Читать книгу Два часа наслаждений за умеренную плату. Крутая откровенная проза о любви… - Наталья Стремитина - Страница 5

В общежитии тускло засветились окна. Серёжа скинул одеяло, но продолжал лежать на кровати, чувствуя упругость панцирной сетки, покачался и грузно сел. В позвоночнике что-то хрустнуло, и боль жадно обхватила его и понеслась снизу вверх. Кровать ещё колыхалась под ним, и инерция движения удесятеряла боль.

«Что это со мной? – подумал Серёжа и вспомнил драку в подъезде. – И чего мы не поделили? Опять эта баба задурила голову, зачем только я ввязался?»

Прояснился вчерашний день, а руки и ноги машинально натягивали одежду – на умывание времени уже не было. Серёжа передёрнул плечами, стряхивая оцепенение неудобной позы в узкой и не по росту короткой постели, встал, глубоко вздохнул и потянулся по-кошачьи гибко. Боль прошла. «И когда эти чёртовы кровати поменяют? Уж лучше на досках, чем в этой люльке, ведь не дети в общежитии живут, а мы как в детском саду. Кости ломит каждое утро», – подумал он с раздражением.

Серёжа жил в Москве третий год, работал по лимиту, возил кирпичи на стройку. Первый год работал с удовольствием, всё надеялся скопить деньги и уехать к Инге – бывшей невесте. Но деньги не скопил – обступили со всех сторон дружки, выпивка каждый день по поводу и без повода и готовые на всё «лимитчицы», которые начинали раздеваться прямо в подъезде и лезли на любого мужика как грязные мухи. А тут Инга прислала письмо – вышла замуж, не дождалась. (Он за два года ни одного письма ей не написал – очень занят был попойками и случайными бабами).

Серёга помрачнел и потерял стройный порядок жизни. Он-то думал, что Инга будет ждать и год, и два, а может и десять лет – на то она и баба! Теперь он не знал, для чего он втиснулся в этот чужой большой город, где никто никому не нужен. И каждое утро выходил из общаги в пять утра, сердито насупясь, ехал на автобазу, заправлял грузовик и нёсся на объект. Он равнодушно и уныло смотрел на людей вокруг, а молодые женщины вызывали в нём отвращение и ненависть: «Каждая своего мужика предаёт, у-у-у, суки подколодные», – думал он и мрачнел ещё больше.

Сегодняшнее утро казалось особенно лживым и несносным. Голова разламывалась после вчерашней выпивки, а каждый шаг отдавался в позвоночнике. Идти к врачу, просиживать в коридоре в очереди и выпрашивать освобождение от работы было унизительно, и Серёга, превозмогая боль, таскался на кухню в дальнем конце коридора, разогревал воду, делал себе чай, жевал вчерашние бутерброды и, тихо матерясь под нос, наконец, вышел на улицу.

Стоя у окошечка автобазы, Серёга приготовился побраниться для порядка с Ниной, толстой безобразной табельщицей с вечной сигаретой в зубах и томной улыбкой для каждого. Но ругаться ему не пришлось, Нина была в расстроенных чувствах и придираться и заигрывать с ним не стала, а лишь прижимала платок к заплаканным глазам – правая сторона лица была сине-лилового цвета, видно, не повезло с очередным ухажёром…

День предстоял нетрудный – стройка, куда его направили, была недалеко от базы, и Серёга, довольный, сложил наряд вчетверо, сунул бумажку в верхний карман спецовки, а потом долго возился с молнией болгарской куртки, прошептав сквозь зубы фразу, где первое слово было «у», и взялся за ручку дверцы своего «МАЗа». Можно было не спешить, и он посидел, посмотрел на себя в маленькое зеркальце в кабине и подумал, что сегодня отработает, а завтра отправится в отдел кадров – увольняться. «Хватит с него, чего он не видел в этом городе, хоть и столица, где нет у него ни одного нормального друга, и где он сам ни для кого не представляет никакого интереса – будто соломинка в стогу сена, а поедет он к матери, та уже давно зовёт. И будет он жить в маленьком городке на Волге в своём доме и на своей улице, и поговорка: «Первый парень на деревне, а последний в городе» уже не смешила, а ухала тяжёлой обидой в висках.

