Читать книгу Вельяминовы. Начало пути. Часть вторая. Том первый - Нелли Шульман - Страница 6

Над заснеженной равниной на востоке едва виднелась слабая полоска восхода. Туру еще покрывал крепкий лед. Сумрачный лес подступал к берегу. Вдалеке одиноко кричала какая-то птица.

– Пусто здесь, – дозорный поежившись, запахнул меховой тулуп.

– Дома, – он кивнул на запад, – все же деревни. У нас под Москвой идешь, и церковка, а за ней другая. На холм взберешься, и видишь, что люди вокруг живут. А здесь что? – он подышал на руки.

– Смотри, – рассудительно ответил здоровый парень, – я сам ярославский. На Волге тоже сначала одна река текла, но потом народ пришел, селиться начал, дома ставить, кузницы. Батюшка мой покойный, – парень перекрестился, – хороший мастер был, и меня научил. Так и здесь станет, дай время.

– Зачем ты на большую дорогу пошел, Григорий Никитич, коли ты мастеровым был? – ехидно спросил первый парень.

– По дурости, – нехотя ответил Григорий.

– Семнадцать лет мне той порой исполнилось, да разума в голове не водилось. Сейчас я мужик взрослый, два десятка мне скоро, – он указал на крепостцу, – да вся кузница наша на мне, куда о баловстве-то думать. Жаль, что Ермак Тимофеевич меня с отрядами не отпускает, – он помрачнел.

– А оружие кто выкует, сердито спросил первый юноша, – и подковы?

– Тебе хорошо, – отозвался Григорий, – Волк с дружиной вернется, дак потом ты пойдешь, – он вгляделся в белое пространство вокруг: «Нет, померещилось».

– Волк молодец. Великий Пост закончится, он и повенчается, – завистливо сказал первый парень.

– Должен был апосля Покрова, дак атаман его на север послал, к остякам тамошним. Ты к Василисе ездишь?

Григорий покраснел. «Кажную неделю у них бываю, как Волк и наказывал».

– Смотри, – вгляделся первый дозорный, – не привиделось тебе, идет кто-то. Как бы и не Волк.

Григорий перегнулся вниз: «Эй, просыпайтесь! Пищали к бою приготовьте на всякий случай».

– Нет, – первый парень пересчитал людей, медленно поднимающихся по обрывистому склону Туры, – сие наши. Только, – он нахмурился, – не хватает у них кого-то.

В горнице жарко натопили. Ермак Тимофеевич, зевая, развернул карту: «До коего места вы дошли-то?»

– Сюда, – показал кто-то из отряда, – ино остяки говорят, что далее на север и не живет никто. По Тоболу мы дошли до Иртыша, а оттуда до огромной реки, остяки ее Ас называют. Там и зазимовали, – Ермак погладил бороду.

– Что Обдорский край есть, мы давно знаем. Земли его с Югорией во время оно Новгороду Великому дань платили, а опосля того царям московским. Вот откуда река течет, что Обью именуется. Сие вести хорошие, спасибо вам, а с Волком чего стало? – Ермак помрачнел.

– Как буран начался, дак он вперед пошел дорогу разведать, – ответил один из юношей, – и не вернулся. Мы его пять дней ждали, все вокруг обыскали, однако никого не нашли.

– Замерз, должно, и снегом занесло. Вечная ему память, – разлив водки, Ерман поставил на стол горшок с икрой.

– Отдыхайте тогда. Недели через две Тура вскрываться начнет. Пока дороги не просохнут, далеко никуда не пойдем далеко, только охотиться будем.

Над крепостцей разносился мерный звук била. Григорий догнал Ермака Тимофеевича у самой церквушки: «Атаман, правда сие об Волке?»

– Правда, – Ермак перекрестился на деревянный купол.

– Ты его друг был самолучший, дак поезжай в стойбище, к Василисе. Бедная девка для приданого все сшила, а здесь такое дело.

– Упокой его Господь, – отозвался Григорий, – бесстрашный человек был Михайло Данилович, и погиб с честью.

Григорий шел вниз по замерзшей Туре, останавливаясь, чтобы поправить подбитые оленьей шкурой лыжи.

– А ежели откажет она, – испугался парень, – куда мне с Волком равняться? Он и красавец был, и смелый, и язык хорошо у него был подвешен. А я что? – разозлившись, он в сердцах сплюнул в снег.

– Дом у меня крепкий, мастер я каких поискать, чего я ною-то? Василису я более жизни люблю, однако вернись Волк, я бы и слова о сем не сказал. Другу дорогу переходить невместно. Ежели я сейчас промолчу, дак потом корить себя до конца дней буду.

Он нащупал в кармане мешочки с порохом для отца Василисы. Над лесом поднимались дымки. Григорий выбрался на берег.

