Читать книгу Автограф. Культура ХХ века в диалогах и наблюдениях - Наталья Селиванова - Страница 8

– Для меня короткая, как полярное лето, эпоха Хрущева запомнилась не столько общественным взлетом, сколько, я бы сказал, физиологическим взрывом. Поступив в 1957-м в модный тогда в Питере электромеханический институт, мы не учились специальности. Словесные игры, невероятные розыгрыши, постоянный «стеб» над всеми и вся – вот что нашу компанию заботило с утра до вечера. Гильдин, Рябкин, Рыжов – в общем, первая «вольница», о которой в Ленинграде еще долго ходили легенды. Много позже, в Париже, Рябкин украл мой пиджак, как оказалось, чтобы поужинать в ресторане. Вернувшись, он принес мне маленький бутерброд и сказал: «Не сердись».

– Когда говорят о 60-х годах, обычно сосредоточиваются именно на политическом значении оттепели. А вы, получается, ощутили волю в самом точном ее значении?

– Политика для нас существовала как повод для шуток. Может быть, мы своим пренебрежением, скорее, превосходством косвенно сыграли в ней немаловажную роль. Так, постепенно удавка к 1985 году ослабела. Мы замечали, что наш стиль потихоньку развращал правительственные сферы. На высоких трибунах коммунисты учились говорить с иронией. Что в конце концов и погубило советскую власть.

После института я начал писать прозу. Встреча с Бродским, Довлатовым, Шемякиным стала для меня настоящим счастьем. Эти люди – какой-то сгусток таланта и душевной открытости.

– Ваше имя никогда не было связано со скандалом. Стало быть, издательская судьба «при большевиках» складывалась удачно?

– Я понимаю, что скандальный путь эффектнее. Но меня не привлекала безвкусная стилистика диссидентства. Первая книжка «Южнее, чем прежде» без шума и треска вышла в ленинградском отделении «Советского писателя» в 1969 году. Правда, однажды меня хотели разбирать на каком-то важном заседании. Я спросил: «А где оно будет проходить?». Возникла долгая пауза. Потом я услышал высокомерное: «Как где? В Смольном». Впрочем, никакого огня моя персона не вызвала… Знаете, мне всегда помогает убеждение: в жизни так много счастья, что с ним трудно расправиться.

– В чем же, по-вашему, заключается счастье?

– Выдержать жизнь. Победить ее. Достичь блеска во всем. Уловить благодать жизни. Брюзжание, критика, недовольство божественным даром, что являет собой жизнь, вызывает во мне мощное внутреннее сопротивление. Человек должен все сложить и склеить.

– Нет ли в таком подходе нарочитого бодрячества, некоего приукрашивания действительности, к которому литераторов когда-то призывал Горький?

– Горький прекрасно понимал разницу между вымыслом и ложью. На самом деле, все люди – ханыги, работяги, военные, интеллигенция – пытаются «держать» жизнь и размышлять о ней. Они могут рассказать об этом так прелестно, точно и ярко, что для писателя становится очевидной гениальность, которая заложена и в человеческой природе, и в окружающем мире.

– Вы – писатель, как принято говорить, традиционный. Почему вы не попробуете себя в модном ныне постмодернизме?

– В то же время другие критики, видимо, желая польстить, отмечают в моей прозе элементы постмодернизма и сюрреализма. Точная копия ситуации – фотография в литературе – меня совсем не привлекает. Только само качество прозы – воздушное, солнечное, радостное мироощущение – является главным итогом работы. Известно, что под модным течением легко скрывается бездарность. Написав справа налево, некоторые литераторы считают себя великими. Думаю, что обязательность постмодернизма в чем-то даже хуже объятий соцреализма.

– Скажите, кто из современных писателей вам близок?

– Александр Скоков и Николай Шадрунов – литераторы, знающие «благовоние» жизни не понаслышке. Они упали на ее дно и не испугались. Обогатились потрясающим, сочным материалом. Например, Петрик, герой рассказа Шадрунова, алкаш и супермен, лучше любого каратиста способен пробить все стены ради… удачной шутки. Вдруг он умирает. Его закопали, оплакали, выпили за помин души. Через два дня, как ни в чем не бывало, Петрик входит в пивную: «Что же мне не наливаете?». Предварительно корешам наказал выкопать его, а ведь они могли уйти в запой или попросту забыть. Это не та грязь жизни, которую сочиняет в уютной квартире Владимир Сорокин. Увидеть и передать на бумаге трагикомизм существования – цель и моего творчества.

– Гоголь, Чехов, Бунин умели достичь этой цели. А кто из прозаиков XX века «стимулировал» ваше творчество?

– Аромат свободы, «вкусную», красивую фразу я находил в рассказах Олеши и Бабеля. Причем их «второе пришествие», в 60-е, стало праздником для многих. Кроме того, Сэлинджера и Апдайка мы любили, наверное, сильнее, чем сами американцы. Когда я прочитал «Приглашение на казнь» Набокова и увидел дату сочинения – 1939 – год моего рождения, я понял, как мне далеко до настоящего реализма. Правда, в других его вещах я видел автора – холодного, высокомерного лорда, стремящегося к самоутверждению через унижение героев. Все-таки душа писателя может быть буйной, ироничной, но она должна быть непременно теплой. Это и определяет по-настоящему качество его работы.

– Как вы полагаете, есть ли различия между петербургской и московской литературными школами?

– Есть. Петербуржец может дойти до Москвы только пешком. И, признаться, такой отбор закаляет: или он становится хорошим писателем, или пропадает. С другой стороны, в Москве бриллиант огранят точнее и продадут дороже. Скажем, столичные журналы привлекают грантами. И москвичи стараются писать в соответствии с велением времени. Они торопятся, а нам спешить некуда. Я писал 35 страниц целый год. Лишь недавно отнес повесть «Ванька-встанька» в «Знамя». Невольно соперничая, я думаю, что сегодня петербургская школа берет верх. Посмотрите, какой серьезный интерес снова вызвал Довлатов.

– В повести «Будни гарема», недавно изданной в «Вагриусе», вы отталкивались от реальных персонажей?

– Кажется, Шкловский заметил, что «никакие конкретные люди в литературу не годятся». Но их отдельные черты, свои наблюдения я считал уместным использовать. Моего героя, сценариста, приглашает «кинозвезда» и устраивает ему на теплоходе, плывущем по Балтийскому морю, роскошную жизнь. Тут же на ходу снимается кино. Она заказывает герою диалоги, от которых у него волосы встают дыбом. Внезапно кинодива ссорится с исполнителем главной роли. Не теряя времени, она находит ему замену – почему-то шофера. Там столько безумия, абсурда, нелепостей, что сценарист сбегает в Германию и оказывается в объятиях немецкой профессорши. С ней чудес не меньше. А вот третью героиню, которую и полюбил мой герой, я выдумал.

– В Некрасовской библиотеке, где я часто бываю, видела ваши книги, явно зачитанные. Похоже, имидж читаемого писателя в вашем случае – не миф.

– В жизни случаются удивительные совпадения. Так, в Нью-Йорке на своем вечере среди прочей публики я увидел необыкновенно красивую парочку, прямо-таки из рекламного ролика. И, честно говоря, все время недоумевал: им-то зачем литература? Позже они подошли ко мне и рассказали, что, уезжая из Харькова, всем остальным предпочли мои книги. И показали их, действительно зачитанные. Возможно, это редкие, но страстные читатели.

ГАЗЕТА УТРО РОССIИ

28.04.1994