Читать книгу Зима и лето мальчика Женьки - Наталья Ковалева - Страница 6

«Мы не должны допустить, чтобы этот случай стал достоянием гласности, – негромко повторил Владлен Николаевич. – Однако мы должны разобраться, как такое случилось, что нашего воспитанника…» Директор пожевал нечто незримое, и последнее слово скользнуло под ноги. Никто его не услышал. Но все поняли, о чем речь. Месяц коллектив лихорадило от министерской проверки. Люди в кашемировых пиджаках уже начали улыбаться, принимать нехитрые знаки внимания. И статус школы образцового порядка был совсем уже близок. Давно были закуплены продукты к итоговому банкету. Но если только…

Это «только» зависло над длинным столом директора, как облако серого дыма. Оно разъедало глаза и пугало близостью огня.

Педагоги не рисковали переговариваться, и тщательно отводили глаза.

Завуч монотонно катала по столу импортную ручку. Ушла в непомерно большой ворот пушистого свитера худенькая учительница биологии. На рыхлых щеках старшего воспитателя расцветали алыми маками яркие пятна.

– Анна Егоровна, что вы имеете сообщить по поводу инцидента? – Голос директора был строгим и суровым, и, пожалуй, даже чересчур грозным.

– Я? – старший воспитатель испуганно захлопала ресницами. – Тогда Ольга Станиславовна дежурила. Добросовестный педагог. Не было нареканий… Ничего не слышала… кто же знал?.. – говорила она все тише и тише и под конец перешла на еле слышный шепот. – Мы ж не знали, что его…ну… попытаются… – пятна проступили ярче.

Директор пожал плечами:

– А вы должны были знать! Вы воспитатели. Вы в детских душах обязаны читать, как в открытой книге. Лариса Сергеевна!

– Я! – чертиком из табакерки выскочила завуч.

Директор поморщился досадливо:

– Излагайте!

– Я думаю, что все… несколько преувеличено. Сам факт не был подтвержден официальной медициной. Возможно, Нине Афанасьевне показалось. Я думаю, товарищи, надо занести в протокол, что имели место побои.

– Какой протокол-то? – опешила секретарь Катенька. – Сказали же: ничего не писать! Я и не пишу.

Директор впервые улыбнулся. Катенька у всех вызывала улыбку, круглолицая, румяная, как матрешка. Августовское яблоко, полное сладкого сока.

– Все правильно, Катень… Катерина Андреевна. Протокола не надо. Сейчас любой слух может бросить… – Он на миг замешкался, соображая, говорил ли уже про тень и семью, но закончил: – Способен бросить тень на доброе имя дружной семьи.

– Семьи! – усмехнулась Алена.

С той самой минуты, как Женьку перевели в лазарет, она пыталась узнать, что произошло, но никто ничего не знал или не хотел говорить. Алена видела мальчика мельком, через стеклянную дверь, успела разглядеть разбитые губы и поначалу не понимала, почему ее не пускают к ребенку. Драки в детдоме – дело обычное. Потом поползли страшные слухи. Кто первым сказал жуткое слово «изнасиловали», Алена уже не помнила; а может, и не говорил никто, сама свела в одно целое мозаику детдомовских сплетен.

Старенький фельдшер Нина Афанасьевна нашла ее в кабинете истории только нынче утром и, пряча глаза, сказала:

– Я продержу его недели две в лазарете, а потом добивайтесь перевода в областной детдом.

– Почему в область? – удивилась Алена.

Нина Афанасьевна посмотрела на нее, как на несмышленыша, и очень четко выговорила:

– Педерастия, девочка, – а воспитанники воспринимают произошедшее именно так, – особый случай. Слухи о таком разносятся быстро. Куда бы Бригунец ни прибыл у нас в районе, о нем сразу все все узнают. Детдом, милая, та же зона: здесь выживает сильнейший. Слабого просто забьют.

Алену как черной пеленой накрыло. Жуткое слово «педерастия» никак не вязалось ни с детьми, ни тем более с ее Женькой. Она впервые не могла сообразить, что делать, и почему-то тупо накручивала на карандаш и без того размочаленные углы карты шведской войны. По зеленому полю в густом мареве слез расползались синие и красные стрелки.

– Пойдемте, я дам вам корвалол, – сказала фельдшер. – Возьмите себя в руки. Необходимо защитить пацана.

– Может, вы ошиблись? – без особой надежды прошептала девушка, сжимая лекарство с удушливо-мятным запахом.

