Читать книгу Дары Господа. Проза XXI века - Наталия Алеева - Страница 11

Когда летом на дачу к нам приезжала дальняя родственница бабушка Лиза, все бытовые нестроения дома умалялись, теряя власть над пространством. Они настолько подчинялись этому неспешному человеку, что уже через несколько дней весь хаос быта терпел полное поражение. То, что было безнадежно сломано, выбрасывалось, что можно было починить, обретало новую жизнь. Одежда, предназначенная на тряпки, художественно штопалась, становясь ещё пригодной для внешней жизни, кухонная утварь блистала, и любая хозяйственная мелочь обретала, хоть и временное (пока бабушка Лиза гостила), но своё место.

Невысокая и худенькая, бабушка Лиза признавалась, что любит заниматься разумным устройством быта, при этом, нередко разговаривая с собой, пересыпала монологи пословицами и присказками. «Шила милому кисет, вышла рукавица…, меня милый похвалил, эка мастерица!..» Готовить она не любила и не бралась, но мытьё посуды считала своей обязанностью, и под журчание воды слышались её воздыхания: «хороша я, хороша, да плохо одета, никто замуж не берёт девушку за это…»

Помню, как поразила нас реакция бабушки Лизы на большое житейское событие в её жизни: речь шла о расселении арбатской коммуналки, где она прожила больше полувека. Встревоженные жильцы сбивались в кучки и спорили, кто с кем поедет (ибо одиноких и семьи из двух человек на окраинах Москвы снова поселяли в общие квартиры, только маленькие). При обсуждениях все волновались, и создавались даже коалиции, враждовавшие друг с другом, но бабушка Лиза никакого участия в этом не принимала, а когда ей задали вопрос «почему?», заявила, что «готова ехать в новое жилище с кем угодно». Её насмешливо спросили: «И с забулдыгой каким-нибудь, и пьяницей?» На что она спокойно ответила: «Ну, пьяница – тоже человек, Я никого не боюсь. И с пьяницей могу договориться и найти общий язык, ведь конфликты обычно возникают не там, где нет проблем, а где иссякает человечность между людьми»… Слава Богу, с пьяницей ей доживать свой век не пришлось, потому что несколько вполне порядочных людей предложили ей себя в качестве ближайших соседей и даже компаньонов. И она уехала «дышать свежим воздухом» в окраинное тогда Борисово с девушкой-штукатуром Катей.

Хотя бабушка Лиза была открытым, совершенно бесконфликтным человеком, что-то в её облике настораживало… И только позже я поняла, что при всей лёгкости характера, неистощимых прибаутках и даже улыбчивости, глаза на её лице никогда не лучились смехом. Они, словно, смотрели в прошлое, куда-то безвозвратно вглубь себя…

Детство бабушки Лизы прошло под Ярославлем в большой и весьма зажиточной семье. Зажиточной, потому что все, и стар, и млад, трудились в ней с утра до ночи. Но по вечерам неизменно собирались за столом и, несмотря на тяжкий труд, были дружелюбны, никогда не унижали друг друга и не затевали ссор. Среди сверстниц Лиза выделялась ладностью и природным миролюбием. Деревенские подружки любили её, потому что она всегда находила слова, которые и рассмешат, и примирят тех, кто повздорил.

Судьба Лизы изменилась, когда местная помещица, собираясь осенью в Москву, решила взять к себе в прислуги новую работницу. Выбор пал на Лизавету, ибо летом она часто видела её в церкви на праздничной Литургии, и ей по душе пришлась её благосердечность.

Родители не без сомнений благословили свою любимицу на неведомый и казавшийся опасным путь, но Лизе так хотелось увидеть другую жизнь! «Лиза, Лиза, Лизавета, я люблю тебя за это, и за это, и за то, всё, и больше ничего» – приговаривала она, когда, будучи уже бабушкой Лизой, вспоминала ошеломивший её московский Арбат, где они поселились с благодетельницей в величественном доме (где теперь уже нет никаких жильцов, а барственно располагается «Центральный Дом Актёра»). В многокомнатную квартиру на шестой этаж подниматься надо было на лифте, обитым полированным деревом, с большим зеркалом и красным ковром на полу. А у дверей подъезда в комнате с окном неизменно находился швейцар в форменной фуражке и блестящими галунами.