Серёга включил зажигание, прислушался к звуку работающего мотора, вспомнил, что под телогрейкой за сидением спрятал приёмник «Сельга», покрутил настройку, поймал голос Ротару и, если бы не боль в спине, почувствовал бы себя уютно и спокойно, как человек, который принял волевое решение и предвкушает новую жизнь. Но внутренний голос нашёптывал ему: «Нет, никогда ты уже не будешь счастлив, твоя жизнь разломана, а всё из-за них, этих проклятых баб». И в который раз он задавал себе вопрос: «Ну почему, почему его бросила Инга?» Ведь он знал, что парень он видный, даже красивый – природа не обидела ни фигурой, ни силой. Вот только новые знакомства всегда давались с трудом, характер был замкнутый и угрюмый.

Кабина машины никак не прогревалась. Серёгу знобило то ли от холода, то ли от злости. Наконец он завернул на московскую кольцевую дорогу и почувствовал себя на свободе от городской толчеи. Выключил приёмник и запел сам что-то знакомое с детства и нажал на газ…

Ирину разбудил плач сына. Она выскользнула из-под одеяла и, не чувствуя холода, бросилась к кроватке. Сын ещё не проснулся, а только всхлипнул во сне. Старший сын и муж ушли на работу и в школу, и в квартире была тишина. Ирина вернулась в тёплую постель, легла на спину, вытянулась, почувствовала, как напрягся упругий живот. Сделала несколько упражнений для пресса, легко пружинисто поднялась, как уже давно не удавалось, вышла из спальни и услышала, как на электрической плите шипит чайник, который она машинально включила.

В юности Ирина могла стать спортивной звездой, с девяти лет занималась гимнастикой, а в тринадцать получила первый приз на больших соревнованиях. Но родители переехали из Ленинграда в Москву и занятия прекратились. Но от спорта осталось ощущение собранности, воля и радость движения. Никогда не позволяла себе Ирина ленивое ничегонеделание, её организм требовал работы или действия. В разные периоды жизни эта энергия могла превращаться в настоящую страсть к познанию, когда она с таким же бешеным упорством изучала философию в университете, как когда-то набрасывалась на спортивные снаряды – особенно любила брусья. А к телу своему она относилась как вместилищу этой энергии и ценила в себе не красоту, а некую неведомую силу, которая управляла звонкой радостью жизни, наполняла смыслом каждый прожитый день.

В 18 лет вышла замуж, носила своего первого сына и никогда не распускалась, как подурневшие беременные женщины, ходила на лекции до последнего дня, смеялась и шутила со своей закадычной подругой Наташкой, как и прежде до своего неудачного замужества, от которого любая другая сделалась бы на всю жизнь мужененавистницей. Ирина и здесь нашла оправдание своему глупому выбору – ведь не виноват же ураган, что убивает людей, так же и иной мужчина для женщины как внезапная буря, что и крышу снесёт, и дом разрушит…

Да, с первой романтической любовью вышла ошибка, провинциальный актёр рвался в столицу, а во времена социализма это было непросто, вот тут ему и подвернулась влюблённая в театр Ирина (её родители из дома не выпускали ни на шаг, старомодная невинная дура – вот кто она была). Да только брак по расчёту нашему лицедею счастья не принёс – Ирина возненавидела своего горе-мужа так яростно, что жизнь его превратилась в ад: хоть и вступил он на подмостки московского театра, но не смог преодолеть унижений крошечной зарплаты – актёра на выходах, которого и в труппу не берут, а только заманивают лестными предложениями, а на поверку отодвигают в сторону при каждом удобном случае…

Сразу после свадьбы «законный» муж продемонстрировал Ирине свой ницшеанский характер – к женщине только с грубым насилием, т. е. с хлыстом – если до свадьбы были цветы и поцелуи рук, то уж после получения печати в паспорте имел место нрав домостроевский – контраст был ужасающий… Однако и здесь Ирина скоро утешилась, ибо, как сказал великий американский писатель Воннегуд, если тебя кто-то для чего-то использует, то это не так уж и плохо, а сколько живёт на свете одиноких людей, которых даже обмануть никто не удосужится – до того всем на них наплевать!

