Читать книгу Тайные истории Пушкинских гор - Наталья Гарбер - Страница 8

Из компьютера моего звенят дивные колокольчики с французского сайта, а по Скайпу звонит подруга Ольга из Москвы и плачет. У нее умирает собака, лейкоз. Тот же лейкоз, что у Олександра Николаевича, только собачий. И у собак это бывает, спрашиваю я. Да, говорит Ольга, собаки болеют всеми нашими болезнями, и еще своими. Вчера Ольга повела старого пса к ветеринару с легким гастритом, а вышла с диагнозом «неделя до финала». Ветеринар сказал, что болей нет, и если б не гастрит, Оля бы просто утром не добудилась пса через неделю, даже не заметив рака – и все.

Но Ольга не просто внимательная хозяйка старого пса. Она – врач от Бога, иммунолог. Натуропатией и медициной Оля вытаскивает полумертвых астматиков из кризов, и они у нее через три дня своими ногами ходят, а через месяц их можно в космос запускать.

Ольга пришла ко мне в Москве поучиться на литературную студию три года назад и, выяснив по случаю, что я астматик в неидеальной ремиссии, отказавшийся от медицины семнадцать лет назад, предложила сделать для меня свое чудо. Я сказала привычное «нет» – медицина отказалась от меня в двадцать пять лет. Я тогда прошла через ад с помощью волевой ликвидации дыхания по Бутейко, и с тех пор жила даже без медицинского полиса, потому что противобронхиальные травки в аптеках продают и так, а все остальное – воля, диета, труд, минимизация стресса и ингалятор для форс-мажоров.

На писательском семинаре первые полгода Ольга писала мне медицинские рецепты вместо долгожданной прозы, но почему-то не бросала ходить. А потом я случайно (Бог подсказал?) предложила прямо на семинаре написать историю на тему «отпускание». Тут у Ольги вдруг случился кризис, и я два часа работала психологической реанимацией, разбирая историю о том, как несколько лет назад ее матери поставили онкодиагноз, Ольга восстала как дочь и врач, и силой своего медицинского гения рак победила. После чего мать стальной хваткой охватил прогрессирующий Альцгеймер, и теперь Ольга, периодически сменяя выдыхающихся от нагрузок сиделок, тянет то странное существо не от мира сего, в которое превратилась мать. И все эти годы мучительно раздумывает о границах допустимого врачебного вмешательства в Божий промысел.

После того двухчасового психотерапевтического сеанса я стала Ольге доверять и разрешила себя вылечить. За первые полгода я стала выдерживать все аллергены, которые раньше были моими основными ограничителями, и стала так стрессоустойчива, что сама себе удивилась. Решив, что все отлично, я бросила лекарства.

Но литстудия продолжалась, и Ольга на ней уже писала такую дивную повесть про врача, что я стала называть ее «доктор Чехов». Выяснив, что я бросила лечиться, иммунолог сказала: ну вот, все так делают. Полегчало, лечение прекратили, а на стабильный уровень не вышли, и как только новый стресс, снова бегут ко мне – спасайте.

Выяснилось, что хроники боятся выздоравливать и выходить обратно в мир, который когда-то страшным стрессом загнал их в болезнь, где жить плохо, но по-своему безопасно, особенно когда есть гениальная Оля. И больные бросают программу лечения вскоре после ухода симптома. А надо еще вывести организм на правильные и стабильные показатели, а потом потихоньку снимать препараты – и тогда уже все, полное здоровье. И что ж я, такая волевая и боевая единица, да еще и по совместительству практикующий психолог с полным пониманием происходящего – от Ольги требую самоотдачи в писательстве, а не могу толком самоотдаться в собственном оздоровлении?

Я устыдилась своей непоследовательности, которая портила ее гениальный врачебный результат, и продолжила курс. Дело оказалось долгим, последние препараты я снимаю только сейчас, пройдя за это время длинный путь ауто-терапии по поводу открывшихся мне горизонтов, не единожды пересчитав свои жизненные стратегии. В итоге из категории героического хроника с элементами неизбежного социального аутизма я перешла в разряд социально активных здоровяков, которые вместо симптома теперь реагируют на перемены тонкой и точной адаптацией, основанной на той самой чувствительности, которая раньше их губила. И даже в честь Ольги медицинский полис завела, примирившись с эскулапами как классом.

