Читать книгу Вельяминовы. Начало пути. Часть вторая. Том первый - Нелли Шульман - Страница 5

– Марфа Федоровна, – ключница просунула голову в дверь, – Лизавета Петровна вас зовет. Заминка у нее с бельем какая-то.

Марфа прошла в кладовую. Лиза, в домашнем сарафане, пальцем пересчитывала скатерти, разложенные аккуратными стопками.

– Сколько в стопке каждой? – Марфа потрепала дочь по каштановым волосам.

– Десять, – подняла Лизавета серьезные глаза.

– А стопок сколько? – улыбнулась Марфа.

– Пять, – Лиза хлопнула себя по лбу, – пять десятков. О чем я только думала, матушка!

– Как быстрее на двор убежать? – Марфа обняла дочку. Лиза рассмеялась: «Мы сим летом в подмосковную поедем?»

– Нет, наверное, – отозвалась Марфа, – собираться надо. Мы в конце августа отплываем, через два месяца.

Петя, таща на веревке игрушечную тележку, зашел в кладовую. Мальчик требовательно сказал: «Есть!»

– Тяжелый ты какой, – Лиза поцеловала его в пухлую щечку. Посадив ребенка на колени, расстегнув рубашку, Марфа дала ему грудь.

– К осени отлучу, – решила она, – зубов у него много, совсем взрослый.

Покосившись на дочь, убирающую скатерти в сундуки, Марфа быстро посчитала на пальцах.

– К Рождеству я дитя принесу, тяжело будет на сносях кормить.

– Матушка, ты что покраснела? – Лиза повернулась.

– Жарко, распахни-ка ставни, милая, – попросила Марфа. Со двора доносился требовательный голос Прасковьи:

– Ты играй, как положено. Я вижу, куда стрела-то вонзилась. Ты побежала и ее в иное место воткнула!

Ленивый голосок Марьи ответил: «Вот те крест, Параша, привиделось тебе!»

– Закончила ты, Лизонька? – Марфа ласково поцеловала задремавшего мальчика. Длинные ресницы задрожали. Ребенок свернулся в клубочек на руках у матери.

– Отнесешь Петеньку в колыбель, – попросила она Лизу, – а то я расчеты для Феди еще не закончила, а он и придет скоро.

– Конечно, матушка, – Лиза подняла брата, Марфа распахнула перед ней дверь.

– Гонец на дворе, Марфа Федоровна, – позвала ее ключница, – из Смоленска грамотцу привезли. С Кремля от вдовствующей государыни, Марьи Федоровны, тоже прислали….

Подхватив сарафан, наскоро набросив платок на голову, Марфа сбежала во двор.

В горнице она первым делом опустила засов. Женщина распечатала грамотцу. В руку ей упала засушенная ромашка.

– Счастье мое! – прочитала Марфа. В голубом небе стояли легкие облака. С лугов у Москвы-реки пахло свежескошенной травой, дул свежий ветер.

– Счастье мое! Место для крепости мы выбрали. Работа предстоит большая, но, пока не закончим Белый Город, мы к ней не приступим. Когда вернусь, начнем с Федором чертежи стен и башен готовить. Стены я придумал трехъярусные, оных ни в одной крепости еще не делали. Завтра я еду на Москву, думаю, дней через пять доберусь. Я тебя, счастье мое, с Троицы не видел. Когда увижу, и не знаю, сколь буду тобой любоваться. Хотелось бы до конца дней моих. Детей поцелуй, никого не забывай. Тебя я люблю безмерно, потому что не придумали еще меры для сего. Вечно твой, Федор.

– Господи, – вздохнула Марфа, – как же так? Может, сказать все же? Я уеду и дитя принесу, а он даже не узнает?

Со двора донесся счастливый смех девчонок. Прасковья крикнула: «Лизавета, айда с нами в лапту играть!».

– Сие не для девочек, – строго ответила Лиза, – Петенька заснул, не кричите, разбудите его.

– Что это ты вышиваешь? – поинтересовалась Марья. Даже из горниц было слышно, как смутилась Лиза.

– Для рубашки ворот, – ответила она.

– Не иначе, как Феде, – язвительно заметила младшая сестра, – скучная ты, Лизавета, всю жизнь за пяльцами просидишь. Я хочу кораблем управлять.

– Девочки сие не делают, – вздохнула Лиза, – и хватит на дворе болтаться. Свою горницу уберите, разбросали все.

– А я… – встряла Прасковья, – я буду скакать на коне, и на шпагах драться. Матушка умеет и я тако же.

Марфа высунулась из окошка: «Приберитесь, милые, и заниматься надо. Почитай с ними, Лизавета».

– Хорошо, матушка, – кивнула девочка, устроившаяся на крыльце с вышиванием. Марфа взялась за перо, чтобы закончить расчеты, но положила руку на живот:

– Хоша и нежданный ты, а все одно любимый, – сказала она тихо.

– Федосью я прошлым годом началила, а сама? Девке шестнадцать лет было. Ей голову и терять, а не мне с пятком детей по лавкам, но все одно потеряла.

Пасха была ранней, в оврагах лежали сугробы. Он приехал на Воздвиженку к вечеру. Призрачное московское небо расписало зеленоватой голубизной. Звонили колокола, от реки тянуло весенней сыростью.

– Давно вас не было, Федор Савельевич, – Марфа протянула ему тетрадь с расчетами, – что Федя принес прошлой неделей, я все сделала.

Зодчий улыбнулся. Из нелюдимого лицо его стало почти счастливым.

– Я на Пахру ездил, в каменоломни Камкинские, оттуда для Москвы белый камень везут. Помогал им новые штольни заложить. Держите, – он протянул Марфе охапку пролески, – в лесу первоцветов сейчас хоть косой коси.

Женщина опустила лицо в лазоревые цветы: «Федор Савельевич, красивая Москва со стены вашей? Высокая она?».

– Почти десять саженей, – ответил зодчий, – очень красивая, Марфа Федоровна. Посмотреть хотите?

– Можно? – удивилась она.