– Характерных травм заднего прохода я не обнаружила. Самого факта насилия, скорее всего, не было. Но кто ему поверит? Я могу прилепить справку об этом Бригунцу на лоб, но сути уже не поменяешь. Очень трудно переубедить детей. Очень. Ваш Женька скоро будет есть в углу и спать в коридоре. Да, вероятно, мальчик отбивался, я не могу объяснить, что им помешало. Мальчика надо в провинцию. Подальше отсюда. Сейчас тут будут изо всех сил заметать следы. Признать, что ему нужна помощь – значит признать, что произошло чепэ. Два года назад такое было в Барковском детском доме, но, к счастью, мальчика очень быстро усыновили.

– А если этих… насильников… найти, как-то изолировать? Это же кто-то из старших.

– Вы думаете, этим защитите пацана? – усмехнулась Нина Афанасьевна.

Алена мотнула головой.

– Да и не назовет он никого, и никто не назовет. Страх закрывает рты надежнее любого замка, – Нина Афанасьевна мягко сжала руки Алены:

– Пейте лекарство. Я вправила ему вывих предплечья – мне пришлось, хирургу его показывать было нельзя. Недельки через две парень физически будет здоров. Но психика непредсказуема. Как она отреагирует, никто не знает. Хотите к нему?

– Нет! – испуганно вскрикнула Алена.

Она понимала, что сейчас нужна Женьке как никто другой, точнее, никто, кроме нее, ему и не нужен. Но не представляла себе, как войдет к нему и, главное, о чем будет говорить.

Нина Афанасьевна покачала головой:

– Мне казалось, он вам дорог.

И открыла дверь, давая понять, что разговор окончен.

– Что? – переспросил директор. – Вы что-то хотите сказать?

Вот уже два часа он ждал от учительницы взрыва эмоций, слез, обвинений, но та не сказала ни слова. И даже позы не сменила, точно окаменев на стуле. Алена поднялась и, впервые за долгий педсовет, обвела взглядом коллег.

– В доброй семье, Владлен Николаевич, детей не насилуют, – произнесла она негромко, но очень внятно.

Владлен оглянулся, будто кто-то посторонний мог услышать ее слова, но за спиной никого не было.

– Прекратите, Алена Дмитриевна, насилия не было, – приглушил густой бас директор. – Я прощаю вашу несдержанность, прекрасно понимая Ваше особенное отношение к Бригунцу. Что, кстати, непозволительно для педагога. Я делаю скидку на возраст, эмоциональность и…

Алена договорить не дала:

– Особое отношение непозволительно? Ему сейчас нужно это «особое отношение»! Он ребенок! Насилие даже для взрослого тяжело. А ребенку оно калечит психику. Не-о-бра-ти-мо! Послушайте, нам читали лекции по психологии. Я знаю…

– Что-о-о?! – поднялся из-за большого стола директор и привычно глянул вниз, на свое отражение в полированной столешнице. – Бригунец забудет все, едва заживут его болячки!

– Болячки! – Алена сжала руки в кулаки. – Они не заживут, когда вот так… Вы что, не понимаете?! Правда, не понимаете?! Мне Михеич рассказывал…

– О да! Сторож – большой специалист в педагогике, – проронила завуч Лариса Сергеевна.

Педсовет забурлил. Всем давно было ясно: эти реплики, про семью, про доброе имя – красивая форма простых и жутких для каждого слов. Их положение – под угрозой. Пусть места лишатся не они, а директор. Но ведь сработались уже. Новый начальник – новые проблемы. Нельзя же ради одного мальчишки ставить под угрозу благополучие всего коллектива!

Алена поправила очки. Ей надо было собраться с духом, надо было сказать главное. И она почти закричала через этот гвалт:

– Конечно, сторож не специалист в педагогике, но он знает, что происходит после того, как человека опустят.

Да, Михеич так и сказал. Никогда ранее Алена не слышала этого слова, а ведь оно было очень точным: опустят на самое дно, в самую мерзость и зловонную жижу человеческих помоев макнут.

– Оставьте жаргон! – рявкнул директор. – Я не вижу причин для паники!

Он торопливо дернул ящик стола и швырнул с глухим стуком увесистый альбом, в солидном кожаном переплете.

– Вот смотрите, тут наша история. Детдому имени Макаренко 30 лет. И за это время ни одного чепэ. Ни одного! Чего вы хотите? Скандала? Или вы о директорском кресле мечтаете?