Городская жизнь пришлась Лизавете по душе: шумно, весело, всегда есть дела под рукой, но все они казались ей такими пустяшными после труда на земле. Хозяйка ею была довольна, ибо, что ни скажет, то исполнено через минуту, да всегда с лёгкостью и улыбкой… По воскресным дням они любили ходить вдвоём к ранней Литургии в древний Филипповский храм, именуемый так по старинке, ибо официально он уже больше века был освящён в честь праздника Воскресения Словущего. Камерность этой церкви настраивала на сосредоточенно-молитвенный лад…

Когда же грянула в России революция (семнадцатого года), возник вопрос о переезде за границу. Хозяйка хотела взять девушку с собой, но Лизавета к тому времени была неравнодушна к мастеру краснодеревщику, кудрявому Николаю, да и он успел переговорить с ней о том, что готов предложить руку и сердце… На долгие пересуды времени не было, и, по совету хозяйки, Лиза поставила свой чемоданчик в самой маленькой комнатке их необъятной квартиры. При прощании она получила в подарок несколько золотых колечек (на чёрный день) и часть необходимых для самостоятельной жизни вещей. Позже Лиза с благодарностью оценила совет обосноваться в крошечном помещении, у которого были свои стены и дверь, потому что в остальные комнаты новая власть заселила по нескольку семей, деливших пространство между собой мебелью и занавесками. Хотя представители домкома не раз грозно являлись в Лизино жилище, но что-либо изъять у неё было невозможно, и вопрос об уплотнении так её и не коснулся.

Оставшись одна, она устроилась работать на швейную фабрику, ибо ещё в деревне умела и любила шить по вечерам. И вскоре вышла замуж за своего Николая…

– Сначала всё было хорошо, – рассказывала бабушка Лиза, – оба мы зарабатывали на жизнь и даже обзавелись кое-каким хозяйством. Я уже ждала ребёнка, когда Николай вдруг стал задерживаться по вечерам, иногда приходил пьяным и в мастерской своей уже работал не каждый день. А революционный разор в то время набирал в городе силу, и водоворот его бесчинств многих слабаков тогда увлёк и сгубил. До рождения ребёнка оставалось около трёх месяцев, когда явился однажды вечером Николай, довольный собой и при деньгах, а я и выспросила у него, чем же он так занят целыми днями, что забросил своё столярничество? А он так глумливо и со смехом, будто сатанинским, и говорит:

– А я с этими деревяшками возиться больше не собираюсь. Я теперь в другом деле незаменимый работник…

– Что же за дело у тебя? – спрашиваю, а самой так страшно стало, сердце даже притихло…

А он мне и говорит с усмешкой:

– Ты же знаешь, я цепкий как кошка, и никто не способен так лихо сбивать кресты с церквей…

Я, как стояла, так и села, слова вымолвить не могла. Так и просидела до утра, даже молиться боялась… А он выспался и смеётся:

– Ты чего, словно паровоз тебя переехал?

А я и говорю:

– Если ты думаешь дальше жить со мной, то сейчас же оставляешь своих дружков, идёшь к батюшке каяться и просить епитимью. А если думаешь иначе, мы с тобой больше вместе жить не будем…

Николая так разозлил мой ультиматум, что он выругался, хотя раньше я слова грубого от него не слышала, хлопнул дверью и ушёл… Больше я его, можно сказать, и не видела. Заходил потом несколько раз, да говорить-то нам было не о чем, у каждого – своя дорога, и пересечься они уже не могли… Но к вечеру того дня, как он ушёл, начались у меня схватки и еле-еле добрела я до клиники Грауэрмана… Долго я там маялась, но, как врачи не старались мне помочь, роды остановить не удалось, и через полтора дня появился на свет мой Серёжа. Все утверждали, что «он не жилец», а мальчик всё жил и не умирал… Прошло больше недели, меня и выписали с Серёжей. Принесла я его домой, развернула, а у него ещё и ноготков нет, и глазки почти не открываются. Обложила я его ватой в люльке и пошла на кухню приготовить молока, своё-то у меня так и не пришло… Возвращаюсь в комнату, а кот Василий, которого я год назад подобрала на улице, лежит в люльке на моём сыночке. Испугалась я, что он задавит малыша, хочу его согнать, а он ни в какую не уходит… И так, и сяк пыталась его выманить… Тогда и подумала: на дворе уже поздняя осень, холодно, кот давно уже домашний, так пусть греет моего мальчика… и тот с ним был таким тихим, никогда не плакал… А я же одна, мне и молоко надо достать, и еду, хоть какую приготовить, и пелёнки постирать… Так Василий и пролежал с Серёжей почти полгода, сбежит только в туалет, быстренько перекусит и снова – к малышу, да перекладывался, то с одной стороны полежит, то с другой, то в ножках уляжется… А уж как Серёжа его потом любил! Прожил он с нами чуть не до самой войны… Умер уже совсем стареньким, а плакали мы по нему как по человеку…

