Читать книгу Мой Милош - Наталья Горбаневская - Страница 9

Отворяется сад природы.

На пороге трава зеленеет.

Зацветает миндаль.

Sint mihi Dei Acherontis propitii!

Valeat numen triplex Jehovae!

Ignis, aeris, aquae, terras spiritus,

Salvete! – гость говорит.

Живет у яблони в хоромах Ариэль,

Но не придет дрожать крылом осиным.

И Мефистофель, нарядясь аббатом

Доминиканским или францисканским,

С тутовника не спрыгнет в пентаграмму,

Начерченную тростью на дорожке.

Но в розовых молчащих колокольцах

Взбирается на скалы рододендрон.

Колибри, как воздушная юла,

Повисла – сердце сильное движенья.

Коричневою капелькой потеет

На терние насаженный кузнечик,

Не ведая ни пыток, ни закона.

Что делать тут тому, кого зовут

Верховным чудищем и чудодеем,

Сократом слизняков, судьею иволг

И музыкантом вишен, – человеку?

Способна выжить индивидуальность

В картинах, в статуях – в стихии гибнет.

Сопровождать ему гроба лесничих,

Которых скинул горный черт, козел

С кольцом рогов над выгнутым загривком.

На кладбище гарпунщиков ходить:

Копье вбивая в плоть левиафана,

Они в жиру кишок секрет искали —

Энергия, остыв, волной вскипала.

Распутывать загадки докторов

Алхимии: они почти достигли

Разгадки, то есть власти, и исчезли

Без рук, без глаз, да и без эликсира.

Тут солнце. Тот же, кто поверил с детства,

Что акт и действие понять довольно

И повторяемость вещей порвется, —

Унижен и в чужой сгнивает коже.

Ошеломленный бабочкою яркой,

Он чужд искусству, безъязык, бесформен.

Я вёсла обвернул, чтоб не скрипели

В уключинах. А от Скалистых Гор,

Небраски и Невады шли потемки,

Заглатывая лес материка.

Отражены предгрозовые тучи,

Пролеты цапли, и торфяник топкий,

И черный сухостой. За лодкой следом

Вновь строила утопия мошки´

Сияющие своды. Погружалась

Тень лилии под борт, прошелестев.

Чем ближе ночь, тем пепельней тона.

Играйте, музыканты, но не громче,

Чем ход часов. Я жду своей минуты.

Моя столица на бобровых гонах.

Вся в бороздах озерная вода,

Ее вспахал чернильный месяц зверя,

Взошедший ввысь из пузырьков метана.

Нематерьяльным быть мне не дано.

Мне не глядеть таким бесплотным взглядом.

И мой звериный дух гудит сиреной,

Сияет радугою, спугивает зверя.

Плеснулось эхо.

Но остался я

В высокой, мягкой бархатной укладке

И властвую над тем, что захватил:

Над шлепаньем четверопалых лап,

Над отряханьем шубки в коридоре.

Не знает он ни времени, ни смерти,

Я – выше: я-то знаю, что умру.

Я помню всё: ту базельскую свадьбу.

Струна виолы вздрагивает. Фрукты

На серебре. И опрокинут кубок

На шестерых, как принято в Савойе,

Вином текущий. Язычки свечей

Неверны, шатки в дуновеньи с Рейна.

С белеющими косточками пальцы

Запутывались в петлях и крючках.

Упало платье шелковой скорлупкой

С ядреного литого живота.

На шее цепь звенела вне эпохи,

В колодцах, где со ржою завещаний

Рыжь кесарей сплелась и птичий крик.

А может, это за семью морями

Одна любовь моя. Навязчивой идеей

Нечистою закрыт туда мне доступ.

А ставень и собаки на снегу,

Свист паровоза и сова на ели

Исчезнут из припоминаний ложных,

И вымолвит трава: да было ль это?

Плеснет бобер в ночи американской,

И вот уж память больше целой жизни.

Еще звенит луженая тарелка

На выщербленном каменном полу.

Таис, Белинда, юная Джульетта

Шерстистое под лентой прячут лоно.

Принцессам – вечный сон под тамариском.

В их крашеные веки бил самум,

Пока не свили тело кушаками,

Пока пшеница в склепе не уснула,

Не смолкли камни и осталась жалость.

Вечор шоссе змея перебегала.

Вилась, помята шиной, на асфальте.

А мы – мы и змея, и колесо.

Два измеренья есть. Тут, на границе

Не-жизни с жизнью, правда существа

Непостижимая. Сошлись прямые.

Два времени над временем скрестились.

Без языка, без формы ужаснется

Он перед бабочкою – он, непостижимый.

Чтó бабочка, оставшись без Джульетты?

И чтó Джульетта без ее пыльцы

На животе литом, в глазах и косах?