– Отчего нельзя, – серые глаза Федора Коня заблестели, – я Белый Город строю. Кому хочу, тому его и показываю. Приходите после вечерни. У нас в сие время шабаш, работу заканчиваем, тихо будет.

Велев Феде присмотреть за младшими, Марта надела невидный сарафан. Покрыв голову простым платком, она выскользнула из дома, когда колокола монастыря затихали. В избах вздували огонь, на Красной площади торговцы складывали товар. Пройдя мимо Троицкой церкви, женщина спустилась к наплавному деревянному мосту. Несколько дней назад Федя принес ей рисунок.

– Понте-Веккьо? – Марфа вспомнила флорентийский мост.

– Где была та лавка, – хмыкнула она, – кажется в середине по правой руке, если идти от Палаццо Веккьо. Я там эссенцию жасмина покупала.

– Нет, – Федя покраснел, – сие я придумал, как первый каменный мост на Москве-реке возвести.

Марфа закинула голову. Стена возвышалась перед ней, огромная будто горы. В начале устроили ворота, выходящие на реку.

Федор Савельевич ждал ее у крутой лестницы на леса.

– Высоты не боитесь? – спросил он. Подняв глаза, Марфа тихо ответила: «Нет».

Ветер здесь оказался резким, бьющим в лицо. Над лугами в долине Сетуни закатывалось солнце. Освободившаяся ото льда река играла расплавленным золотом. Перед ней раскинулся уходящий вдаль куполами церквей и деревянными крышами город. Над Кремлем метались стаи птиц. Марфа указала на крутой склон реки.

– Я родилась в нашей старой подмосковной. В ночь, когда матушка меня рожала, случилась большая гроза с молниями. Одна ударила прямо в мыльню, где матушка была. Я на свет утром появилась. Батюшка меня взял на руки и показал мне город родной, мою Москву. Теперь вы, Федор Савельевич, сие сделали. Спасибо вам.

– Молния, – он вдохнул ветер, – Марфа Федоровна, я все думал, откуда вы такая? Вас небесным огнем пометило с рождения.

Женщина взглянула в его сумеречные глаза: «Давно вы сие думали?».

– С той поры, как вас в первый раз увидел, – просто ответил зодчий.

Порыв вихря сбросил с ее головы платок. Темная ткань упала на плечи, бронзовые косы забились на ветру. Она приподнялась на цыпочках: «Знаете, Федор Савельевич, как сие, когда огонь внутри, но нельзя выпустить его? Дотла сгореть можно».

– Я уже сколько сгораю, Марфа, – его губы оказались рядом, Марфа рассмеялась: «Надежные леса у вас, Федор Савельевич?».

– Сии леса я строил и сын твой. Мы все надежно делаем, – он поцеловал Марфу, оторвав от грубых деревянных досок, держа на весу. Женщина выдохнула: «Так бы и не уходила отсюда».

– Иди ко мне, – Федор притянул ее ближе: «Холодно ночью, а костер здесь не развести».

Между поцелуями Марфа замерла: «Ты у церкви Всех Святых на Кулишках живешь? Федя мне говорил».

– Я и не бываю там, счастье мое, – зодчий поцеловал ее тонкие пальцы, – я здесь ночую, с рабочими, – Марфа потерлась щекой о его плечо.

– Может, зайдешь домой завтра апосля обедни? Ненадолго, – она вскинула бронзовую бровь.

– Я хочу надолго, – Федор обнял ее, – пожалуйста, Марфа.

– Завтра, – прошептала женщина.

Спустившись, завязав платок, Марфа помахала оставшемуся на лесах Федору. Зодчий взглянул вслед ее стройной спине: «Я, Марфа, навсегда хочу. Вот какое дело, счастье мое».

– Как сборы ваши, Марья Федоровна? – в опочивальне вдовствующей государыни громоздились сундуки.

– Потихоньку, – бледное лицо под черным платом зарумянилось, – благодарение Господу, что дали нам спокойно уложиться. Она, – Марья Федоровна понизила голос, – кричала: «Чтобы духу ее в Кремле не было! Прошли времена, что она царствовала, теперь я царица! Деток нет у них. Она, может, посему и злобствует».

– С Божьей помощью, может и появятся, – Марфа улыбнулась.

Из соседней опочивальни донесся детский смех. Митька высунул голову в дверь. Глядя на женщин ореховыми глазами мальчик зачастил: «Петя кошу нашел!».

– Двух ему нет, – ахнула Марфа, – а говорит-то как хорошо, Марья Федоровна, – царица кивнула:

– Под Рождество стал болтать, дак и не остановить его. Иди сюда, сыночек, и Петеньку позови.

– Петя, – крикнул Митька, – мама иди!

Петенька появился на пороге, держа белого котенка, страдальчески свесившего голову.

– Коша, – восторженно сказал ребенок, – кошу хочу!

Марфа вздохнула: «Поиграй здесь, милый. У нас на Воздвиженке котят достанет». Забравшись на колени к матери, Митенька приник головой к ее опашеню.

– Как Иван Васильевич преставился, – Марья Федоровна перекрестилась, – отлучила я его, – она погладила сына по темным волосам, – молоко пропало у меня тогда.

– Папа на небе, – зевнул Митька, – у ангелов, – Марья Федоровна покачивала сына.

– Господи, как оно будет в Угличе сем? Митеньке его в удел дают, палаты нам строят, а страшно мне, Марфа Федоровна. Случись что, я как его защищу? Сирота сыночек мой, – она крепче прижала к себе ребенка.

Марфа внимательно посмотрела в сине-серые, ровно грозовая туча, глаза женщины.

– Дак и мои, Марья Федоровна, – ответила Марфа, – тоже сироты все. Федосья замужем, а остальные на мне.

– Пишет она из Сибири-то? – спросила Марья Федоровна.

– Последнюю грамотцу осенью доставили, когда Большой Камень они перешли, а с тех пор не писала, – вздохнула Марфа, – жаль мне уезжать, не знаю я, что с дочкой, однако же надо.

Петенька прикорнул на ковре рядом со спящим котенком. Вдовствующая государыня предложила:

– Марфа Федоровна, оставайтесь на трапезу. Стол у меня вдовий, простой, не обессудьте.

