Читать книгу Дикая весна - Монс Каллентофт - Страница 8
Часть I
Жадная любовь
Глава 6
ОглавлениеЗак хватает черную сумку.
– Нет! Не-ет!!! – кричит Малин.
Поначалу он намеревался броситься на нее, чтобы сдержать силу взрыва своим телом. Это против всех правил, но кому есть дело до правил, когда что-то вот-вот взорвется?
В такой ситуации забытую сумку надо расстреливать с безопасного расстояния. Однако Зак хватает ее. Хочет отбросить как можно дальше от людей.
Но тут звук резко смолкает.
И он снова опускает сумку, а потом протягивает ее Янне, который открывает замок-молнию. Роется в ней.
Зак видит капли пота на лбу Янне и замечает, как Малин приближается к ним.
Одежда.
Книги.
«Айпод».
И, наконец, телефон. Янне смотрит на дисплей, показывает им – пропущенный звонок.
– Чертовски странный рингтон, – говорит он и приподнимает один уголок рта, обозначая улыбку. Затем опускает сумку.
Несколько секунд спустя со стороны отеля появляется мужчина среднего возраста и говорит:
– Это моя сумка. Я сидел вон там, в «Мёрнерс». Должно быть, ее отбросило сюда взрывом.
На площадь прибыли Юхан Якобсон и Вальдемар Экенберг. Вместе с Малин, Заком и Бёрье Свердом они методично допрашивают всех легкораненых, еще оставшихся на месте, – тех, кто может после допроса отправиться домой, не рискуя впасть в состояние шока. Затем они опрашивают всех зевак, скопившихся на площади, привлеченных звуком взрыва, и сиренами, и сплетнями, которые уже распространились по городу, как взрывная волна. Опросить следует всех. Кто знает, кто может что-нибудь знать? Кто знает, в каком направлении пойдет расследование?
Юхан поначалу сам почти в шоке. Особенно когда ему рассказали о погибших детях – они такого же возраста, что и его собственные. Бёрье с самого начала держится на удивление спокойно. Вальдемар, как всегда, непоколебим – с сигаретой в углу рта и дружелюбным взглядом, который он умеет включать, когда это требуется. Малин знает, что его жена лишилась работы несколько месяцев назад, когда обанкротилась компания «Рекс компонентс»… Однако безработица жены, похоже, мало волнует Вальдемара.
Зак, как обычно, деловит, однако заметно, что он потрясен – и как будто хочет отомстить за то, что произошло на площади, словно он не в состоянии воспринимать случившееся отстраненно и все еще находится в самом эпицентре взрыва. Это делает его таким маленьким – и одновременно таким величественным.
Они задают тысячи вопросов. Но ответы практически одни и те же.
– Вы заметили что-нибудь подозрительное?
– Нет.
– Что происходило в последние минуты перед взрывом?
– Я пил кофе, все было как обычно.
– Я ничего не знаю.
– Я ничего не заметил.
– Мне стало любопытно, и я пришел сюда.
Страх в глазах, в позах – у всех один. Что же такое произошло? Отрицание и осознание смешаны воедино и сливаются в чувство страха, однако этот страх недостаточно силен, чтобы удержать любопытных в стороне от ужасной картины. Как после одиннадцатого сентября, когда толпы любопытных устремились к тому месту, где стояли небоскребы и где погибли тысячи людей, – и по телевизору можно было наблюдать, что любопытство в глазах зевак сильнее страха.
Малин допрашивает одного за другим.
Студентка с пластырем поверх раны на лбу, всего года на четыре старше Туве.
– Я пила кока-колу в «Мёрнерс», – говорит она, – хотела посидеть на солнышке, прежде чем пойти в библиотеку заниматься. Насколько я поняла, взрыв раздался внутри банка. Почему-то у меня сложилось такое ощущение. Что вы думаете по поводу случившегося? Кто мог такое сотворить?
– Именно это мы и намерены выяснить, – отвечает Малин и видит, что девушка, стоящая перед ней, не питает особого доверия к способностям полиции.
И вот, по прошествии нескольких часов, все находящиеся на площади опрошены. А также все сотрудники банка, включая директора филиала. Правда, несколько сотрудников еще до прибытия полиции покинули здание и отправились домой.
Большое количество полицейских в форме помогали в проведении опросов. С каким-то сомнением, словно в нерешительности, они обходили жителей Линчёпинга, собравшихся на площади, и получали те же ответы, что и Малин и ее коллеги из следственного отдела.
