на глазах у других».

– Ты будешь беречь себя, пока меня не будет? – неохотно спрашивает он.

– Я могу записать адрес, и ты сможешь приехать ко мне, когда закончишь свои дела.

В конце концов я уговариваю его. Я не лгала – до моего дома и вправду всего несколько кварталов, а если срезать путь по проулкам, идти придется и того меньше, и именно это мои ноги делают сами – я бегу, бегу по камням, и моя нога, на которой ампутированы пальцы, болит. Я не могу бегать; я уже несколько лет слишком слаба для этого, однако я все-таки бегу, и мое сердце разрывается в груди.

И вот я уже почти на месте. На белой табличке написано название улицы: «МАРЬЯЦКАЯ».

Это короткая улица, в основном состоящая из многоквартирных домов. Наш дом стоит на ее середине, он четырехэтажный и выстроен из розоватого песчаника.

Я тысячу раз репетировала этот момент. Что я сделаю, если на месте окажется наш старый швейцар. Что я буду делать, если там другой швейцар, который не знает меня.

Но у входа никого нет. Никто не останавливает меня, не мешает войти, и я толкаю дубовую входную дверь. В вестибюле все тот же мраморный пол. Та же мерцающая лампочка. «Я дома».

Возле ряда почтовых ящиков я останавливаюсь. Засунув руку в наш ящик, я нащупываю латунный ключ – он приклеен скотчем там, где никто бы его не нащупал, если бы не знал, где искать. Тяжелый фигурный ключ падает в мою ладонь, а скотч рассыпается, превратившись в бурые хлопья.

Может быть, Абек уже дома и ждет меня. Мое сердце трепещет, полное надежды, пока я бегу по лестнице вверх. Огонь в печи. Чистое белье на кроватях.

Едва я дотрагиваюсь до дверной ручки, как дверь открывается.