– Спасибо вам, государыня, – поклонилась Марфа, – и не тревожьтесь, – она кивнула на Митьку, – дак крестник мой наследник престола царей московских, чего бояться-то?

– Сего и боюсь, – Марья Федоровна глядела на мирно дремлющего сына. Едва они устроились за столом, как низкая дверь отворилась. В палаты вошла царица Ирина Федоровна. Обе женщины, поднявшись, поясно поклонились государыне.

– Что-то вы не бойко сбираетесь, Марья Федоровна, – Ирина поиграла перстнями на длинных пальцах, – до Углича дорога хоша и недолгая, но коли дожди зачнут, дак в грязи застрянете. Уехали бы пока сухо, до Яблочного Спаса.

– Уедем, государыня, – спокойно сказала Марья Федоровна, – однако царевич мал пока. Углич не Москва, лекарей в тех краях хороших нет, заболеет еще наследник престола-то, – Ирина побарабанила по скатерти.

– Коли что с царевичем, храни его Господь, приключится, ты в сем виновата будешь, Марья. Иночество на следующий же день взденешь, Благодари еще, что сейчас тебя не постригли. Опекуны его тако же ответят.

– Опекуны? – тихо спросила Марья Федоровна.

– Государем Иваном Васильевичем, да призрит Господь его душу, – Ирина перекрестилась, – назначенные и Регентским советом утвержденные, – красивые губы сжались в тонкую черту. Взглянув на склоненную голову Марфы, царица спросила:

– Вы тоже до Яблочного Спаса уезжаете, боярыня? С детками вашими?

– Да, государыня, – кивнула Марфа, – младший мой, Петенька, вырос. Можно его без опаски морем везти.

– А, – безразлично ответила Ирина Федоровна. Царица, не попрощавшись, вышла. Марфа проводила глазами прямую спину в опашене золотоканой парчи.

– Давайте ближних боярынь позовем, дабы со стола убрали, – предложила она, – я про травы расскажу, а вы записывайте.

– Спасибо, – Марья Федоровна погладила мягкую руку Марфы.

На кремлевском крыльце она вдохнула жаркий летний воздух.

– Остановишь у церкви Всех Святых в Кулишках, я помолиться хочу. Потом в монастырь наш поезжай, – велела Марфа вознице.

– Щербатый к обедне придет, зашифрованные донесения у меня с собой. Передам и домой поеду, – Марфа откинулась на бархатную спинку, – как это Джон написал в последний раз:

– Я не имею права просить тебя остаться на Москве, но постарайся перед отъездом узнать как можно больше о планах шурина царя Федора, Бориса. Ясно, что он, а не Федор, будет управлять государством.

В церкви было темно, пахло ладаном. С амвона доносился размеренный голос священника. Марфа вспомнила невидный деревянный домик по соседству.

– Ты в этом сарафане, как девчонка, – Федор опустился на колени перед лавкой: «Господи, неужели ты и вправду здесь?»

Марфа обвела глазами заброшенную избу. Рисунки и чертежи кипами лежали на столе, придавленные камнями. Женщина отозвалась: «Да, милый».

– Скажи еще, – попросил Федор, – пожалуйста, Марфа.

– Милый мой, – Марфа отчаянно обняла его, будто и вправду была девчонкой. Федор нежно расплел ее косы. Поток бронзовых волос хлынул вниз.

– От тебя солнцем пахнет, – шепнул он, легко вскинув ее на руки.

– Куда? – Марфа нежилась под его поцелуями.

– Я там давно не был, – Федор распахнул дверь, – но, кажется, лавка там шире будет, чем здесь.

Ставни были заколочены снаружи. В темноте ее глаза блестели, как у кошки. Устроив ее на лавке, Федор окунул лицо в распущенные волосы: «Я слишком давно сего хочу, Марфа, и терпеть более не в силах».

– Не надо терпеть, Федя, – вспомнив Чердынь, она подтянула к себе сброшенный плат.

– Нет, – Федор накрыл ее руку своей, – нет, Марфа.

– Я не смогу, – она застонала, схватившись за его пальцы, – не смогу. Услышат!

– Ничего, – Федор не отрывался от ее губ, – я тебя буду целовать. Ты делай, все что хочешь, счастье мое. Я здесь для того, чтобы любить тебя.

Лежа у него на плече, Марфа подняла голову: «А что ты хочешь, Федор Савельевич?»

– Чтобы ты была рядом, – просто ответил он, – но пока ты отдыхай, счастье мое.

– Такой отдых, – томно сказала Марфа, почувствовав его прикосновение, – такой отдых, Федя, что боюсь, на Воздвиженку я отсюда не дойду, ноги не донесут.

Марфа рассматривала его рисунки.

– Сие ерунда, – вздохнул Федор, – я думаю и рисую. Ничего построить не удастся, – он помолчал.

– Почему? – серьезно спросила Марфа.

– Казне крепости нужны, а церкви храмы. У бояр денег на сие не достанет, да и покажи такое, – Федор кивнул на рисунок изящного дворца, – боярину, дак он крестным знамением себя осенит и побежит куда подальше. Заказчик, Марфа, дурак большей частью, а без заказчика строителям жить не на что.

– Езжай в Европу, – предложила Марфа, – в Англии или в Италии куда как больше строят, – Федор помолчал:

– Предлагали мне в Польшу перебежать, однако что за человек я буду, коли страну родную брошу? Итальянцы Кремль возвели, а рядом Троицкая церковь стоит красоты такой, что редко оную в мире встретишь, и не итальянской она работы, а нашей. Можем, значит.

– Можем, Федор Савельевич, – серьезно сказала Марфа, – и строить, и еще многое можем, – Федор рассмеялся:

– Давай, покажу тебе, что я могу, коли ты с прошлого раза забыла, хоша он и недавно случился.

Поклонившись на паперти, Марфа раздала милостыню. В возке женщина, твердо пообещала себе:

– Скажу. Нельзя иначе, сие дитя его. Вместе решим, что делать.