После того, как Серёжа родился, приехала ко мне из деревни мама. Думала, что немного поможет, а потом мы вместе и вернёмся в родной дом. А возвращаться скоро уже было и не куда – начались там такие ужасы и беспределы – одно слово раскулачивание… Вот мы и остались жить вчетвером: Серёжа я, мама и Василий… Теперь я могла и в церковь забежать, и всё благодарила Господа за милости Его, и каялась с отчаянием за Николая, ведь слышала, что продолжает он свои бесчинства… Старалась не знать подробностей его «подвигов», так страшно было, но, «сколько верёвочке не виться, конец будет»… Вскоре он сорвался с одной из маковок храма, руша церковь своего небесного покровителя Святителя Чудотворца святого Николая Мирликийского… Сорвался и разбился насмерть. Мне же молиться теперь легче было за него, потому что знала, что дурная бесконечность творимого им зла пресеклась… Ох, и какой же хороший мальчик у меня рос, во всём мне помогал. Приду с работы, а ужин уже готов, и стол накрыт, и всё говорил мне: «Скоро всю заботу о тебе возьму на себя!»

Когда бабушка Лиза рассказывала о своём житие-бытие, я поражалась, как один, светлой души человек, может умирять и освещать в бытовых буднях всех, кто рядом. В годы первых пятилеток советскую молодёжь по комсомольским путёвкам направляли работать на горячие стройки, так мой отец стал проходчиком первой линии Московского метро и несколько лет жил у бабушки Лизы. Возвращаясь вечером в её коморку, он ставил свою рабочую робу на приготовленную газету в углу, ибо, борясь с плывунами на месте будущей станции «Комсомольская», так промокал и вымазывался глиной, что пока добирался до дома, одежда становилась каменной. В те времена тоннели под землей пробивались не машинами, а лопатой и кайлом. Но на утро он неизменно находил свою одежду вычищенной и пригодной, чтобы снова в ней идти на работу… Спать ему приходилось на раскладушке под обеденным столом (другого места в комнате бабушки Лизы просто не было), но оба они, вспоминая те годы, замечали, что жили (она, два Серёжи, бабушка и кот) не только дружно, но и очень весело: как только тушился свет, долго смеялись, рассказывая друг другу забавные мелочи прошедшего дня…

Бабушка Лиза часто говорила о своём Серёже:

– Руки у него были золотые, и ни минуты не сидел без дела. А, заканчивая школу в сорок первом году, сказал:

– Всё, мама, ты вырастила меня, и теперь я буду о тебе заботиться. Работать больше не будешь. Всё беру на себя – сам пойду работать!

Я говорю:

– Нет, Серёжа, лучше учись, а я ещё поработаю немного!

Тогда он обнял меня и сказал:

– Ну, какой же я тогда мужчина, если мама меня, уже почти усатого, кормить с ложечки будет? Нет, ты дома меня ждать будешь, а учёбу, обещаю тебе, не брошу…

А тут – война… и всем классом они ушли на фронт… Буквально через пару месяцев пришла мне бумага: «Ваш сын пал смертью храбрых…» Как такое пережить… Уже после войны ездила я на то место, откуда была похоронка, хотела хотя бы могилу его найти… А местные жители рассказали, что привезли сюда вчерашних школьников-мальчишек ещё без экипировки, только винтовки у них были. А тут вдруг танки вражеские прорвались, так они пошли навстречу этой наступающей громаде и стреляли, стреляли… и только уже в самом конце закричали: «Мама!!!» Так всех их и уложили прицельным огнём… Река несколько дней потом красная была…

Однажды мы с бабушкой Лизой остались на даче вдвоём, и она, увидев картину, которую я почти закончила, остановилась перед ней, и как-то вся просветлилась. Я не поняла, почему так обрадовали её парящие в небесах Ангел и трёхглавый собор, где за распахнутой дверью горели свечи. Но она вдруг сказала, что скоро войдёт в этот святой полумрак… И, помолчав, добавила:

– Знаешь, ко мне сегодня во сне приходил мой Серёжа и, взяв за руки, сказал, чтобы я не боялась войти в дверь, за которой он меня ждёт. Я растерялась, но спросила, а где эта дверь? И он говорит: «Ты узнаешь…» А утром я вижу её у тебя…

Мы обнялись… А потом пили кофе и бессуетно провели вместе день… Внезапно бабушка Лиза заспешила домой, объясняя это неотложными делами и обещала при возможности вернуться. Прошла пара дней, и я узнала, что уже не увижу её – она ушла к своему Серёже….

И словно замкнулось кольцо её жизни: отпевали бабушку Лизу на Ваганьковском кладбище в одноименной церкви её прихода – в храме Воскресения Словущего. А когда мы подошли к разверстой могиле, она казалась золотой – вся из сухого, блестяще-жёлтого песка, словно по Божьему Промыслу тело Матери жертвенного Солдата уходило по солнечному пути земли… Такой же чистой земной твердью её и покрыли… Ничего подобного я не видела ни на одном погребении ни до, ни после…