Никто ничего не заметил. Никто ничего не знает.
Аранссон организует, чтобы раненых, доставленных в больницу, тоже допросили – как и тех, чьи имена успели записать, но кто успел уйти, так и не побеседовав с представителями власти.
Малин идет по грудам мусора, ощущая, как осколки стекла хрустят под ногами, и видит Карин Юханнисон, которая прочесывает территорию вокруг банка в поисках каких-нибудь зацепок.
Вокруг множество полицейских.
Когда происходит нечто подобное, совсем не заметны сокращения, на которые полиция вынуждена была пойти в последние годы в свете кризиса. Все мысли о бюджете потом. Однако городу нужно куда больше полицейских. Особенно в отделе по борьбе с насилием в семье. У них невероятно низкий процент дел, передаваемых в суд, например, по педофилии. Лишь одно заявление из десяти приводит к судебному разбирательству.
«Чушь какая-то, – думает Малин. – Детей мы обязаны защитить. Чего стоит общество, которое не в состоянии защитить детей?»
Щека, детская щека.
«Кто же ты?» – думает Малин о погибшем ребенке, направляясь к Свену. Теперь в его глазах нет ни страха, ни паники. Только целенаправленность, продиктованная опытом.
– Поехали в отделение, – говорит он. – Соберемся и постараемся прояснить картину.
* * *
Поначалу Малин проехала мимо квартиры папы и мамы по Барнхемсгатан, не останавливаясь, чувствуя, что должна ехать прямо в отделение полиции в старом квартале. Но потом все же развернулась и подъехала к дому.
«Мне нужно домой, нужно к Туве и папе, я должна прийти на поминки и исполнить свой долг».
Машину она припарковала на старой автобусной площади, где один из многочисленных бомжей рылся в урне, а компания девочек-подростков в коротких юбках и тонких блузках направлялась куда-то вместе с парнем постарше, одетым в пуховик.
Даже здесь ощущался запах гари – чуть уловимый оттенок в воздухе смешивался с запахом собачьих испражнений в парке Садового общества – всех тех зимних испражнений, которые собачники были не в состоянии собрать на морозе, и теперь потихоньку оттаивающих на весеннем солнце.
На улицах лежат остатки песка, которым их посыпали. Иногда асфальт под ногами предательски скользкий, как напоминание, что холод ушел совсем недавно. Малин тщетно пыталась избежать этого чувства на парковке, и теперь она стоит у окна в гостиной родительской квартиры, где когда-то стояли на подоконнике ныне давно увядшие растения. Малин оглядывается, прислушивается к звукам, которые издают папа и Туве на кухне.
Гости уже разошлись.
Кофе весь выпит, но жирный, тяжелый запах пирожных и бутербродного торта все еще висит в воздухе, от чего у Малин просыпается голод.
В кухне папа стоит у мойки, быстро водя щеткой по старинному фарфору; Туве вытирает свежевымытую посуду.
– В холодильнике есть еда, если ты проголодалась.
Он улыбается Малин, смотрит почти с облегчением. «Ты теперь свободен, папа, не так ли?»
– Я не голодна, – отвечает она.
– Ты должна была проголодаться, – говорит Туве. – Съешь чего-нибудь.
Малин открывает холодильник и берет с бутербродного торта несколько креветок.
Прямо перед ней в холодильнике – бутылка мандаринового ликера.
Тяга к спиртному ударяет в живот, в сердце, в душу, и Малин произносит:
– Туве, ты обожала такие вот креветки из банки, когда была маленькая.
– Не представляю себе, – отзывается Туве. – Мне кажется, у меня все же был хоть какой-то вкус. Я ведь не ела этих креветок прямо из банки?
Папа смеется, но смех тут же обрывается.
– В четверг встреча по поводу наследства, – говорит папа. – У адвоката Страндквиста. В два часа в его конторе на улице Святого Ларса, двенадцать. Это необходимо сделать.
«Ясное дело, необходимо», – думает Малин. И против своей воли начинает думать о наследстве, оставшемся от мамы, – знает, что в нынешней ситуации папа получит все, однако жадность сжимает горло. Она не отказалась бы получить хоть часть тех миллионов, которые можно выручить от продажи их квартиры на Тенерифе.
Я хочу!
Дай мне!
Это мое!
Жадность человеческая – лучший друг зла. Плевать мне на это гребаное наследство.