Взглянув напоследок на Китайгородскую стену, она велела ехать к монастырю Воздвижения Креста Господня.

Белая кошка легко вспрыгнула на колени мужчины. Подперев голову рукой, он рассматривал шахматную доску.

Борис Федорович Годунов, шурин государя Федора Иоанновича, глава Регентского совета при царе, погладив ухоженную бороду, в три хода поставил царю шах. Федор Иоаннович, лаская кошку, вздохнул:

– Батюшка покойный, да хранит Господь его душу, хорошо играл. Я Боренька, не разумею, как что двигать.

Голубые, словно наполненные слезами глаза государя взглянули на Бориса Федоровича. Тот сжал пальцы, скрытые длинными рукавами богатого кафтана.

Пасха была ранней. Царь, отстояв все богослужения, заболел. У него распухло колено, он горел в лихорадке, и впал в беспамятство. Отведя Бориса в закуток за печью, Богдан Яковлевич Бельский прошептал: «Вот бы сейчас».

Борис покачал головой. Прозрачные глаза боярыни Воронцовой-Вельяминовой следили за палатами. Она не поднималась от ложа государя, иногда кивая Марье Федоровне. Государыня меняла холодную тряпку на лбу царя или приносила снадобье.

Они были словно два ангела, одна повыше, другая пониже. Марфа покрывала волосы вдовьим черным платом. Царица носила опашень цвета голубиного крыла. Наклонившись к царскому ложу, Годунов мягко сказал:

– Поезжайте домой, боярыня, у вас детки. Марья Федоровна за государем присмотрит, тако же и мы с Богданом Яковлевичем.

Зеленые глаза зорко обшарили его лицо. Палаты жарко натопили, но по спине Бориса пробежал неприятный холодок.

– Государю помогут горячие ванны, – Марфа поднялась, – распорядитесь, Борис Федорович. Вы, государыня, продолжайте снадобье давать. Его много, на день хватит.

Проводив взглядом ее стройную фигуру, Годунов еле заметно кивнул Бельскому. Тот опустил ресницы.

– Может быть, Боренька, – осторожно сказал Федор Иоаннович, – пущай Марья Федоровна и Митенька в Кремле останутся? Нехорошо выходит, словно я брата единокровного ссылаю от Москвы подальше, – царь улыбнулся слабыми, влажными губами.

– Говорили уж о сем, государь, – Годунов убрал шахматы, – сие желание батюшки вашего покойного, дабы царевич Димитрий и мать его в Углич уехали, в удел его. Там не в пример лучше ребенку расти, нежели чем в Москве.

Федор Иоаннович встал, Годунов тоже поднялся. Государь прошел к низкому окну. Кошка устроилась на ярком персидском ковре.

– Лето славное сим годом выдалось, жаль, батюшка его не увидит, – царь погладил клочковатую рыжую бороду.

– Волнуюсь я за Митеньку, Боря, – царь повернулся, – хоша Марья Федоровна восьмой женой батюшке была, однако венчанной и царевич в браке рожден.

– Церковь сих браков не признает, – сухо ответил Борис. «Вы бы лучше, государь, о своих наследниках волновались. Нет оных по сей день, а надо, чтобы были». Федор Иоаннович что-то неразборчиво пробормотал. Годунов мягко улыбнулся.

– За царевича тревожиться не след. В Угличе ему будет с кем поиграть. Там боярские дети, кровей хороших. Вона, – он кивнул на дверь, – Михаил Никитович Битяговский ждет. Вызвал я его, дабы вам, государь, представить, – сморщив низкий лоб, царь беспомощно посмотрел на шурина.

– Вы назначили его правителем земских дел в Угличе, – помог Борис Федорович, – и смотрителем за хозяйством царевича, по моему представлению. На той неделе указ подписывали.

– Да, да, – рассеянно сказал Федор Иоаннович, – здесь он? Пусть войдет…

Толстый Битяговский, поясно покловшись царю, прижался губами к перстню с большим алмазом на пальце Федора Иоанновича.

– Ты там… – царь замялся.

– За здравием царевича и вдовствующей государыни следить непрестанно, жизнь свою положить, а их защитить, – отчеканил Годунов.

– Да, да, – согласился царь. Наклонив голову, он прислушался: «К вечерне звонят. Пойду к Иринушке, пора в церковь».

За Федором Иоанновичем закрылась низкая резная дверь, Годунов сказал:

– Михаил Никитович, помнишь, говорили мы о сем. Кормление у тебя с Углича хорошее будет, кроме того, – Годунов усмехнулся, – ежели сие дело получится, дак и не скучно тебе станет.

Дьяк улыбнулся пухлыми губами. «Выйдет у меня, Борис Федорович, не сумлевайтесь».

– Вот и славно, – Годунов потрепал его по щеке, – но, Мишка, помни, что я тебе говорил. Её больше всего опасайся. Она волчица такая, что скрозь тебя смотрит, и все чует.

– В монастырь бы ее сослать и дело с концом, – раздраженно сказал Битяговский. «Ради чего рисковать-то?».

– Знаешь… – Годунов прервался, – нет, ладно. Ты, Мишка, жди. Как нужда придет, я гонца пошлю.

Битяговский, поклонившись, вышел. Годунов, потрещав пальцами, посмотрел на шахматную доску.

После ванн государю стало лучше, он отдышался и даже сел за трапезу. На следующий день Борис отозвал Бельского темный угол: «Не действует яд-то».

– Погоди, – ответил тот, – не торопись, Борис. Он опекунов для царевича назначил, Углич ему отписал. Погоди.

– Сегодня Углич, а завтра он ему корону царей московских отпишет! – прошипел Годунов. «Нет, Богдан, надо кончать с ним, и чем быстрее, тем лучше».

– Сыро что-то, – поежился царь, сидя за шахматной доской, – Богдан Яковлевич, посмотри, что с печкой, дрова повороши.

Бельский поднялся. Лицо царя исказилось гримасой боли. Иван Васильевич попытался встать. Больное колено громко хрустнуло. Государь, застонав, упал на ковер.

– Позови, – прохрипел он, – лекарей, Марфу позови, Марью! Борис!

