Читать книгу Травяное гнездо - Наталья Русская - Страница 7

Каким же глупостям нас учили на журналистике! Я ведь тогда и подумать не могла, что это бред сивой кобылы (так же говорят?). В каждом реферате, каждом эссе мы повторяли, что журналистика – это четвертая власть.

Четвертая власть. Четвертая власть.

Наша молитва.

И где-то в глубоко внутри я верила в это. Верила, что однажды напишу разоблачающую статью, выеду жуликов, серых кардиналов и невесть еще кого на чистую воду, и тогда мир изменится.

А что в итоге я пишу. Над чем я властвую? Над настроением Ивана или над куриным пометом Нюры? Что я здесь делаю?

Где моя сила?

Вот бы понимать, что значил тот взгляд Эдуарда… Кого я обманываю?! Нет, это бы ничего не изменило. Слишком поздно. Я почти пять лет ждала, что он мне предложит хотя бы жить вместе, а когда он мне, наконец, это предложил, я поняла, что уже поздно, что во мне уже нет ни желания, ни надежд, ни веры, а главное – во мне осталось так мало любви, что хватало лишь на то, чтобы разойтись и не остаться врагами. До сих пор меня мучает вопрос: почему спустя столько лет ему понадобилось что-то менять? Неужели он все-таки любил меня сильнее и решил пойти на отчаянные меры? Почему настаивал на том, что старые отношения ему больше не нужны? Потому что в них не было развития или потому что они окончательно наскучили?

И выступаю ли я в роли той терпеливой женщины, которая отказалась от всего, в том числе и от мечты, ради возможности быть с любимым? Я же вроде когда-то верила в совместную жизнь. Нет, не в то пошлое, во что превратили слово «семья», а в моменты уединения, когда вы спите в одной постели и засыпаете в обнимку, но главное – я верила в утро. Утро всегда было самой важной частью дня, и оно из раза в раз еще сильнее преображалось сонным или спящим лицом любимого. Почему я так легко отказалась от этого?

Наверное, если бы у меня были друзья, то они сказали бы, что все к лучшему, и теперь можно попробовать с другим. Но нет. Печально что, избавившись от неполноценных отношений, я больше никогда не смогу завести другие, моя душа сожжена (вычеркнула). Как пафосно. В этом я вся. Я больше ничего не хочу. Я знаю себя. Больше и не захочу. Я никогда ничему не даю второй шанс. Тем более стандартная концепция отношений меня и так никогда не прельщала, но в Эдике было что-то особенное, и я хотела это рассмотреть. Но больше рассматривать никогда не буду. Даю себе обещание!

*

Ворота загромыхали, теперь я знала, что это Нюра. Опять с гостинцами, растянулась в улыбке. Все что приносила, аккуратно заворачивала либо в чистое полотенце, либо в салфеточку, которые после я даже стирать не решалась, боялась, что такого белого цвета мне не добиться.

– На дом твой пришла посмотреть, наконец, – сказала она, нараспев произнося каждое слово.

Нравилась мне эта ее манера, повела по дому.

– А что здесь никто до меня не жил? – спросила я, впервые об этом задумавшись.

– Нет, для себя построил один, а сам в город переехал. Вот дом никто и не покупает. Дорого.

После я накрывала на стол, а Нюра все пыталась «подсобить» мне.

– Ты ж тонко как режешь, дай покажу как надо! – вырывала она то нож, то тарелку.

– Да, садись ты, пожалуйста, – отгораживалась от старушки, – я тонко, да много.

– Нет, вы городские другой народ, все как будто ужимками живете. А нужно есть, так есть, поститься, так поститься, – села за стол. – Предыдущий батюшка всегда так говорил. Ох, и тоскливо без него нынче стало!

– А где он?

– Умер. Страшной смертию.

– Эй, эхей! Вы что же не слышите, что я вас зову?! – раздался во дворе голос. Мы с Нюрой высунулись в окно. Снаружи стояла Галя. – А я к тебе пришла, а тебя нет, так мне товарищ и говорит, что ты городской что-то понесла. Я и думаю, дай-ка зайду, не была ж никогда.

Нюра открыла окно нараспашку, облокотилась на подоконник.

– Как не была-то, в прошлом году же мыть приходили.

– Ну-ну, – Галя насупилась, сделала вид, что такого не припомнит.

– Вы заходите, чего там стоите, – обратилась я к Гале.

Она, недолго думая, скоро вошла в дом.

– Да, я тут с краешка посижу, – пролепетала она, когда я пригласила ее к столу. Однако же на диван не присела. – А вы кушаете, значит?

– Анька стол накрыла, – произнесла Нюра, подцепляя вилкой рыбу.

– Ну правильно, а то же новоселье-то не устроила, – Галя подошла к столу, села на мое место. – Тарелку-то дашь?

Я засуетилась, сначала доставая тарелку, затем нарезая сыр. Старухи заговорили, словно меня тут и не было.

– Давеча все же тебя послушала, обмоталась той травой, через час уже раны не было, – Галя показала ладонь.

– Ты ж меня не слушаешь никогда.

– Дак я троих детей воспитала, неужто думаешь, с болячками не справлюсь, – пережевывая огурец, возразила ей Галя. – Стакан бы мне чистый? А беленькой нет?

– Тебе бы все беленькой, как Зверев уже стала! – вскипела Нюра.

– Так, а какое новоселье без беленькой.

– Да это не то чтобы новоселье, – попыталась вставить я.