Вот ведь какой непрошибаемый оптимизм был воспитан в Ирине: это и замечательная советская школа, в которой внушали детям, что они самые счастливые, это и хорошая наследственность от энергичной весёлой матери, и там, где могло понадобиться длительное лечение у психоаналитика, Ирина обошлась скромными родами в клинике на проспекте Калинина, где в то время работали добрые и заботливые нянечки и акушерки, и нашла в себе силы возрадоваться тому, что родила здорового мальчика и стала молодой мамой в 19 лет.

Однако утро – не время для воспоминаний, надо бежать на кухню и варить кашу своему второму сыну от любимого мужа. После двух лет бессонных ночей (мама ни разу не приехала и не помогла), после затянувшегося одиночества (целый день одна без телефона на краю Москвы), друзей калачом не заманишь в гости. Одна радость – прогулка в лесу с коляской; Ирина вдруг почувствовала себя как прежде, будто молодость вернула ей порцию беспричинной радости. И вспомнила любимую игру из йоги – контроль дыхания: верхнее, среднее, нижнее… Можно и на голове постоять, если получится. В своём первом интервью Ирина как-то сказала, что лучшие годы её жизни – это пять лет одиночества между первым и вторым браком, вот тогда было время и на чтение, и на друзей, и на рассказы, и на музыку, и на философию, и на занятия йогой – и относительная свобода для творчества. А теперь надо мешать ложкой манную кашу, и подтягивать живот, контролировать дыхание, и радоваться тому, что вторые роды не испортили фигуру, и что прыти ещё хватит на многое…

«А ведь пора приниматься за статью, а то горком литераторов выкинет меня из своего подвала. Ох, уж эти гонорары и внештатная работа в журналах и газетах». Однако присела за письменный стол, даже не веря ушам, что до сих пор тихо, полистала заметки и черновики, подумала: в сущности, материнство – настоящая домашняя тюрьма. Муж приезжает с работы поздно вечером усталый и злой, у нас даже машины нет, трясётся на двух автобусах, потом толпа в метро. Тут уже не до любви и разговоров на отвлечённые темы: поели и спать. С сыном некогда поговорить, поиграть: то ужин, то стирка, то уборка – какое уж тут воспитание! Хорошо, хоть старший сын любит играть с маленьким братом – возятся на ковре как щенки, бутузят друг друга, а Ирине маленькая передышка – откроет книгу и прочтёт две страницы, вот тебе и интеллектуальная жизнь.

И всё-таки долгий одинокий день не пугает Ирину, она привыкла к одиночеству ещё в первой юности, когда с большим трудом избавилась от гордого несчастного честолюбца артиста-мужа. Тогда её спасал старенький рояль «Шрёдер», подарок старушек-бесстужевок, что подружились с ней в музее А. С. Пушкина, где Ирина работала лаборантом, а делала работу двух научных сотрудников за 62 рубля 50 копеек. Как она жила на эту зарплату с маленьких сыном, она уже и не помнит, но жила и сохранила молодую резвость из-за правильного питания: фрукты, орехи, соки…

«Вот бы успеть кофейку попить спокойно, без капризов ребёнка», – подумала Ирина и быстро наполнила маленькую джазву мелкомолотым кофе «Арабика», который всегда покупала только в Елисеевском магазине на улице Горького. Она успела, даже открыла томик стихов Рильке, что недавно привёз муж из командировки, и смаковала кофе глоток за глотком, и слова, что переносили её в далекое время, давали ощущение другой жизни. Пять минут тишины показались блаженной вечностью, и, как будто выдержав хорошую паузу в спектакле, сын позвал спокойно и весело: «Мама! Я не сплю!»