Бельский занес полено над головой государя. Годунов сжал сильные пальцы на морщинистом горле Ивана Васильевича. Отерев покрытые слюной и пеной руки о парчовый кафтан царя, Годунов спокойно велел: «Положи полено, Богдан».

Он пришел к государыне Марье Федоровне, когда тело Ивана Васильевича водрузили на огромную кровать в его опочивальне.

– Преставился государь, – Борис глядел в наполнившиеся слезами глаза женщины, – играл в шахматы, и задыхаться начал. То смерть быстрая была, царица, он и не почувствовал ничего.

– Призри его Господь во владениях своих, – услышал он вкрадчивый голос из сумрака опочивальни. Боярыня Воронцова-Вельяминова поклонилась Годунову. Глаза ее блеснули зеленоватым льдом и Годунов понял, что она все знает. Той ночью у гроба царя он слушал и не слышал монотонную скороговорку священника.

– Богдану говорить нельзя, – решил Годунов, – он испугается и к Федьке побежит. Тот хоша и дурной и блаженный, но царь. На колу я торчать не хочу. Надо ее запрятать как можно дальше. Из России ее выпускать нельзя, ино она всем о царёвой кончине расскажет. В монастырь ее тоже не отправить. Федьке она нравится, лечит его. Нет, надо по-другому.

Над зубцами кремлевской стены вилось воронье. Щелкнув пальцами, Годунов велел дьяку:

– Спосылай на Воздвиженку, к боярыне Воронцовой-Вельяминовой. Пущай завтра с утра в Кремль приезжает. Разговор у меня до нее есть, – дьяк выскользнул из палат. Вороны закаркали, Годунов пробормотал:

– Может, и не придется делать сего. Ежели у Федора наследник родится, пусть живет царевич. Господи, хоша сам с Ириной спи, хоша и грех это.

Удобнее устроив кружевную подушку, Марфа перевернула страницу книги. Петенька спокойно сопел рядом.

– Господи, – поняла Марфа, – на отца-то как похож, словно я его перед собой вижу.

– Матушка, – Лиза подобралась к ней поближе, – а мама моя красивая была?

– Очень, – вздохнула Марфа, – у тебя волосы, как у нее. Только она высокая была, а ты в батюшку ростом пошла, – Лиза воткнула иголку в свое вышивание:

– Как получилось, что мои батюшка и мама друг друга полюбили? Она была герцогиня, а он простой купец, – Марфа отозвалась:

– Коли люди друг друга любят, сие неважно. Хоша бы ты царица, однако любит не голова, а сердце. Твоя мама очень любила батюшку и я тоже. Такие люди, как он, редко встречаются.

– У нас батюшки не будет более? – робко спросила девочка.

– Посмотрим, – улыбнулась Марфа, – давай, милая, помолимся, и спать. Марья с Парашей седьмой сон видят, а мы заболтались.

– Я бы тоже полюбить хотела! – страстно сказала девочка. «Как мама моя и как ты, матушка!»

– Вырастешь, – Марфа коснулась губами теплого лба, – и полюбишь, – Лиза быстро задремала, а Марфа все лежала, слушая дыхание детей.

– Не уезжай, счастье мое, – Федор погладил ее по голове, – как я без тебя буду, Марфа? Мне пятый десяток идет. Я и не думал, что встречу сию, без которой жить не смогу.

Уткнувшись лицом в его плечо, Марфа вдыхала запах свежего дерева и краски. Неподалеку звонили к вечерне на церкви Всех Святых.

– Нет, Федя, – тихо ответила она, – мне о детях надо думать, а не о себе, хоша я тоже, – Марфа взглянула в его серые, потемневшие, будто грозовое небо, глаза, – люблю тебя, как и не думала, что полюблю, – он покачал ее.

– Марфа, Марфа… Думаешь о человеке, и ничего более не хочется, кроме как быть с ним. Тако же и мне с тобой, счастье мое, – Марфа отозвалась:

– Сам видишь, Федя, так бы и жила с тобой, и детей приносила бы, коли на то Господня воля была бы, и не надо было бы мне ничего другого. Но не здесь, не здесь, Федя.

Федор Савельевич долго молчал, а потом поцеловал ее.

– Как ты решишь, так тому и быть, Марфа, – женщина положила руку на живот.

– Как теперь уезжать-то? Дитя отца своего никогда не увидит, как я могу с ним так поступать? А остальные? – спокойно спящий Петя вдруг поворочался. Марфа перекрестила сына.

– Господи, отчего ты мне такой выбор дал? Ежели скажу я Федору, а как не сказать, как скрывать такое, дак он еще сильнее мучиться будет. Да и я тоже, – Марфа взглянула в красный угол, на темные глаза Богородицы.

– Приедет, он сразу и скажу, я там посмотрим.

– Что такое? – сонно пробормотала Лиза.

– Ничего, ничего, – Марфа задула свечу, – спи, милая.

– Марфа Федоровна, – свежее, красивое лицо Бориса Годунова расплылось в улыбке.

– Мы с похорон Ивана Васильевича, храни Господь его душу, не виделись. Вы хоша Марью Федоровну и навещаете, а ко мне никогда не заглядываете.

– Борис Федорович, ради чего я вас от дел-то государственных отрывать буду, – Марфа низко поклонилась, – вы глава совета регентского и государю рука правая, чего ради вас бабскими разговорами обременять?

– Вы садитесь, – ласково предложил ей Борис.

– На три года всего старше меня, – хмыкнул Годунов, – а глаза у нее, будто ей семь десятков лет. И как смотрит-то на меня, все знает, понимает все. Волчица, одно слово.

– Как сборы ваши, как детки? – Борис налил боярыне греческого вина. Пригубив, Марфа отставила бокал.

– С Божьей помощью, Борис Федорович, здоровы все. К Успению тронемся в Новые Холмогоры. Я сейчас вотчины свои продаю, не закончила еще дела.

– Вы бы не торопились, Марфа Федоровна, – Годунов ожидал увидеть недоумение в ее глазах, однако они смотрели так же спокойно. Он поднялся:

– Сидите, сидите, матушка Марфа Федоровна, вы меня старше и по крови мне с вами не равняться. Вы на ступенях трона царского рождены, – Годунов достал из серебряного ларца свернутый лист бумаги.