– Да все будет в порядке, – говорит Малин, заставив себя не думать о наследстве. – Ведь это всего лишь формальность.
Папа кивает, но продолжает:
– Дело не в этом, дело в том, что…
– Понимаю, это тяжело, – говорит Малин. – Но мы будем там вместе. Все уладится.
– Мне тоже надо присутствовать? – спрашивает Туве.
– Нет, тебе необязательно, – отвечает папа. – Ну что, мы закончили?
Туве кивает и кладет полотенце на край мойки.
– Я должна ехать в отделение, – говорит Малин. – У нас сейчас будет очень много работы.
Никто до сих пор ни словом не заикнулся о взрыве. Словно то, что произошло всего в пятистах метрах отсюда, – совсем другой мир.
– Мы понимаем, – произносит Туве. – Мы смотрели экстренный выпуск новостей. А это правда – про детей?
Она не напугана. Не жаждет сенсационных подробностей. Просто ей любопытно. Она слишком хорошо отдает себе отчет в том, какую грязь мир может вылить на человека, – и слишком хорошо для своего возраста подготовлена к восприятию этой грязи.
– Не могу сказать.
– А что же вам тогда известно? Хоть что-то ты можешь сказать?
Тут Малин осознает, что им ничего не известно – кроме того, что они сами не имеют права поддаваться панике, что шок среди жителей города по поводу случившегося не должен перекинуться на полицию. «Мы должны сохранять голову в холоде, – думает она. – Мы просто обязаны, но это будет нелегко. Кто знает, какие идеи возникнут у Карима?»
Малин оставила их в кухне, в обрамлении ярко-зеленых кухонных шкафчиков, которые наверняка были последним писком моды лет двадцать назад. «Похоже, вам хорошо вдвоем», – думает она, сбегая вниз по лестнице.
* * *
Оке Форс видит свою дочь из окна гостиной.
Как весна окружает ее, как желтые крокусы на пригорке тянутся к ней, словно хотят попросить у нее защиты от неизвестности будущего.
Он касается пальцами одного из цветочных горшков, думает о том, что никогда не сможет рассказать ей всю правду – сцена будет разыгрываться на встрече у адвоката. Все должно идти своим чередом и все образуется – ведь должно же все как-то утрястись, не так ли?
Он видит, как Малин проходит мимо «Ягуара» Янне, – свет падает так, что ее светлые волосы кажутся нимбом над головой. Он видит, как сияет этот нимб, и думает: «Ты и понятия не имеешь, какая бомба вот-вот взорвется в твоей жизни. Даже представить себе не можешь – но я надеюсь, что ты простишь меня».
* * *
Доска в конференц-зале уже почти вся исписана, когда Малин, последняя из всех полицейских оперативной группы следственного отдела, входит туда.
На ней по-прежнему длинное черное платье. Она чувствует, как неуместно оно сейчас выглядит. К тому же оно покрыто грязью и пылью.
Коллеги вернулись с Большой площади. Все в сборе. Как и на платье Малин, у всех на одежде пятна грязи и пыли, напоминающие о тревоге, грязи и хаосе на площади.
Тем не менее в конференц-зале царит удивительное спокойствие. Впрочем, за всем этим кроется внутренний хаос, острая тревога. Что произошло? Какое зло вылезло наружу из своего укрытия? Неужели потусторонние силы таились под снегом, мутировали на морозе, а то, что мы приняли за красоты весны, на самом деле оказалось новой формой зла, сокрытой за многочисленными упоительными запахами?
Малин садится напротив Зака.
Ей хочется выглянуть в окно на площадку детского сада. Дети как раз на прогулке – они возятся в песочнице, катают пластмассовые машинки, прыгают через скакалочку, залезают на новую горку, установленную на площадке всего пару месяцев назад. Яркие цвета, в которые раскрашена горка, заставляют Малин неожиданно вспомнить состояние тяжелого похмелья.
Полицейские молча ждут, что Свен Шёман, которому выпала роль руководителя предварительного следствия, начнет первое совещание о ходе расследования взрыва, произошедшего у банка «SEB» на Большой площади Линчёпинга 7 мая, – взрыва, унесшего жизни двух девочек, личности которых пока не установлены, взрыва, при котором еще пять человек получили серьезные ранения.
Свен перестает писать на доске, оборачивается – и полицейские надеются на чудо, что он каким-то непостижимым образом уже разрешил это дело, так что они могут сказать: «Опасность миновала», – и сообщить об этом всем жителям города.