Алена мечтала не о директорском кресле. Она мечтала пробиться к Женьке. И ненавидела себя за минутную слабость. Еще хотела, чтобы они поняли: Бригунец не один, у него есть она, Алена. Ну и пусть все остальные против, пусть и самой ей страшно вот так стоять сейчас, глядя в эти пустые лица. Пусть! Алена вцепилась руками в край стола, точно гладкая крышка на четырех массивных ножках была единственным другом.

– Я не могу без жаргона, это ведь из зоны пришло, – попыталась она еще что-то втолковать, достучаться хоть до одной души.

– При чем тут зона? Это разовый случай! – не выдержала завуч, непривычно быстро выкатывая гладкие фразы. – Они советские дети. Их воспитало наше государство. А советская система воспитания…

– Но зэков тоже когда-то воспитывали в нашем государстве! – закричала Алена.

– До сих пор устои советской педагогики не вызвали сомнений ни у кого… – вопросительно взглянула на директора Лариса Сергеевна.

Директор послушно подхватил:

– Мы добивались права носить имя Антона Семеновича Макаренко, потому что понимаем: есть коллектив, и его интересы – единственное, что имеет значение. Если каждый начнет ставить свои интересы превыше общественных… – Владлен Николаевич многозначительно замолчал.

Алена хотела сказать что-то очень правильное, верное, но слова крошились, как отсыревший мел:

– Женька же человек! Человек! И если они, ублюдки, попытались, то мы-то почему так? Мы же взрослые, мы сильнее, мы можем сделать что-то… что-то…

– Ублюдки? Вы сказали – ублюдки? А мне казалось, что вы любите детей, – усмехнулся директор. – Вашей любви только на Бригунца хватает? Даже пугает такая пристрастная любовь. Мне страшно подумать, что было бы, если бы ему было лет шестнадцать…

Алена не сразу поняла, в чем ее обвинили. Только когда схлынул одобряющий гул, она осознала: ее в лицо обвинили в непотребстве.

– Вы что?! Вы считаете?.. Да нет же, нет! Женя, он, просто… Я… Я люблю его… То есть тут другое… Просто…

– Просто, Алена Дмитриевна, вы завели любимчика. Причем противоположного пола, – вставила Лариса Сергеевна.

– Да! И это уже повод для дисциплинарного взыскания. Сложившиеся устои и правила поведения педагогов запрещают выделять кого-либо. Вас, кажется, я предупреждал, – директор победно глянул на девушку.

– Я думаю, Алена Дмитриевна все поняла, – Лариса Сергеевна излишне бережно обняла девушку за плечи и попыталась усадить на стул.

Алена скинула холодные руки:

– Я не буду молчать! Не буду!

И опрометью кинулась из кабинета. Дверь, подхваченная сквозняком, оглушительно хлопнула.

Владлен Николаевич догнал девушку в гардеробной:

– Алена Дмитриевна, я хочу услышать ваши условия.

– Условия? – спросила Алена, путаясь в рукавах пальто.

– Я прагматичный человек и понимаю: мальчик вам очень дорог. И чтобы все это осталось между нами…

Пока он подбирал слова, Алена представила, с какой скоростью одолел два лестничных пролета этот прагматичный увесистый человек. По круглому лицу директора, по широким порам лба сползали капельки пота. Он выдернул из кармана серого пиджака аккуратно сложенный платок и протер лоб, но под глазами осталось влажно, и казалось, что директор плачет.

– Я хочу, чтобы наказали виновных.

– Да молчит ваш Бригунец! Молчит! Он даже на имя свое не отзывается.

– На имя? Почему?

– Очередная блажь. Придумал себе кличку, – пожал плечами Владлен Николаевич. – Давайте поговорим где-нибудь в другом месте. Хоть в спортзале.

Алена, не дожидаясь приглашения, устроилась на груде матов. Директор тяжело опустился рядом:

– Алена, вы не сможете его усыновить. Но забрать на все лето – пожалуйста. Прямо сейчас. Мы переведем его в 4 класс. К сентябрю все забудется, как страшный сон.

– Это на всю жизнь. Его в область переводить надо, чтоб ни одна живая душа не узнала.