– А ежели заметит? Федька не заметил, хотя он придурок, куда ему что-то замечать? Но и Регентский совет не заметил, а они руку государя знают.

– Вы, Марфа Федоровна, слышали, наверное, – продолжил Годунов, садясь, – что государь Иван Васильевич перед смертью безвременной опекунов для царевича Димитрия назначил, как он дитя еще.

– Слышала, Борис Федорович, – она улыбнулась краем тонких губ.

– Регентский совет имеющейся у нас властью, Марфа Федоровна, выбрал из тех, что царь назначил, одного опекуна, и утвердил его, – Борис отчего-то закашлялся. Боярыня подвинула ему золоченый кубок с вином.

– И кого же, если мне позволено спросить? – она сцепила тонкие, унизанные тяжелыми кольцами пальцы. Сияние алмазов на мгновение ослепило Годунова, он поморщился.

– Вас, Марфа Федоровна, – ответил он, – сие царской руки назначение, а сие указ Регентского совета, – пристально просмотрев бумаги, Марфа отдала их Годунову.

– Сие для меня честь великая, Борис Федорович, однако я подданная Ее Величества королевы Елизаветы, так же и дети мои, и муж мой покойный, – женщина перекрестилась, – и дом наш в Лондоне.

– Марфа Федоровна, – почти нежно сказал Борис, – сыночек-то ваш, Петр Петрович на Москве родился. Вот у меня, – он помахал грамотой, – опись о крещении его имеется, в монастыре Воздвижения Честного Креста Господня, по соседству с усадьбой вашей городской. Так ведь это?

– Так, – подтвердила женщина. Годунов развел руками в широких рукавах богатого парчового кафтана.

– Поелику Петр Петрович на Москве рожден, он есть подданный нашего государя Федора Иоанновича. Мы, Марфа Федоровна, никак не можем позволить нашего подданного за границу без царского указа особого вывозить, сие есть законов нарушение. Хотите, дак оставляйте Петра Петровича и отправляйтесь сами, куда вам угодно, – Годунов добавил:

– Не обессудьте, но я стрельцов в усадьбу вашу послал. Мы за Петра Петровича беспокоимся, он наследник целого рода боярского, да и какого рода!

Марфа незаметно раздула ноздри: «Сами знаете, Борис Федорович, что мать свое дитя не оставит».

– Вот и славно, – Борис хлопнул в ладоши. Перед Марфой поставили резную чернильницу рыбьего зуба и перо. Годунов велел:

– Распишитесь здесь, боярыня, что принимаете на себя бремя опекунства.

Сжав перо захолодевшими пальцами, Марфа расписалась. Годунов посыпал бумагу песком.

– И здесь, любезная Марфа Федоровна, что вы ознакомились с указом Регентского совета, тоже распишитесь.

Женщина, побледнев, положила перо. «Я сие не подпишу, Борис Федорович».

– Подпишете, не подпишете, – отмахнулся Годунов, – сие, Марфа Федоровна, неважно. Я и на словах могу сказать, при свидетелях, – он указал на дьяков у дверей палат, – что Регентский совет запрещает вам и детям вашим выезд за границы до особого распоряжения, – Годунов поднялся.

– Езжайте на Воздвиженку, сбирайтесь, Марья Федоровна скоро в Углич отправляется с царевичем. Вам как опекуну, в ее поезде пребывать надо.

Марфа нашла в себе силы поклониться. Высоко неся голову, боярыня вышла из палат. Она и не помнила, как спустилась на крыльцо, и отыскала возок. Захлопнув все оконца, женщина скорчилась в углу. Острая боль билась в животе. Подняв сарафан, Марфа увидела пятна алой крови на подоле рубашки.

Отступив назад, Федор Воронцов-Вельяминов оценил чертеж. Большой лист грубой бумаги прибили гвоздями к доске, держащейся на деревянной треноге. Парень погрыз перо и задумался. На рисунке изобразили часть крепостной стены с ласточкиными хвостами и узкими бойницами.

– А толщина? – Федор почесал рыжие, перехваченные шнурком кудри.

– Непонятно пока, какой кирпич привезут. Сделаю два расчета, один с камнем, а другой с кирпичом, – он открыл растрепанную тетрадь, но в косяк открытой двери постучали.

– Федор Петрович, – сказал рабочий, – тут до вас пришли.

– Что такое? – не поднимая головы, спросил юноша.

– Марфа Федоровна велела спосылать, – холоп мялся на пороге, – говорит, сие дело неотложное.

Федя поднялся: «Иду».

Закрыв на засов дверь опочивальни, Марфа согнувшись, прошла в нужной чулан. Ноги испачкала кровь, но боль стала менее острой, в животе только саднило. Рубашка промокла насквозь. Почувствовав тошноту, она склонилась над поганым ведром.

– Нельзя, чтобы кто-то знал, – Марфа тяжело задышала, – сразу слухи пойдут, разговоры.

Стерев со лба ледяную испарину, она принялась убираться. Кровь все не останавливалась.

– Когда закончится, – она скомкала грязную сорочку, – надо настой сделать, промыть все, – увидев боярыню в постели, ключница ахнула:

– Матушка Марфа Федоровна, да вы бледная какая! Может, за лекарем спосылать?

– Пройдет, – сухо сказала Марфа, – за Федором Петровичем побежал человек, как велела я? – ключница кивнула.

– Далее, – спокойно проговорила женщина, – отправь гонца к вдовствующей государыне в Кремль. Пущай спросит, когда обоз ее в Углич отправляется, мы тоже туда едем. Вещи собрали?

– Заканчивают, – испуганно ответила ключница.

– Хорошо, – Марфа подавила желание уткнуться лицом в подушку.

– Сундуки наши пущай в сей обоз грузят. Управителю подмосковной отпиши, чтобы вотчины, какие остались не продавал пока. Подай мне перо с чернильницей, и пусть боярышни Марья и Прасковья ко мне зайдут, – она быстро зашифровала грамоту: «Что на пороге-то стоите?»