Ольга же свою начатую на моем семинаре повесть о гениальном докторе все еще не дописала. Потому что хоть и говорит, что я ее жизнь своим психологическим гением сильно изменила к лучшему, но проблему отношений с Божьим промыслом мы с ней еще не решили окончательно. Зато стали дружны, насколько это возможно для людей, живущих каждый своей жизненной миссией. То есть мы служим Богу каждый на своем пути, тихонько резонируя другу с другом, как два чувствительных музыкальных инструмента, в которых музыка возникает сама по себе – и от того, что доносятся волны другого.

Поэтому когда Ольга звонит по Скайпу про умирающую собаку и говорит: мне было бы легче, чтобы сначала мать ушла, а потом собака, я понимаю, что мы стоим на пороге нового продвижения в теме отношений со смертью. Смертью, которая, как мудро говорила умирающая от рака мама Форреста Гампа, есть часть жизни.

«Зато гастрит мы поправили, и она теперь хорошо ест. Это меня утешает», – говорит Ольга, в которой врач и человек идут рука об руку. Я не знаю, что сказать, и шлю ей первые новеллы этой книги. Ты в правильном состоянии, пишет мне она в ответ. И я радуюсь, что мое слово все еще врачует. Значит, я и вправду на верном пути.

Я давно зову Ольгу в Пушкинские горы, но клиенты болеют, мама стареет и требует внимания, а сдав ее однажды в хорошую в больницу, Ольга получила мать обратно в таком состоянии, что больше никуда не отдает. Сиделки присматривают, Ольга лечит, а Бог наблюдает весь этот вымоленный Ольгой-дочерью и силою отбитый Ольгой-врачом крестный путь.

А я думаю про колокольчики, что играли у меня в компьютере, когда Оля позвонила. Они называются коши, их придумал какой-то француз, живущий у подножья Пиренеев. В цилиндре пятнадцатисантиметровой длины из спрессованного бамбука он сделал поперечный кружок, вырезал из него серединку и воткнул в кружок металлические штырьки. Сам цилиндр подвесил на веревочках к кольцу, а на еще одной веревочке к этому кольцу прикрепил хрустальный шарик, который болтается внутри цилиндра напротив штырьков, задевая их. Из шарика внизу веревочка еще немного длится и заканчивается небольшим, но подвижным овальным «хвостиком».

Зачем все это? Затем, чтоб, подвесив коши за крючок на ветреном месте, наблюдать, как хвостик раскачивается, и слушать, как хрустальный шарик звенит о металлические штырьки, издавая нежный звон, который цилиндр из спрессованного бамбука усиливает и разносит по всей округе.

Француз сделал четыре вида коши, лирически назвав их земля, вода, воздух и огонь. Этнические музыканты их жалуют, передавая друг другу рассказы о диковине. И пару недель назад они попали в Пушкинские горы, и попали волшебно.

Дело в том, что здесь у нас держат дом родители замечательной обертонной питерской певицы Александры. Саша сама, безо всяких инструментов, обертонно поет как оркестр колокольчиков, и учит этому других в разных городах и весях. А летом она временами отдыхает от своих туров в Пушкинских горах, и тоже поет. В прошлом году Саша увлеклась идеей петь под аккомпанемент гонгов, которые тоже резонируют от души, и нашла питерскую барышню Веру. И вот пару недель назад обе они сделали концерт – у той самой мельницы в Бугрово, где Онегин с Ленским стрелялись. В двух шагах от Русаниного дома, под которым любит спать рыжий пес Мишка.

Вера привезла гонги, а Саша – подругу, тоже обертонно поющую, и они устроили вселенский обертон на пару часов над отлично резонирующими водами Бугровского пруда. А чтобы окончательно потрясти восхищенную публику, привезли с собой еще и те самые коши, все четыре штуки. Прочищенная обертонным пением, возвышенная медитацией гонгов, я влюбилась по самые уши в коши, звенящие на ветру, откликаясь друг другу созвучными импровизациями. Я обожаю импровизационный джем-сейшен, но когда он непредсказуем и божественен – это что-то потрясающее, наповал.

