Читать книгу Травяное гнездо - Наталья Русская - Страница 11

Я любила утром гулять по центру Питера. И убедилась, это редкое увлечение, потому как на прогулках почти никого не встречала. Часто мне хотелось погулять с Эдиком, разделить звенящую радость, предвкушение нового дня, но он всегда кутил по ночам, так что утром у него не было на это сил. Как только я начала совершать утренний променад между серостью и позолотой петербуржской архитектуры, так сразу же стала отдаляться от Эдика. Сначала на прогулках я думала о себе и о нем, о работе, о мелком будущем, где я хожу по магазинам и кафе. Но меня отвели от быта ангелы. Точнее, голуби. В Питере столько голубей, что хочешь не хочешь, они захватят внимание, и ты будешь смотреть на них, ни о чем не то что не думая, даже не вспоминая.

Голуби уморительные, порой они, как муравьишки, тащат кусок хлеба, который намного больше того, что им нужно, но они, превозмогая тяжесть, не бросают его, или порой, словно о чем-то задумавшись, точно уснув в полете, врезаются в прохожих. Такие неуклюжие. И они, и прохожие. Однажды я так заливисто смеялась над прохожим, который уворачивался, защищался от сонных голубей, что после этого особенного танца с голубями мы не могли не сдружиться. Еще бы, не каждый раз незнакомец радуется тому, как ты нелепо отбиваешься от птицы. Он еще так смешно махал перед собой руками, словно каратист, единственно что не кричал: «Киа». А если бы он закричал, я, наверное, прямо там и умерла от смеха.

Парня звали… как же его звали, пусть будет Алекс. Он сказал, что у него голубиная фобия, и голуби чувствуют его страх, всегда летят на него и врезаются. Продуманная голубиная атака. Я ему поверила, потому что однажды в детстве видела, как гусь гнался за подружкой. Тогда, в общем-то, было не смешно, потому что тот гусь забил ее крыльями до крови и неизвестно остановился бы, если бы не пришли взрослые и не утащили птицу. До сих пор меня устрашает та мощь крыльев и нагоняющий ужас звук ударов. Непередаваемый и незабываемый в плохом смысле этого слова.

В итоге мы с Алексом стали иногда встречаться на Театральной площади, он чтобы справиться с фобией, а я чтобы понаблюдать за голубями и за Алексом. Эти встречи носили терапевтический характер, мы молчали, иногда делились друг с другом конфетами или жвачкой. И эта близость с незнакомцем уверила меня окончательно, что между мной и Эдиком близости никакой не было. Со временем встречи с Алексом прекратились: то я не приходила, то он. Однако до сих пор когда рядом, очень близко пролетает голубь, у меня в голове возникает образ Алекса в боевой стойке, но теперь уже он кричит: «Киа».

Те утренние прогулки были такими воздушными, что выяснения отношения с Эдиком выглядели еще более безвкусно, неуместно, фальшиво. Поэтому закончились сами собой. Как в принципе и мои прогулки. Просто однажды утром ты просыпаешься и вместо того, чтобы сварить кофе, задергиваешь занавеску.

…

Я отвлекала себя всякими воспоминаниями, потому что этой ночью было особенно страшно. Во сне или дреме предстали духи умерших. Они тянули руки и беззвучно открывали рты. Даже теперь в свете дня по телу пробежали мурашки.

Какой же реальный это был сон! Зима лютовала, каторжники спотыкались и падали со сложенными ногами, полузамерзшие ползли по сугробам. Я слышала их тяжелые громыхающие шаги, бьющиеся друг о друга цепи. Живые тянули мертвых, но живые не жаловались, терпели, лучше уж быть на своем месте, чем на месте тех, кто по земле волочится. Сиротливо прижимались друг другу, не ведали, что пропадая, оставляли за собой смертную священную месть.

Я, не видевшая ни разу мертвых, сегодня точно знала, что они из себя представляли.

Что это, если не чужие воспоминания, энергия жизни и смерти, пропущенная через кусок мышц. Это местная вода и земля подарили мне такие сны? Бедные люди, за что нам все это?

*

Сегодня Иван приготовил в печи щи. Я даже представить себе не могла, что есть люди, которые до сих пор готовят еду в печи, а увидеть, как это делает молодой мужчина – редкое впечатление. У печных щей особый запах, странно дымный, теплый (нет, все вычеркнуть, написать – печной). Капуста мягкая и в то же время хрустящая. На поверхности переливающиеся кругляшки масла – для здоровья, вместо мяса. Мясо после тюрьмы он не ел.

Когда хоть раз видел, как человеку разбивают голову и наружу вываливаются его мозги, не можешь больше прикасаться к мясу. Так он сказал однажды, а я запомнила, конечно. Сразу запоминала все, что он говорит.