– Матушка, а с вами все хорошо? – девчонки подошли к постели, взяв друг друга за руки.

– Будет хорошо, – пообещала она, – а жердь в заборе за кладовыми все еще отодвигается? – смуглые щеки Параши покраснели. Марфа усмехнулась:

– Сарафаны самые потрепанные наденьте и бегите в монастырь. Там на паперти юродивый, вы сразу его узнаете. Передадите ему в тайности, – мать протянула Марье грамотцу. Лазоревые глаза девочки захолодели ровно лед. Марья только кивнула.

– Господи, – поняла Марфа, – у нее не Петины глаза. Тот всегда ласково смотрел и Петенька такой же. Марья ровно Степан смотрит, не ровен час, обрежешься.

– Идите, – она быстро поцеловала девочек, – и осторожней там.

– Матушка, – Федор быстро взбежал по лестнице в горницы, – что с вами?

– Пустое, завтра забудется, – Марфа вздохнула, – сыночек, Регентский совет меня опекуном царевича Димитрия выбрал, меня о сем не спросив, – женщина невесело рассмеялась, – посему я с девчонками и Петенькой в Углич поеду. Ты на Москве останешься, – добавила она, видя, как сын хочет что-то сказать.

– В Угличе тебе делать нечего. Взрослый ты у бабьих подолов болтаться. Приедешь, коли захочешь.

– А как же вы? – озабоченно спросил Федор. Мать поцеловала его в лоб.

– Все пройдет, милый. Сейчас Федор Савельевич вернется, – Марфа почувствовала тупую боль в сердце, – и я его попрошу, чтобы тебя при себе оставил.

– Матушка, – Федя, словно ребенок, прижался лицом к ее руке, – матушка, милая…

– Все устроится, – твердо ответила мать, – а ты присмотри пока за хозяйством, Лизавета тебе поможет. Я денька через два и встану.

Белокурая девчонка в потрепанном сарафане перекрестилась на купола Крестовоздвиженского монастыря. Девица наглым голоском, с московской ленивой развальцей, спросила у богомолок:

– Юродивый что туточки обретается, когда придет? Матушка меня послала ему милостыньку передать. Больно доходна до Господа молитва его, говорят.

– Дак преставился раб божий, – заохала одна из старушек, – третьего дня на Китай-городе его нашли, – она поманила к себе девчонку, – голову ему топором раскололи, упокой Господи душу его святую.

– Значит, вы милостыньку-то возьмите, – девчонка раздала медь из холщового мешочка. Вторая девка, темнокудрая, быстрее ветра припустила вверх по Воздвиженке.

– Ладно, – Марфа выслушала Парашу, – спасибо вам. Марья как вернется, в мыльню-то сходите, велела я ее истопить.

Параша помялась, глядя на Марфу чудными, в золотых искрах, глазами: «Как теперь будет-то, матушка?».

– С Божьей помощью, – уверила ее мать, – а ты пока Петеньку мне принеси, покормлю я его. Вы трапезничать идите, Лизавета на поварне командует, не знаю, что она наготовила.

Марья просунула голову в дверь: «Может, я на Варварку сбегаю, матушка? Ежели надо, вы скажите только».

– На Варварку нельзя, – покачала головой Марфа, – а вы попарьтесь потом, а то у вас ноги в грязи по колено.

Над Москвой играл тихий закат. Федор, устроившись на крыльце, склонился над рисунком. Лизавета отложила вышивание.

– Видишь, как получилось. Теперь и неизвестно, когда мы до Лондона доберемся.

– Доберетесь, – потянувшись так, что затрещала рубашка, парень смешливо добавил:

– Щи у тебя, Лизавета, вкусные, ровно как у матушки.

– Я у нее училась, – покраснев, девочка опять взялась за иглу. «А ты в Углич будешь приезжать, Федя?». Мальчик обнял ее.

– Ты чего носом захлюпала? Вы же сестры мои. Я вас и матушку, и Петеньку не брошу. Апосля Покрова появлюсь. Зимой рабочие по домам идут до Пасхи. Стены с башнями класть не будем, отделывать зачнем, а сие дело небыстрое, можно и вас повидать. Он потрепал Лизу по каштановым кудрям: «Жди, Лизавета».

– Я буду, – кивнула девочка, глядя на стрижей, что метались в прозрачном, зеленоватом небе.

Свернув окровавленные тряпки, Марфа засунула их в дальний угол сундука, прикрыв одеждой.

– Как встану, дак выброшу незаметно, – она обнимала подушку, чувствуя на лице обжигающие слезы.

– Господи, почему так? Почему ты дитяти сему жить не дал? Я бы и любила его, и пестовала, – она встрепенулась.

– Говорил мне Джон, – вспомнила Марфа, – если я связь не найду, или что-то случится, то есть сигнал тревоги. Его и через Английский Двор послать можно. Отправлю письмо мистрис Доусон, по делам хозяйственным. Пусть в Посольском приказе хоша вдоль и поперек его читают, а она поймет, что делать с весточкой, – засыпая, Марфа пообещала себе: «Все будет хорошо».

Закрыв дверь крестовой горницы, он тихо сказал: «Марфа». В свете летнего дня ее лицо казалось совсем юным, как в избе, когда ее волосы рассыпались по лавке, касаясь грубого пола. Только резкие морщины залегли в углах губ и щеки были бледны – ни кровинки.

– Федя, – она опустила голову в ладони, – Федя, милый мой, – Марфа глубоко вздохнула, – ты послушай меня…

Он уронил седеющую голову к ней на колени, Марфа поцеловала его в лоб.

– Не прощу себе, – пробормотал Федор Савельевич, – не прощу, что ты одна была, счастье мое. Но более всего не случится, – он поднялся, – я пойду к Борису Федоровичу. Мы повенчаемся, и ни в какой Углич ты не поедешь, – Марфа прижалась щекой к его руке.