«Господи, не утро, а праздник», – подумала Ирина и принялась нежно тормошить сына. Вот ведь и не только заботы, но и радость – видеть такое прелестное маленькое существо, что-то вроде первобытной радости бытия – ведь и в пещере, наверно, самка умилялась своему детёнышу.

Ирина держала сына на коленях и кормила с ложки. Он требовал сказку, а слова никак не складывались, приходилось задумываться и подолгу твердить про лягушку, которая куда-то скачет.

«Такое счастливое тихое утро», – снова подумала Ирина, но почему-то сжалось сердце и подступили слёзы. Мозг требовал работы, душа требовала впечатлений, тело устало от бесконечной монотонной домашней работы без начала и конца. Конечно, у этих дел был результат – её семья, два сына, но жизнь как будто обрубила её со всех сторон, и она чувствовала себя искорёженной калекой без рук и ног, что без конца пытается преодолеть какую-то свою маленькую вершинку, но откатывается назад как Сизиф со своим камнем. Наконец сын, довольный завтраком, сполз с колен и, почувствовав освобождение от материнских рук, убежал в свою комнату к игрушкам. Как ни старалась Ирина продлить состояние лёгкой бодрости, навалилась тоска. Заглянула в холодильник – вот и занятие, надо идти в магазин. Долго одевала сына, сама оделась за минуту. Старые джинсы, пальто, огромная матерчатая торба через плечо. «Выхожу на улицу, будто старьёвщик», – подумала Ирина и поняла, что уже давно не заботится о том, как выглядит, и уж тем более – не испытывает ни малейшего желания кому-нибудь понравиться.

В стеклянном аквариуме магазина привычно снуют люди. Ирина обошла все очереди, не стояла ни в одной, ловко и быстро набрала в металлическую корзинку то, к чему никто не рвался, но и от этого сумка наполнилась доверху. Привычным жестом закинула лямку на плечи и прикинула про себя – килограммов 7—8.

Выйдя из магазина, Ирина никак не могла справиться с сыном, он вырывался, кричал, требовал свободы и норовил выбежать на проезжую часть под колёса машин. Кругом шла стройка, не было ни асфальтированных дорожек, ни скверов. Ирина пыталась объяснить сыну, что сначала надо донести продукты домой, а уж потом налегке идти на прогулку. Ей пришлось присесть на корточки, чтобы быть ближе к лицу ребёнка, она обхватила его двумя руками и, показав на проносившиеся машины, долго объясняла, как надо их бояться. Но сама вдруг подумала, что это самый лёгкий способ покончить с тоской, избавиться от забот и от сумки, которая оттянула плечо…

Серёжа нёсся налегке за новой порцией кирпича, но спешил он вовсе не на склад, он мечтал до перерыва заскочить в магазин, купить пива и полежать на травке на весеннем солнышке. Крутой подъём раздражал его. На расстоянии ста метров маячила фигура женщины с ребёнком за руку и огромной сумкой на плече. Он словно нёсся на эту спину, и злорадная мысль пришла ему в голову: вот так и его Инга где-нибудь шагает с ребёнком, тащит домой продукты и варит обед… В этот миг он ненавидел всех женщин и ему хотелось что-то сделать со своей злобой, будто это могло избавить его от муки просыпаться и засыпать с именем Инга, посылая ей всевозможные проклятия. Ненависть нарастала в нём как волна, он уже не помнил себя, жал на газ изо всех сил, и думал лишь напугать сумасшедшую мать, которая шла по краю шоссе, не думая об опасности.

Ирина вовсе не испугалась грохота несущегося сзади грузовика, она что-то отвечала сыну, доверчиво полагаясь на водительский глаз, она даже не оглянулась, когда почувствовала удар в спину, и, теряя равновесие, падая вперёд на прямых ногах, она лишь успела с силой оттолкнуть от себя сына подальше от дороги. Он шарахнулся от падающей матери, застыл с открытым от ужаса ртом и видел, как брызнуло молоко из сумки и полилось на пальто и на землю, но он ещё не знал, с какой радостью и облегчением приняла эту боль его мать, что уткнулась носом в молодую, едва пробившуюся в глине траву.

Москва, 1988 г.