Владлен Николаевич вздохнул: если бы все было так просто! В городе-то с переводом намучаешься. Нужны веские основания. Очень веские. На последнем совещании в гороно просили уплотнить комнаты. Как уплотнять? У него по тридцать человек в спальнях! Все мыслимые и немыслимые нормы уже нарушены, благо СЭС глаза закрывает. А детей не убывает. Мир рехнулся. Бабы спятили: рожают, бросают. Перевести! Куда?

– В школу дураков… – хмыкнул он вслух невеселым мыслям.

– Что?

– Я говорю, осуществить перевод можно только в школу для умственно отсталых детей. Обычные детдома переполнены. Здания строились еще в пятидесятых, тогда не предполагали такого наплыва отказников. Иные и вовсе размещены в приспособленных помещениях. Государство, конечно, делает все возможное, но построить новые пока не в силах.

– Женю? В спецшколу?! – Алена не верила своим ушам.

– Да. Подготовим документы. Оценки у него далеки от отличных. Поведение опять же… Медицинская комиссия особо не приглядывается. Достаточно наших справок. Так что считайте, мы договорились. Если вас устраивает такой вариант, ради Бога – с сентября ваш Бригунец будет учиться в другом месте. Возможно, там мальчику будет лучше.

– Он же нормальный!

– Вы утверждаете или спрашиваете? Если спрашиваете, я отвечу. Их нормальность, равно, как и ненормальность, весьма относительна. Это в войну в детдом попадали сироты из семей с прекрасной наследственностью. Сейчас, извините, контингент другой. Вы бы отказались от ребенка?

– Нет, – Алена еще не понимала, куда он клонит.

– Вот! Потому что вы нормальный, ответственный гражданин нашего общества. Ваш ребенок будет полноценным. А отказники – это мина замедленного действия. Наследственность. Пьяное зачатие. Случайные связи. Наше воспитание не восполняет в полном объеме то, что дается ребенку в семье. Отсюда и подобные инциденты. В конце концов, они всего лишь стая, которую мы приводим в более или менее цивилизованное состояние. В Союзе шестнадцать процентов бездетных пар. Но очереди на усыновление я не вижу. А когда находятся желающие, они копаются в детях, как в овощах на рынке. Из пяти принятых в семьи одного непременно вернут. Алена Дмитриевна, не идеализируйте Бригунца! Поверьте, когда вырастет, он станет вторым Кастаевым. Мальчишка достаточно упрям, дерзок и независим для этого.

– Кастаевым? – Алена опешила. Сколько раз она собиралась рассказать директору о том, что происходит за завтраком, на зарядке, а он, оказывается, все знал. Но если знал, то почему?..

– Вы хотите спросить, почему я до сих пор не принял никаких мер по отношению к Кастаеву? Да не смотрите вы так! – Владлен Николаевич говорил уверенно и вместе с тем проникновенно, ему самому нравился взятый тон. – Кастаев вечен! У меня шестьсот воспитанников. И двадцать четыре педагога. По три десятка душ на каждого. Если уделять хотя бы по полчаса одному, получается, что пятнадцать часов в сутки мы должны находиться здесь. Но что такое полчаса? И без внутренней иерархии, а она складывается в каждом подобном воспитательном учреждении, мы бы просто не справились. Дисциплина держится на Кастаевых. А мы уже руководим ими. Система отлажена. Хотя сбои и бывают. Наказать его можно, но как это сделать, чтобы не нарушить иерархии? Слабого вожака стая не признает. Заметьте, Алена, я с вами откровенен.

Девушка качнулась вперед и по-детски обхватила коленки.

– И жду того же от вас, – продолжил директор. – Чего вы хотите? Добавить часы? Прекрасно! С сентября вы будете работать на полторы ставки. Выделить квартиру? Я поставлю вопрос в горсовете. У вас, кажется, диплом с отличием? Значит, свободное распределение? И детдом наш вы выбрали сами. Надо ценить, – директор усмехнулся. – Души прекрасные порывы… Не молчите, моя милая.

Владлен чиркнул зажигалкой и затянулся:

– С вашего позволения.

А чего хотела Алена?

Она хотела, чтоб директор замолчал. И еще встать и выйти. Но продолжала сидеть на жестких брезентовых матах, обхватив колени. Наверное, Владлен Николаевич говорил верные слова, и здешние дети не были ангелочками с крыльями. Только каждый из них – немножко Женька. Разве мог он быть волчонком, миной замедленного действия, дикарем, из которого нельзя вырастить человека, можно лишь придать цивилизованный вид? Да даже Кастет – наверняка и у него в душе было что-то светлое, только никто не потрудился это найти, а сейчас было уже поздно.