Уже и на гонгах-то нельзя играть по нотам, там музыкант играет вместе с Богом. Но у Веры есть все-таки палочки, которыми она своей волей может на Божественные звуки повлиять. А на коши практически невозможно играть нарочно – ими играет ветер, а ты лишь можешь больше или меньше раскачивать их, принимая что Бог даст в ответ. Поэтому если ты поешь или играешь вместе с коши, то вторым у тебя в джеме играет Бог.

После концерта, завороженная как кошка, я подползла к коробке с коши, получила одобрительный Верин кивок и, перебрав все четыре колокольчика, влюбилась по уши в коши «Земля» – высокий чистый звук в мажорной тональности, при котором все становится в тебе хорошо. Земля так звучит, что грусть невозможна. Она вместе с твоей мУкой рассыпается на тысячи хрустальных звуков, из которых складывается волшебная мелодия, резонирующая в коши и в тебе высокой и радостной песенкой, которой тут же начинают подпевать соловьи в осинах близ Русаниного дома. Ах, как я хочу такую коши!

Вера говорит, что их везут в Россию какие-то литовцы. Литовцы по е-мейлу отвечают мне через неделю, что коши нет. На французских сайтах в сети записи коши играют на все лады и высылаются по почте, но я боюсь, что российский перегон почты из Парижа в Пушкинские горы затянется на год, если вообще довезет хрупкий шедевр.

Но Бог есть, и прямо в Париже живет с восьмилетними двойняшками моя подруга Ира замужем за французом-бизнесменом, у которого компания распространилась из Москвы по всей СНГовии. Муж мотается по своим отделениям, налаживая дела. А Ира – о, счастье, – второй год учит своих двойняшек в Париже и наездами раз в месяц бывает в Москве. Я прошу ее купить мне коши «Земля», и Ириша, фея, уже получила их и как раз сегодня утром обрадовала меня новостью, что скоро отправится с коши в Москву.

А там совсем все просто – во время очередного приезда феи Иры в столицу гениальный иммунолог Оля заберет у нее колокольчики и будет звенеть ими у себя дома, чтобы было легче жить. А когда ее собака отправится в лучший мир, Оля привезет коши мне в Пушкинские горы. Мы повесим их в проеме окна, где из двух фрамуг дует ветер, и будем слушать, как Бог играет нам о домашнем счастье. А потом поедем слушать другую песню – на Бугровском пруду по дороге в Михайловское. А потом в Петровском богато позвеним в большой зале барского дома, что выходит огромными окнами в парк. А еще послушаем песни о девичьем счастье на взгорке Тригорского, на скамье Онегина. А уж затем оторвемся на мосту через Сороть, где ласточки подсвистят нам, а утки подкрякают.

И еще мы выйдем на лодке на середину озера Кучане между Петровским и Михайловским, и Бог будет играть нам на коши «Земля» музыку всей планеты, долго-долго. До тех пор будет играть, пока не рассыплются на атомы музыки все печали, что накопились в Оле за время многолетней работы с вереницей тяжелых больных и ухода за мамой, за неделю расставания со старым псом и десятилетия разных других тягот, которых не перечесть. Всевышний будет ветром звенеть в коши, пока все эти печали не рассыплются в Ольге на мелкие нотки первозданного Божественного счастья, из которого, я верю, и состоит на самом деле наша жизнь.

И когда Божий промысел во всей его красоте, силе и радости заиграет наконец в нас, опытных бойцах за мировую гармонию, тогда мы с гениальным иммунологом Олей зазвучим своими первозданными мажорными мелодиями, в которые превратятся наши противостояния со смертью. И тогда, я верю, Оля допишет свою прекрасную повесть о враче, который услышит светлую общеземную симфонию рождения и смерти, и отпустит безнадежно умирающую дочь назад к Богу светло и спокойно. Назад, во вселенское счастье, из которого, я верю, и состоит наша жизнь и смерть.