Но этой весной в Линчёпинге чудесам, видимо, нет места.
– Хочу сказать вам сразу, – говорит Свен Шёман, – сюда направляется СЭПО[2]. Речь может идти о деятельности, направленной на подрыв общества. Формально же ответственность возложена на нас, мы будем помогать СЭПО в их параллельном расследовании, однако не можем рассчитывать на их помощь.
– Скоры они на руку, – шипит Экенберг.
– Успокойся, Вальдемар, – отвечает Карим Акбар. – Я только что беседовал с Карин Юханнисон. Для полной уверенности она провела экспресс-анализ дыры, образовавшейся на месте банкомата – там действительно была заложена бомба. Так что нам потребуется помощь. Похоже, бомбу подложили рядом с банкоматом, а не внутри его, и бо́льшая часть взрывной силы была направлена вовне. Судя по всему, это был зарядище мощностью в одну килотонну. Ранее при попытке взорвать банкоматы с целью получения денег использовались заряды меньшей силы – раз в двадцать меньше. Так что мы можем исключить версию о том, что речь идет об обычной попытке ограбления.
Свен указывает на доску.
Похоже, все остальные согласны с ним – это не обычное преступление.
– Я записал возможные версии, – говорит Свен, – которые мы могли бы обсудить. Прежде всего нас интересует вопрос, кто может стоять за таким действием.
«Действием», – думает Малин.
Щека. Глазик, уставившийся на нее.
Два маленьких ребенка убиты.
А Свен называет это «действием», но это всего лишь способ дистанцироваться от произошедшего, – это необходимо, чтобы расследование шло максимально эффективно.
– Что нам известно о погибших? – произносит Малин.
Коллеги смотрят на нее – судя по их взглядам, только что осознав, где она побывала в первой половине дня, какие события происходят сейчас в ее жизни.
Тревога.
Сочувствие.
Малин ненавидит сочувствие. Но тут же ощущается и сомнение: а вдруг она не выдержит такого удара? Сорвется, снова запьет?
– За меня волноваться не надо, – говорит Малин, желая опередить их. – Ведь сейчас я более всего нужна здесь, не так ли?
Юхан Якобсон кивает. Вслед за ним кивает Карим – и произносит:
– Мы благодарны тебе, что ты в первую очередь думаешь о погибших.
– Так что мы о них знаем?
– Пока что ничего, – отвечает Свен. – Существует теория, что это дети той женщины, которая поступила в университетскую больницу с тяжелыми ранениями. Похоже, именно она и дети находились ближе всего к бомбе, когда та сдетонировала. Речь идет о двух маленьких детях, это Карин установила точно. Но их личности пока не установлены.
Малин кивает.
– Могли ли дети быть мишенью? – спрашивает она.
– Скорее всего, они случайные жертвы, – говорит Свен, – которые по непонятному и жестокому капризу судьбы оказались в том самом месте.
Жестокий каприз?
Малин чувствует, что она на стороне детей.
Если им, конечно, не все равно, где бы они сейчас ни находились.
* * *
Мы здесь, Малин.
Рядом с тобой.
И еще везде.
Нам наскучило слушать то, что вы там обсуждаете, когда говорите о разных фракциях в обществе.
Вы всегда так рассуждаете, по-взрослому, пытаясь все понять и объяснить.
О правых экстремистах, которые сильны в городе. Может быть, за взрывом стоят они? Но ведь они любят банки, капитализм… И, несмотря на свои громкие, болезненные взгляды, они никогда ничего особенного не совершили тут, в Линчёпинге, – кроме двух-трех сошедших на нет демонстраций.
Теперь говорит тот, которого зовут Карим. Нам обязательно надо его слушать? Мы хотим улететь прочь, к маме, погладить ее по щеке.
Но мы остаемся, слушаем.
Он рассматривает версию теракта.
Вы, остальные, не хотите об этом даже думать, но он поднимает вопрос – может быть, ему известно что-то, чего вы не знаете.
Он произносит вопрос открыто и громко: не могли ли стоять за взрывом исламисты? Может быть, в Линчёпинге существует тайная террористическая ячейка? Может быть, в исламском сообществе города начались темные течения, заставившие некоторых молодых безработных направить свою энергию не в то русло? Однако Свен возражает, говоря, что мусульмане города никогда не были замечены в проявлениях экстремизма и что в этой группе нет особых социальных проблем – помимо тех, которые всегда присутствуют в группах с высоким уровнем безработицы.