– Так что мы решим, Алена Дмитриевна?

– Я хочу, чтобы его перевели в другой детдом, – упрямо повторила девушка.

– Опять двадцать пять. Я не знаю, как бороться с вашим упорством. Понимаю, юношеский максимализм. Я сам таким был четверть века назад. Я тоже спасал мир и каждого обездоленного ребенка.

– Вы?! – усмехнулась Алена.

– Я. Потом сел в это кресло. – Владлен привычно хлопнул по подлокотникам, и рука глухо шлепнула по матам.

Ему стало досадно: где-то в пяти кварталах отсюда был дом, ужин, горячий душ, а он сидел чуть ли не на полу и доказывал капризной девчонке очевидные вещи. Он не мог думать о каждом воспитаннике, физически не мог. И можно ли вообще быть хорошим для всех? Сама система воспитания изначально не была гуманной: эти общие спальни, эта полная изолированность от нормальной жизни. Когда-то Владлен Николаевич предлагал создать на базе их детдома иную модель воспитания. Он даже пытался найти братьев и сестер своих воспитанников, чтобы объединить их под одной крышей. Тогда у детей была бы хотя бы иллюзия семьи. Идею зарубили, а она была хороша: комнаты на шестерых воспитанников, естественная забота старших о младших, сохранение внутрисемейных связей, дополнительные часы по ведению домашнего хозяйства, приусадебный комплекс, возможность трудового воспитания… Ах, какая была идея!.. Ее посчитали бредовой. Владлен и сейчас помнит строки приказа: «Объявить выговор за недоверие к системе государственного воспитания».

– Ах! – он махнул рукой. – Хотел бы я вернуться к этому разговору через двадцать лет. Так что вам надо? Я еще не услышал от вас, чем я могу вам помочь. И выслушайте один совет: Кастаев заканчивает обучение. Здесь пробудет до сентября – и в училище. Кто там придет за ним? Скорее всего Тюгаев, возможно, Вольский. Хотя, хотя… Ладно. С ними я поговорю, они не допустят травли. Вы же этого боитесь? Ну?

– Да, – проронила Алена.

– Так вот завтра вы можете забрать своего Бригунца на все лето. Полгода достаточный срок, чтобы все забылось. А на следующий год возьмете руководство в его классе. Будет у вас на глазах. Выходные и праздники тоже в Вашем распоряжении. Ради Бога, играйтесь!

– Я не играюсь, – возразила девушка.

– Конечно, конечно, – поспешно согласился директор. – Полторы ставки и квартира, как я сказал, но Бригунец останется здесь. И сор из избы мы выметать не будем. В конце концов, этим вы себе же и навредите. Скандалистов нигде не любят, Алена Дмитриевна. Так что?

– Мне нужно направление в секцию бокса и музыкальную школу.

– О, Боже мой! Детдомовских детей не любят в городских секциях. Я попробую договориться. Что-то еще?

– Не надо квартиры и дополнительных часов.

– Алена Дмитриевна! Я-то вас взрослым человеком считал. Но как хотите. Вы арендуете жилье? И за сколько, если не секрет?

– Двадцать пять рублей плюс квартплата.

– И получаете сто десять. На что живете? Одним словом, милая, потом пеняйте на себя. У нас в городе очередь на жилье тянется десятилетиями. Завтра забирайте своего драгоценного Бригунца, если Нина Афанасьевна позволит.

Владлен направился к выходу:

– Подождите! – окликнула Алена.

– Да?

– Мы должны принять его кличку или что он там придумал. Это важно. Новое имя – новая жизнь.

– Новая жизнь? Вы еще и суеверны! – директор поддел носком начищенных туфель старый лыжный ботинок и откинул его в угол спортзала. – Я скажу, чтоб к нему обращались по фамилии. На нее он откликается. А вам замуж надо и своих нарожать. Чужие дети – это чужие дети. Будете уходить – выключите свет.

Алена кивнула. Ее душило тихое отчаянье, хотелось плакать. Но она почему-то подобрала лыжный ботинок, небрежно откинутый директором, и занесла в раздевалку. И обрадовалась, когда на полке, с рядом изношенной обувью нашла ему пару. Она старательно протерла ботинки ладонью, поставила особняком, в стороне от других:

– Так-то лучше, – сказала им, разбитым.

Ботинки промолчали в ответ.