Читать книгу Травяное гнездо - Наталья Русская - Страница 5

Не было и восьми часов, в общем, рань ранняя, как я услышала, что в ворота кто-то стучится. Настойчиво так, по-свойски. Натягивая на ноги шерстяные носки (которые я успела прикупить в местном магазине), я фантазировала, как спалю гостя дотла недовольным взглядом.

У ворот стояла Нюра. Через открытую дверь просунула мне сверток с тыквенными семечками и, заглядывая в глаза, выговорила:

– Ты с Иваном будь аккуратнее. Он отцеубийца.

И тут же ушла прочь.

Что это было? Зачем она мне такое сказала?

С этими мыслями я провела все утро. Умывалась, завтракала, писала, а сама все думала да соотносила, как образ Ивана уживался в моей голове с внезапно открывшимся фактом. Уживался как будто спокойно.

Но что мне до образа его? Ведь я уеду скоро. И что еще клокотание странное? Даже жевать не могу. На страх не похоже. Больше похоже на то, что нельзя с ним водиться, а хочется.

Снова легла в постель, чтобы превратить страшную реальность в сон. Не получилось, вспоминался пытливый взгляд Ивана, но раскаяния в нем нет.

Почему нет раскаяния? Дурное окружение или тщеславие? И на примере того же Раскольникова мы видим, что преступление не может быть осмысленно, но Ф.М. духовный человек, можно ли доверять его чувствам?

А может быть, он не виноват? Ошиблись. Общество обвиняет преступников… преступное общество, всем нужно найти крайнего. Беспутное поведение. Эго отца? Отцеубийство… Непонятно, как с этим быть, ведь, действительно, такая бесчувственность – уродство… Так что же это с ним? У него психическое расстройство? Надо спросить, надо спросить…

Мысль застучала в висках с такой силой, что я проснулась окончательно.

Но как спросишь такое?!

Вскочила с постели и помчалась к Ивану, как была – в ночнушке и растрепанная.

Плевать. Мне нужно человека понять, иначе я ничего не смыслю в этом мире, людях, которых всю жизнь изучаю, о которых пишу.

– Ты убийца! – закричала я, вбегая в открытые ворота.

И снова Иван странно на меня посмотрел, недолго думая, кивнул. В дом пошел, и я уже не помня, что иду за убийцей, вновь засеменила за ним.

Налил мне чай из самовара, придвинул пакет с печеньями. Я молчала, ждала, знала, что вот он момент, когда хуже нет, чем первой заговорить. Тогда Иван снова кивнул, будто принял меня и начал. Но издалека.

Тюрьму он ненавидел, кажется, будто все ее ненавидят, но нет, те, кто с малолетства сидят, слишком уж срастаются с решеткой. А Иван без своего дела не смог бы там выжить, сошел бы ума. Все будни непроглядные, не минуты радости.

И я кивала, ведь и без тюрьмы многие как в тюрьме, я таких знала. Работа, которую ненавидишь, чтобы лишь вечерами предаваться любимому делу, и что в таком случае значит «собственная жизнь», когда ты не управляешь ничем, возразить не можешь.

В тюрьме Иван делал ремни, тюремщики приносили ему куски кожи, и он их обрабатывал, обрезал, ласково выравнивал. Тюремщики в новых ремнях лучше к нему относились, по пустякам, как других, не били. Да и сокамерники его дело любили, он из оставшихся кусков им кошельки и перчатки шил. Кошельки в тюрьме не нужны, денег не было ни у кого особо, но эта роскошь, связавшая со старой жизнью, была им приятна.

– Ты воровала? – начал он вдруг.

Я прежде ответила нет, а потом вспомнила украденные у двоюродной сестры открытки и мешочек с золотым бисером, прихваченный у подруги.

– От нужды? – спросил он.

– Нет, – отозвалась я, вспоминая, как тот бисер прямо при подруге высыпался на ковер переливающимся водопадом. Она мне еще и собирать помогала. Как стыдно!

– Красивого хотелось? – он даже причмокнул языком.

И так он вкусно сказал это, что красивое сразу появилось здесь: в этом маленьком доме, не доме, а почти избушке, в запахе дерева, принесенным в дом вместе с поленьями, они всегда лежали перед кухонной печью. Единственной печкой в доме.

Иван склонил голову, так устало, как устают только дети, которые не чувствуют, сколько в них силы и тратят ее напропалую. Мне хотелось его пожалеть, поцеловать, хотя что хорошего в этом поцелуе? Нечестном поцелуе. Оправдаю я его убийство или свое воровство? А чем такое оправдать, вообще, можно?

– Был у нас такой в поселке Митька, ходил по улице, наивно ругал тех, кто воровал. Даже собак, которые у курей яйца забирали.

– Что с ним стало?

– Убили, за язык его длинный. Стукачом посчитали.

Я уже хотела встать и уйти. Какая глупость была бежать к нему в ночной рубашке, чтобы покарать, сказать, как он неправ, в том, что даже раскаяния при мне не проявил. Тем больнее мне было смотреть и слушать его сейчас, еще и эти самые дешевые печенья в пакете прямо душу карябают.

– Мне стыдно, – сказал он, и я вздрогнула. Незаметно стряхнула слезу, продолжая молчать, – что я страдал, иногда сам себе не верил и посмеивался, но это не значит, что я не страдал, я худел, болел, ненавидел. Мне стыдно говорить о таком, но еще стыднее было бы промолчать, с этим я бы точно не смог смириться. Но я неправ, что правду разрешаю себе говорить, потому как это большое благо, а я его не заслуживаю.

Он замычал, протяжно так, и двумя руками потянул себя за волосы. Да с такой силой, что не смогла я ни вскричать, ни сдержаться от слез. Побежала домой. А сама все думаю: «Может, он из мести такое сделал? Ведь месть – чувство ужасное, в нем человек находит причину своим поступкам, словно видит некую справедливость, и не возникает у него мыслей что он неправ. А теперь вот после аффекта отошел, страдает. И честно ли он сказал, что за правду? Или за красоту?»

Забежала в свои распахнутые ворота, заперла их на засов, а после спряталась под одеяло.

Нет, день не начался еще, снится мне все это. А причину я никогда у него не спрошу. Я так решила.