Читать книгу Мой Милош - Наталья Горбаневская - Страница 6

Дремали дрожки у Марьяцкой башни.

Уютный Краков в зелени лежал

Пасхальным свежекрашенным яичком.

В плащах широких важно шли поэты.

Никто не помнит нынче их имен.

Но руки их, они реальны были.

Над столиками запонки, манжеты.

На палке нес газету вместе с кофе

Официант – и канул безымянным.

Рахили в длиннохвостых шалях[3], Музы,

Пригубивши, закалывали косу

Той шпилькой, что лежит сегодня в пепле

Их дочерей или в комоде подле

Умолкшей раковины. Ангелы модерна

В домах отцовских, по уборным темным,

Обдумывали связь души и пола,

Печали и мигрень лечили в Вене

(Сам доктор Фрейд, слыхал я, галичанин).

У Анны Чилаг[4] отрастали кудри,

Блистали позументами гусары.

В горах носился слух, что Франц-Иосиф

Внизу, в долине, проезжал в карете.

Там наш исток. Напрасно отрицать,

На Золотой далекий век ссылаться.

Не лучше ли принять, признать своими

Усы колечком, набок котелок,

Побрякиванье дутого брелока.

Признать и песню над пивною кружкой

В суконно-черных заводских предместьях.

Уходят, чиркнув спичкой, на полсуток

Творить в дыму богатство и прогресс.

Рыдай, Европа, жди себе шифкарты.[5]

Под Рождество на рейде Роттердама

В молчаньи станет судно эмигрантов.

К обмерзлым мачтам, словно к снежным елям,

Трюм вознесет молитву на мужицком

– Словенском или польском – диалекте.

Простреленная пулей, пианола

Играет. Пары буйствуют в кадрили.

Рыжа, толста, оттянутой подвязкой

Пощелкивая, развалясь на троне,

В пуховых туфлях тайна ожидает

Торговцев сальварсаном и резинкой.

Там наш исток. Иллюзион мигает:

Макс Линдер – плюх, с коровой в поводу.

В садах сквозь зелень светят лампионы.

И оркестрантки в трубы, трубы дуют.

Свиваясь из сигарного дымка,

Из рук, колец, сиреневых корсажей,

Через поля, долины, горы вьется

Команда: «Vorwärts! En avant! Allez!»

То наше сердце залито известкой

В пустых полях, распаханных огнем.

Никто не знает, почему скончались

– Всё под кадриль – богатство и прогресс.

Как ни печально, там наш стиль родится.

Под утро лира смирная бряцает

В мансарде над шантанной погремушкой.

Как звёздный хруст – эфирные напевы,

Ненужные купцам и их супругам,

Ненужные и в деревушках горных.

Они чисты, наперекор земному.

Они чисты и слов таких не знают:

Вагон, билеты, задница и деньги.

Учись читать, мечтательная Муза,

В домах отцовских, по уборным темным,

И знай отныне, чтó не поэтично.

Поэзия же – тайное волненье

И легкий вздох, укрытый в многоточьях.

Течет, струится непереводимо,

Эрзац молитвы. Так и станет впредь

Простой порядок слов недопустимым.

«Фи, публицист. Уж говорил бы прозой».

Пока открытием авангардистов

Не станет износившийся запрет.

Не все поэты без следа исчезли.

Каспрович выл, рвал шелковые путы,

Не разорвал – они же невидимки,

Да и не путы, а нетопыри,

Что на лету сосут из речи соки.

Стафф, несомненно, был медвяно-ясным,

Русалок, ведьм и проливень весенний

Он славил мнимо мнимому же миру.

А что до Лесьмяна, тот был логичен:

Уж если это сон, так сон до дна.

Есть в Кракове короткий переулок.

Два мальчика там жили по соседству.

Когда один из школы возвращался,

Видал другого на песке с лопаткой.

Несхожи судьбы их, несхожа слава.

Огромный океан, чужие страны,

Коралловые отмели за рифом,

Где в раковину голый вождь трубит,

Познал моряк. И живо то мгновенье,

Когда в жаре безлюдного Брюсселя

Он тихо шел по мраморным ступенькам

И возле «К°» компании звонок

Нажал и долго вслушивался в тишь.

Вошел. Две женщины на спицах нитку

Сучили – он подумал: словно Парки.

На дверь кивнули, скручивая пасмо.

Директор анонимно подал руку.

Вот так стал Джозеф Конрад капитаном

На Конго, по решению судьбы.

И Конго – место действия рассказа,[6]

Где слышащим давалось прорицанье:

Цивилизатор, очумелый Курц,

Владел слоновой костью в пятнах крови,

Кончал отчет о просвещеньи негров

Призывом к истреблению, вступая

В двадцатый век.

Об ту же, впрочем, пору

Подковки, ленты, пляски до утра

В подкраковской деревне, под волынку,

И сотни лет игравшийся вертеп.

Неодолимой воли был Выспянский,

Хотел театра, как у древних греков.

Но не преодолел противоречья,

Что преломляет нам и речь, и зренье,

В неволю нас эпохе отдавая,

И мы уже не лица, а следы,

Не личности, а отпечатки стиля.

Подмоги нам Выспянский не оставил.

Наследье наше – памятник иной,

Воздвигнутый шутя, а не во славу.

Для языка по мерке, как частушка,

А для бесплотной мысли в поученье.

Острóты, чепуха, «Словечки» Боя.[7]

День угасает. Зажигают свечи.

Винтовочный затвор на Олеандрах

Не щелкает. Лужайки опустели.

Ушли эстеты в скатках пехотинцев.

Их кудри смел цырюльный подмастерье.

Стоит в полях туман и запах дыма.

Наполнит рюмки доктор. А она

У фортепьяно, при свечах, в лиловой

Вуали, напевает эту песню,

Что нам звучит, как весть из ниоткуда.

Отголоски далекой кофейни

Оседали на мертвый висок.