Карим настаивает: кто-то должен допросить местного имама, рано или поздно. Возможно, СЭПО знает что-то такое, что нам неизвестно. И даже если это покажется притянутым за уши, проявлением расизма, мы все равно должны его допросить. Вспомните, что случилось в Эребру. Тот бывший узник Гуантанамо обычно посещал мечеть – а потом он перебрался в Пакистан, и там его обвинили в терроризме. Но что знал об этом имам в Эребру? И что доказывает, что в Линчёпинге нет террористической ячейки?
И мы слышим, что думает Карим. Он думает так: «Хотя Швеция послала свое подразделение в Афганистан, народ не понимает, что идет война. Исламисты хотят убить нас. Они хотят убить наши семьи, наших жен, женщин и детей. Либо мы, либо они. Все просто».
И еще он думает о своем отце, Малин, – который бежал от националистически настроенных мусульман в Турции и затем наложил на себя руки в Сундсвале. Одинокий, ненужный, измученный тоской по родине.
Вы думаете слишком много. Постарайтесь сделать зло простым, понятным.
Мы так много не думаем. Мы чувствуем. Но лучше ли это?
Вы так много говорите.
Нет, мы не в состоянии слушать, как наши тела разорвало на части, Малин, как нас убило, как наша кровь обагрила мостовую площади и забрызгала ящики с цветами в цветочном магазине. Нет, мы лучше посмотрим на детей на площадке детского сада, притворимся, что до сих пор можем качаться на качелях, съезжать с горки, прыгать и бегать или просто грызть яблоко.
Это так здорово.
Просто ужасно здорово.
И он прав, этот Свен, – это наша мама лежит в больнице, подключенная ко всяким шлангам, и дышит так, что нам становится страшно.
Вы опять болтаете, хотя эти двое, Бёрье и Юхан, в основном отмалчиваются. Но ты, Малин, ты иногда что-то говоришь, и Зак дополняет твои слова, а Вальдемар относится ко всему скептически, сидит мрачный и словно обиженный. Нам кажется, что ему пора выкурить сигарету, чтобы успокоиться. Наш папа иногда так делал. Он был очень добрый. Но его здесь сейчас нет.
А теперь вы обсуждаете активистов в Линчёпинге. Левых активистов – студентов, которые добились закрытия меховых магазинов. Может быть, теперь они взялись за банки? А что, если это заговор против «SEB», направленный прямо в сердце жадной капиталистической свиньи?
Стоит проверить, чем занимались в тот момент известные активисты – и все их связи, говорит Свен.
Ты морщишь нос, Малин, – ты что, не веришь ему? Но кто вообще мог подумать, что в Линчёпинге может разорваться бомба?
Дети на площадке. Они забираются высоко, но мы парим еще выше.
Мы парим над всем.
Вы говорите о камерах видеонаблюдения, о том, что надо затребовать записи и изучить, вдруг они зарегистрировали виновных, или можно увидеть бомбу до взрыва.
– Технический отдел вовсю работает над этим, – говорит Свен. – Они собирают улики, стараются узнать как можно больше о бомбе, установить личность погибших. Мы должны выяснить, существует ли угроза для банка. На площади других бомб не было – но вдруг они появятся? Здесь или где-то еще?
Все задаются этим вопросом, но именно Свен произносит его вслух.
– Этого мы не можем знать, – отвечает Карим. – Но пока никто не возьмет на себя ответственности за взрыв или не направит угрозы о новых терактах, мы все равно не сможем огородить полгорода.
Они когда-нибудь перестанут говорить, Малин? Это совсем не интересно.
Карим рассказывает о своей пресс-конференции, а у здания полицейского управления собралось не менее сотни журналистов, которые терпеливо дожидаются, когда вы подбросите им новый материал.
Сейчас им скучно, этим журналистам, но они в одну секунду способны превратиться в толпу хищных варанов.
Так много возможностей, думаешь ты, Малин, так много путей – по какому из них пойти?
И тут звонит телефон Свена.
Женщина со шлангами, подведенными к животу и горлу, – наша мама, – она на некоторое время пришла в себя и назвала свое имя. Ее зовут Ханна, Ханна Вигерё, а мы… нас зовут Тюва и Мира, и теперь только ты можешь помочь нам, Малин. Мы надеемся на тебя.
* * *
Свен Шёман складывает свой мобильный телефон.