Я не могла представить его у себя в питерской квартире, где на каждой стене висит картина современного художника, а в центре одной из комнат вешалка с дизайнерскими вещами. Не могла представить его в клубе, сидящего за барной стойкой и машущего официанту, чтобы тот повторил ему двойную порцию рома. Не могла вообразить его даже с другой прической, без стоящих колом волос.

– Как думаешь, ты смог бы вернуться в город? – изогнулась, дунула на щи.

– Нет, мне лица городских не нравятся.

– А какие у них лица?

– Оборотневые.

– Как ты точно это подметил. Вот и мне так кажется, я просто слово никак подобрать не могла. А твое мне нравится. Я все размышляла вот над чем. Почему именно Новикова мне так хочется разыскать, а оказывается, все оттого, что у городских лица оборотневые, а здесь – настоящие. – Я взяла кусок хлеба, но не откусила. – Подожди, я ведь городская. И у меня получается лицо такое?

– Да, – усмехнулся он, – но к твоему лицу я привык. Почти.

Покраснела от смущения и снова дунула.

– Тебе не бывает здесь скучно?

– Нет, скучно бывает от недостатка или переизбытка ума.

– А духов отчего видишь? От переизбытка или недостатка?

Замолчал на секунду.

– От чувства вины.

– И только?!

Я даже как-то расстроилась такому банальному ответу, но не унималась в вопросах, потому что чуяла – Ивану доступно нечто такое, от чего перехватит дыхание. Пусть это была бы правда лишь частично, но я хотела ее узнать. Я надеялась, что если постигну новое, если он мне все расскажет, то, возможно, мороки, которые преследуют меня в последнее время, исчезнут.

– Ты знаешь, в тюрьме я больше всего мечтал о щах. Когда лежал в дурнопахнущей камере, только и делал, что думал о щах. И когда меня били, тоже о них думал, – вцепился в краюшку зубами и потянул так, точно хлеб был резиновый. Помяла свой кусок – мягкий.

– Тебя били? – приподнялась с табурета, уставилась на него.

– Не так уж прям чтоб били, скорее в форме держали. Всех хоть раз да когда-то били.

– Меня не били, – чересчур весело добавила я и снова от смущения принялась за еду.

– Ты же девочка.

– Но это несправедливо!

– Справедливо. А то ведь красоты совсем бы не было.

Выроненная ложка звонко ударила о тарелку – я не выдержала. Трепеща поднялась и обняла его со спины, желая защитить. Он все так же продолжал есть щи. Это правильно, ведь не о девочках он в тюрьме мечтал, а о щах.

Пусть ест мой хороший. За всех них ест.

*

Я чувствовала, как на периферии моего зрения, где-то сбоку, из-за плеча – надвигалось. На это нельзя было смотреть, потому что вне зависимости от того: реально оно или нет в это мгновение, оно станет таковым, как только я, затаив дыхание, туда посмотрю. Эта тишина стала бы еще тише, и в любом случае, я бы не успела. Не успела остановить, что так стремительно ворвется, произойдет, с какой силой оно меня захватит, врежется мне в плоть когтями, зубами, всем существом или что там у него есть.

Я не должна была смотреть, не должна смотреть, ведь как только я посмотрю, все закончится или начнется. Мне не хватало смелости даже обернуться, в каком-то забытьи я то ли потеряла сознание, то ли заснула, наверное, в первый раз за эти несколько недель.

Проснулась оттого, что мое лицо горело, я вылезла из-под одеяла, поскольку было очень жарко. Поднялась температура, я прекрасно осознавала, что сама довела себя до такого состояния. Хватило сил только на то, чтобы протянуть руку к кружке с водой.

То чудовище, которое было где-то недалеко, ушло наружу, ускользнуло в ночь и растворилось с наступающим утром. Страшной болью отдавалась мысль, что в доме ему нет помех, оно снова сможет просочиться в трещины, затаиться в углах, ждать момента, когда я снова буду бояться, а руки примутся дрожать так, что невозможно будет даже написать слово – предсмертную записку. Невозможно будет описать того надвигающегося, что будет мучить меня. Оно ждет этого. Оно хочет, чтобы о нем никто не узнал. Ведь неизвестное – самое страшное.

Я поставила кружку на место и провалилась в сон.

Когда снова открыла глаза, ощущение, что все исправимо, которое приходит с утром, так и не появилось. Все становилось только темнее, мрачнее, и не было возможности с этим справиться. Теперь я поднималась с постели только с одной целью – разобраться, что произошло с пропавшим человеком. Он больше всего занимал меня сейчас. Был ли он как-то связан с женой Зверева, я не знала, но было у них одно общее. Они оба оказались в психиатрической больнице.