Ты скажешь – царство? Мы в него не входим,

Хоть и не можем выйти из него.

Надолго ли еще достанет мне

Абсурда польского с поэзией аффектов,

Не полностью вменяемой? Хотел бы

Я не поэзии, но дикции иной.

Одна она даст выраженье новой

Чувствительности, что спасла бы нас

И от закона, что не наш закон,

И от необходимости не нашей,

Хотя б ее мы нашей называли.

Из лат разбитых, из глазниц пустых,

Приказом времени обратно взятых

В распоряженье плесени и гнили,

Растет надежда: воедино слить

Бобровый мех и камышовый запах,

Ладонь, что опрокидывает кубок,

Вином текущий. И к чему же крики,

Что историчность суть уничтожает,

Когда она-то и дана нам, Муза

Седого Геродота, как оружье

И инструмент? Хоть не всегда легко

Использовать ее и так усилить,

Что снова, словно золото в свинце,

Она послужит людям во спасенье.

Так размышляя, в центре континента

Я греб во тьме сквозь вязкую осоку,

Воображая оба океана

И качку фонарей сторожевых

Судов и зная, что не только я

Нашел зерно неназванного завтра.

И в такт тогда слагался вызов, чуждый

Для шелестящей шелковой ночнянки:

О Общество, о Город, о Столица!

Раствóренным зияя дымным чревом,

Ты не накормишь нас своим напевом.

Чем ты была, тому не воротиться.

Ты слишком предалась самодержавью

Бетона, стали, пакта и закона.

Ты нам была пример и оборона.

Для нас росла и в славе, и в бесславьи.

Где оказался наш союз разорван?

В огнях войны, во вспышках звезд падучих

Иль в сумерки, в пустыне рельсов, в тучах,

Когда бежали башни с горизонтом.

И хмуро вглядывалось в отраженье

Лицо девичье узкое, и чёток

Был ленты взмах над чащей папильоток

В окне, под паровозное круженье?

Твоя стена – теней стеною стала.

Твой свет угас. Не монумент надменный

Под солнцем изменившейся вселенной,

Но наших рук созданье устояло.

Сквозь ширмы, занавески, позолоту,

Прорвав портреты, зеркала и стены,

Выходит человек, нагой и смертный,

Готовый к правде, к речи и к полету.

Приказывай, Республика. До слёз

Испробуй все свое очарованье.

Но он идет, как стрелка часовая.

И смерть твою уже с собой принес.

Я шел по лесу, вёсла на плече.

Мне вслед зафыркал дикобраз из сучьев.

Присутствовал и филин, мой знакомый,

Эпохе неподвластный и пространству,

Всё тот же самый Bubo из Линнея.

Америка моя – в мехах енота,

С его глазами в черных ободках.

Бурундучком в валежнике мелькает,

Где повитель над черною землею

Свила лириодендрона стволы.

Ее крыло – окраски кардинала.

Клюв приоткрытый – как из-под куста

Шипит, в парý купаясь, пересмешник.

Стеблистость мокасиновой змеи,

Переправляющейся через реку.

Она гремучкой под цветами юкки

Совьется в груду крапинок и пятен.

Америка мне стала продолженьем

Преданий детства о глубинах чащи,

Повествовавшихся под пенье прялки.

И, заводя square-dance’а хоровод,

Играют скрипки, как в Литве играли.

Моя танцóвщица – Бируте Свенсон,

Из Ковно родом, замужем за шведом.

И тут ночная бабочка на свет

Влетает, в две ладони шириною

И глянцево-прозрачно-изумрудна.

А почему бы нам не поселиться

В природе, пламенистой, как неон?

Не задает ли нам работы осень,

Зима, весна и мучащее лето?

Нам не расскажут воды Делавара

Ни о дворе блестящем Сигизмунда,

Ни об «Отъезде греческих послов».[24]

И, не разрезан, Геродот пылится.

И только роза, символ сексуальный,

Она же символ неземной любви,

Откроет неизведанные бездны.

О ней-то мы во сне напев услышим:

В глубинах розы есть дома златые,

Ручьи льдяные, черные протоки.

Персты рассвета на вершинах Альп,

А вечер с пальм стекает на заливы.

А если кто умрет в глубинах розы,

То вереница веемых плащей

Дорогой пурпурной несет его с горы,

Дымятся факелы в пещерах лепестков,

И будет он схоронен в недоступной

Завязи цвета, у истока вздоха,

В глубинах розы.

Пусть месяцев названья то и значат,

Что значат. Да ни в коем залп «Авроры»

Не длится. И ночной бросок хорунжих[25]

Ни одного не заразит. На память

Пускай хранится, как в шкатулке веер.

И почему бы на столе дощатом

Нам не писать по-старосветски оды

И славить звездный календарь, сгоняя

Жука с бумаги кончиком пера?