– А товарищ-то в последнее время не пьет, – оборвала Галя. – Серьезный какой-то ходит, что случилось не пойму. Ты, конечно, тоже скажешь, где пил-то он? Да и не пил он никогда особо, это уж если с Ванькой сравнивать.

– А что их сравнивать?! Ванька молодой.

– Так разве он пьет? – удивилась я, присаживаясь на стул.

Старухи страшно развеселились.

– Еще как пьет! Хуже него здесь никто не пьет, – усмехнулась Галя, с сожалением отодвигая коробку с соком. – Когда вышел из тюрячки, всегда таким бедным был, потому что деньги у него не задерживаются, если появляются, то загуливает сразу.

– Ой, да как нерадостно он пьет! Каждый раз хочется на месте палкой пришибить, чтобы не мучился, – добавила Нюра. – Хотя, может, он как раз своего папку, так и прибил.

Я содрогнулась.

– А ты знаешь, как он отца убил? – тихо спросила я.

– Да, кто же его знает, как. Он в городе еще прибил. Он же сюда прятаться приехал. Душегуб проклятый! Мы с ним как с человеком, а он вон чего! Потом милиция сюда, его хвать. И нас все с допросами, мол, чего молчали. А мы бы и не молчали. Так если он окаянный врал нам, – взмахнула руками. – Вернулся из тюрьмы и опять сюда. Все ходил, извинялся потом. А кому его извинения теперь нужны?! – вскрикнула она так, как будто Иван мог ее услышать.

– Бес он, бес, – согласилась Галя.

– Так чего же кормите его? – как-то обиженно спросила я, будто мне личную обиду нанесли.

– А что с ним делать-то теперь? Тем более вон он помогает. Хииитрый, – произнесла Нюра так довольно, как если бы говорила о любимом коте.

– Ну понятно, – примирительно проговорила я, пододвигая к Гале коробку с соком.

А понятно было лишь то, что чары Ивана действовали на всех. Хииитрый.

*

Понимаю, за что Ваньку так любят, не за то, что когда заключенных вели все молчали, а теперь вроде как искупляются. С этим как раз все понятно – страх перед государством, перед отечеством, которому перечить нельзя, и ожидать от себя подвига оттого и не стоит. Любовь к бывшему ссыльному потому проявляется, что чуют, будь мы все лучше, и Ванька был бы лучше, весь мир другим был.

И как-то плавно переходим к жалости по заключенным. И если говорить о жалости, то ее допускать нельзя, так мы себя оправдываем. Посадил Ваньку на пять лет вместо десяти, тебе хоть и легче, а мир-то не изменился. Посади его пожизненно, несправедливо считай, и будешь мучиться оттого, что ты такой гнусный и мир такой несправедливый, сердце болеть будет, и только тогда меняться начнешь.

Когда в городе митинги были и все протестовали, говорили, что возникли обстоятельства, против которых нужно на улицы выходить. Не возникли, а были всегда, а думаешь так лишь от жалости к себе, потому что оглянись мы, посмотри, как жили эти годы: пассивно, инертно, то поняли бы, что среда давно нас поглотила, ведь дело не только в среде. Скорее далеко не в среде.

И вот если копнуть глубже, то получается, что чтобы ты сам не сделал, то во всем среда виновата будет. Избил жену – обстоятельства так сложились, убил ради денег – нужда заставила. И нет собственной ответственности, нравственности, человечности, в конце концов.

До сих пор меня мучает одна историю, случившаяся несколько лет назад с одним моим хорошим знакомым. Он славный человек: веселый, добрый. Его любили все, кто с ним был знаком. Я, помнится, даже на свадьбе его была. На свадьбе, кстати, все удивлялись, как он мог выбрать себе в жены такую простушку. Так вот, эта простушка после пяти лет совместной жизни, после двух рожденных детей изменяет нашему славному парню. Он конечно, в бешенстве, как и его знакомые, друзья, она в отчаянии бросается под подъезд. Действительно, так и было, я не перечитала Каренину, в двадцать первом веке способы, к сожалению, не изменились. Так и что же вы думаете было дальше? Сработала ли здесь наша общенародная жалость? Конечно! Когда через полгода наш славный парень женился во второй раз, свадьба была еще ярче, возгласы еще громче, все расхваливали новую жену. А той первой вроде бы, так и надо…

Я конечно, с тем знакомым больше не виделась и не увижусь никогда, да и других кто мне ту историю рассказывал да пояснял, перестала слушать и воспринимать. Живу с этой болью до сих пор, с той болью, что никому не сказала тогда, что славный знакомый нисколько не жертва и не требует жалости.

Не думаю, что он бил или как-то иначе издевался над покойной супругой, но и мысль одна покоя не дает. Да, бывают женщины безумные от рождения, но больше в женщинах кротости и стремления к какой-то маленькой, но оберегаемой ими земной красоте, а в прыжке на рельсы не то что красоты нет, а уродство сплошное, даже представить страшно, как тело ее раскромсало. Так почему тогда хрупкая, так широко улыбающаяся на свадьбе женщина делает такое по своей воле, чем гонима она была? И почему никто этим вопросом не задался?

С другой стороны, вот есть Иван, и сама его жалею, и где-то в глубине души считаю, что отец его сам во всем виноват.

Не знаю, в чем правда. Но ту девушку жалко, с ней мое сердце и моя никакая воля, даже несмотря на то, что славный знакомый – брат мой родной.