– Теперь нам известна личность женщины, отправленной в университетскую больницу. Ее зовут Ханна Вигерё, ей тридцать восемь лет. У нее были близнецы, так что с большой вероятностью можно сказать, что погибшие – шестилетние Тюва и Мира Вигерё, проживающие в Экхольмене.
– Так она очнулась? – переспрашивает Вальдемар Экенберг. – Если она выживет, то у той сволочи, которая это сделала, груз на совести будет чуть меньше.
– Если у них есть совесть, – добавляет Бёрье Сверд.
– Уверен, что нет, – отвечает Вальдемар.
– Она находилась в сознании недолго, – говорит Свен. – Надо проверить, кто ее родственники, сообщить им…
– Я уточню, – спокойным голосом отзывается Юхан Якобсон, – и параллельно проверю активистов движения защиты животных и правых экстремистов.
– Мы можем побеседовать с ней? – спрашивает Малин.
– По словам врачей – нет. Она получила очень тяжелые травмы, почти все время находится без сознания, – отвечает Свен. – Сегодня ей предстоит большая операция. Нам придется подождать с допросом. Аранссон с его группой как раз допрашивает раненых в больнице; похоже, других тяжелораненых нет. Затем они возьмутся за тех, кто успел уйти с площади, но чьи имена мы успели записать. Малин, вы с Заком побеседуете с имамом, хотя вам и кажется неприличным обращаться к нему прямо сейчас. Вальдемар, вы с Бёрье допросите тех сотрудников банка, которых не оказалось на месте, хорошо? И спроси про камеры. Надо выяснить и про другие камеры наблюдения в городе. Управление лена наверняка хранит списки тех, кому дано разрешение на установку камер.
Бёрье кивает.
– Мы начнем прямо сейчас.
– Чувствую запах крови, – произносит Вальдемар и ухмыляется.
– Гиен я беру на себя, – говорит Карим. – СМИ точно с цепи сорвались. Что же касается СЭПО, то подождем, пока они появятся.
Доска за спиной Свена вся исчеркана, слова «исламисты» и «активисты» подчеркнуты много раз.
Малин читает надписи на доске.
– А не может заговор быть направлен против конкретной семьи, а не против банка или общественности? – спрашивает она.
Коллеги снова смотрят на нее – похоже, эта мысль никому даже в голову не пришла.
– Маловероятно, Малин, – отвечает Свен. – Тут другое – нечто больше, масштабнее. Они всего лишь попались на пути. А если кто-то действительно хотел устранить их, то ведь есть более простые способы, чем подкладывать бомбу у банка, не так ли?
Малин кивает.
– Я просто хотела озвучить это предположение.
– После того, что произошло сегодня, вам всем будет предложен дебрифинг[3] и кризисная психотерапия, – говорит Карим. – Знающие люди будут находиться в вашем распоряжении, только скажите слово!
Между строк читается: но лучше не говорите этого прямо сейчас. А еще лучше – не говорите никогда. Не валяйте дурака. Будьте сильными, делайте то, что от вас ожидается, не моргнув глазом, не поддавайтесь слабости и ранимости, которая живет внутри вас. Сейчас надо действовать, а не предаваться какой-то дурацкой терапии.
– Начните с имама, – говорит Свен. – Но будьте осторожны. Мы не хотим, чтобы газеты расписали нас как ненавистников мусульман. И в нынешней ситуации само наличие связи вообще сомнительно.
– Тогда, может быть, нам все же подождать? – спрашивает Малин. – Пока отложить этот вопрос?
– Вы должны допросить имама, – говорит Карим. – Это приказ. Мы должны задержать тех негодяев, которые это сотворили. У тех двух детей вся жизнь была впереди – как и у тех, что играют там, на площадке. Если даже мы и наступим кому-то на больную мозоль, ничего не поделаешь. Понятно?
– Ясное дело, имама надо допросить немедленно, – произносит Вальдемар, но Малин видит сомнение в глазах Зака, Юхана и Бёрье: зачем все это нужно на таком раннем этапе расследования, когда на самом деле ничто, кроме разве что общих настроений у общественности, не указывает в эту сторону.
Но таковы предрассудки.
И они влияют на нас. Особенно перед лицом внешней, неопределенной опасности.
Малин смотрит в окно. На площадке детского сада двое детишек заползают в домик, и со стороны кажется, что они исчезают, словно их поглотило иное измерение.
2
СЭПО – служба государственной безопасности Швеции.
3
Дебрифинг – психологическая беседа с человеком, пережившим экстремальную ситуацию или психологическую травму.