– Федя, не надо из-за меня тебе на плаху ложиться. Хоша ты и зодчий государев, а все равно холоп монастырский, никто меня с тобой не повенчает. Если б то в Англии дело было, – она прервалась, – однако туда я теперь и не знаю, когда доберусь. Коли ты хоша одно слово обо мне скажешь, дак Годунов жизни тебя лишит.

Взглянув на посмотрел на караул стрельцов у ворот усадьбы, зодчий жестко сказал:

– Хоть бы и на плаху. Ты, Марфа, не указывай, как мне жизнью своей распоряжаться.

Зеленые глаза заискрились молниями так, что Федор даже отступил.

– Твоя жизнь, Федор, тебе не принадлежит, а только лишь Господу Богу, – она откинула голову назад, – коли ты на плаху ляжешь, от сего держава наша обеднеет. – Годунов что, – Марфа презрительно улыбнулась, – шваль худородная, временщик, а я Вельяминова. Мои предки земле Русской со времен великого князя Ярослава Владимировича служат. Я о земле своей радею и не позволю себе великого зодчего на смерть отправлять.

– Что я за мужик, коли за твой подол спрячусь! – зло ответил Федор Савельевич. «Поеду с тобой в Углич тогда. Пусть Годунов, что хочет со мной, то и делает».

– Федя, – шагнув к нему, Марфа оказалась вся в его руках, – любимый мой, не надо. Ты строить должен, а не умирать. Пожалуйста, – Марфа взглянула на него горькими глазами, и он опустил веки.

– Иди сюда, – он протянул руку, – хоть на одно мгновение последнее, Марфа, иди сюда. Дай мне тебя запомнить. Марфа обняла его: «Хотела я тебя попросить…»

– Все ради тебя сделаю, – Федор Савельевич повторил: «Все, Марфа».

– Федора моего оставь при себе, – Марфа положила голову ему на плечо. «Годунов прекословить не станет, коли ты пообещаешь, что проследишь за ним». Он кивнул: «Проводить-то тебя можно? Когда обоз ваш трогается?»

– В пятницу на рассвете, – Марфа прижалась губами к его щеке.

Хоша и лето было на дворе, но ночи стояли холодные. Кутаясь в душегрею, Марфа заглянула внутрь возка. Петенька спокойно спал, девчонки играли на полу.

– Так, – строго сказала Марфа сыну, – на Воздвиженку приходи раз в неделю. Попарься, домашних харчей поешь, за дворней присмотри, а то не ровен час, разбалуется. Ключнице я сказала, где найти тебя, коли что. Ежели конь тебе понадобится, дак отцовского жеребца бери, но проследи, чтобы его почистили хорошо. Лошадь кровная, дорогая. Водки много не пей, – покраснев, сын что-то пробурчал.

– Не будет, Марфа Федоровна, – усмехнулся Федор Савельевич, – не зарабатывает он столько, а бесплатно поить его никто не станет, дураков нет. Я за ним присмотрю, не беспокойтесь.

– Приезжай опосля Покрова, – велела Марфа, – хоша на ненадолго, семью повидаешь, – притянув к себе сына, Марфа что-то шепнула ему.

– Да зачем? – поднял бровь Федор.

– Сие на всякий случай, – коротко ответила мать. Марфа перекрестила его: «Прощайте, Федор Савельевич, спасибо, что помогаете нам».

– Марфа Федоровна, – увидев муку в серых глазах зодчего, Марфа велела вознице: «Трогай». Лизавета высунула растрепанную голову из окошка: «Приезжай, Федя!».

Обоз медленно пополз вниз по Воздвиженке, к недавно построенному Никитскому монастырю.

– Оттуда, – вздохнул Федор, – на Устретенскую улицу, и потом на дорогу Троицкую.

Над Красной площадью розовел нежный восход. Федор Савельевич потер лицо:

– Тезка, у меня сегодня дела кое-какие есть. Ты присмотри, чтобы все в порядке было, я к закату вернусь. Ты расчеты по толщине стен закончил?

– Почти, – грустно ответил парень. «Теперь, как матушка уехала, только мы с вами, Федор Савельевич, и остались. Математики, окромя нас, и не знает никто».

– Надо мне с тобой больше заниматься, – задумчиво проговорил зодчий, – года через три я тебе хочу дать что-то свое построить.

– Я справлюсь, – приосанился парень, – справлюсь, Федор Савельевич.

Мужчина положил руку ему на плечо. Федор ненадолго, на единое мгновение, прижался к нему.

Войдя в избу, он первым делом снял со стола рисунки с чертежами. Бросив взгляд в соседнюю горницу, он захлопнул дверь. Не было сил смотреть на ту лавку. Свет был хорошим. Раскладывая краски с кистями, Федор Савельевич решил, что до вечера, наверное, и закончит. Он сходил к знакомым богомазам в Спасо-Андрониковский монастырь, на Яузу. Перешучиваясь с ними, превозмогая боль внутри, зодчий собрал все, что ему могло понадобиться. Доска оказалась славная, липовая, в полтора вершка, покрытая левкасом и отшлифованная.

Краски были хорошие, на желтках, кисти тонкие. Федор Савельевич размял большие руки: «А если не получится? То не чертеж, то лицо человеческое».

Однако загрубелые, привыкшие к долоту и молотку пальцы двигались неожиданно ловко. Рисуя контур, он вспомнил ее шепот и остановился на мгновение. Вытерев рукавом рубашки лицо, Федор аккуратно закрасил поле нежно-зеленым, травяным цветом. Положено было писать ее в плате, однако зная, что никто, кроме него, сию икону не увидит, он делать этого не стал.

Бронзовые, волнистые волосы спускались на плечи. Была она в одной белой сорочке и держала на руках дитя, приникнув к нему щекой, как на иконе евангелиста Луки, что стояла в Успенском соборе Кремля. Дитя, русоволосое, сероглазое, прижималось к ней, обхватив мать за шею. Последними он написал изумрудные глаза, не опущенные долу, а глядящие прямо на него.

Федор положил икону на стол. Марфа обнимала младенца, защищая его своей рукой. Зодчий долго смотрел на нее, пока в избе не стало совсем темно, пока он уже ничего не разбирал из-за слез, переполнивших глаза.