– С плохими новостями я пришел, Ньохес, – признался Григорий, когда они выпили. Младшие дети спали за оленьим пологом чума, а Василиса с матерью еще не вернулись с рыбалки.

– Что такое? – темные глаза остяка прищурились.

– Волк погиб, – Григорий налил себе еще для храбрости, – в буране пропал, даже тело не нашли.

– Упокой его Господь, – неуверенно проговорил Ньохес. Григорий заметил деревянный крест на его шее. Остяк поймал его взгляд:

– Говорил я Волку покойному, что дочка покрестится и мы за ней. Николаем меня теперь зовут.

– Надо выпить за сие – решительно сказал Григорий. Парень улыбнулся:

– Хороший у нас батюшка Никифор. Насильно крестить дело последнее приходили

– Я что хотел сказать, Николай, – вздохнул парень после недолгого молчания, – дом у меня хороший, мастер я на все руки. Я кузнец, дак Ермак Тимофеевич меня с отрядами не посылает.

Остяк испытующе посмотрел на Григория. Тот покраснел: «С Волком мне не равняться, не красавец я».

Мужчина потрепал юношу по плечу. «Охотник ты меткий?»

– Птицу в полете снимаю, – ответил Григорий.

– Никакой нужды она со мной не узнает. Думал я, что куда мне? Поставь меня рядом с Волком, дак понятно, на кого посмотрят.

– Пей еще, – велел Ньохес, – она вернется и все ей скажи. Пусть решает, но мне ты по душе, Григорий.

Они стояли на берегу реки, всматриваясь в снежную равнину. Выглянуло солнце, девушка отодвинула капюшон парки. Мягкие, цвета сажи волосы рассыпались по плечам. Юноша вдохнул свежий, едва слышный запах.

– Будто в лесу идешь, – понял он.

Василиса все глядела куда-то вдаль. На черных ресницах блеснула слеза, маленькая, будто капель. Девушка перебирала бусины простого ожерелья из высушенных ягод. Между ними на снурке висел крестик.

– Спасибо, Григорий Никитич, что сказали мне. Храни господь душу его, – слеза оторвалась от ресниц, покатилась по гладкой щеке.

– Василиса Николаевна, – отчаянно сказал Гриша, – Василиса Николаевна, я жизнь за вас отдам, коли нужда такая придет. Никогда я вас не обижу, и ежели вы на меня хоть посмотрите, мне ничего и не надо более, – девушка нашла его большую руку.

– Хорошо, – она все смотрела на реку. Григорий почувствовал, как она придвигается к нему.

Он робко обнял Василису за плечи, не смея поверить своему счастью. Девушка мимолетно улыбулась – словно единый луч света сверкнул во мгле северной ночи. Солнце выглянуло из-за туч, лед на Туре заиграл золотом.

– Скоро весна, – нежно сказала Василиса, – скоро тепло.

– Да, – прошептал Григорий, целуя ее тонкие пальцы, – да, милая моя.

Ему снилась Марфа. Ермак видел ее всегда в той избе в Чердыни, где она, сидя на лавке, кормила Федосью. Дитя смотрело на него раскосыми глазами. Атаман еще во сне вздохнул: «Виноват я. Надо было грамотцу послать Марфе Федоровне, что нет у нее дочки более». Он полежал, закинув руки за голову, ощущая тепло избы.

– А с кем посылать? Никто за Большой Камень и не ходил с тех пор из наших. Сначала ждал я, что объявится, а теперь второй год идет. Сгинула девка, молодая, красивая, и дитя в могилу унесла.

Атаман глотнул воды. Хороша она была, из Туры взятая – чистая, сладкая. Ермак отпил еще.

– Летом, – приговорил он, ставя оловянную кружку на стол, – летом и спосылаю грамотцу Марфе.

В дверь заколотили. В щели промеж ставен зачал подниматься тусклый рассвет.

– Что еще? – Ермак впустил в избу Григория.

– Рать по Туре вверх идет, – сказал юноша замерзшими губами, – кажись, остяки восстали.

Ермак хмыкнул, проверяя ручницу. «Ежели правда сие, дак не повенчаешься ты сегодня, Григорий Никитич. Василиса в крепостце?».

– Вчера на закате приехали всей семьей, – ответил парень. «У меня в избе живут».

– Посмотрим, что там за рать, – накинув тулуп, Ермак пошел к дозорной вышке. Черные точки усеивали лед.

– Сотни три, не меньше, – присвистнул Ермак. Атман велел: «Пищали к бою! И будите всех, быстро!»

Дозорные спускались с вышки, проваливаясь в рыхлый, волглый снег. Ермак покрутил головой.

– Пасху справили, и не ранняя она была, а все равно снег не тает. Но весной пахнет.

Он велел оставшимся дружинникам: «Без команды никому не стрелять. Может, и миром разойдемся».

– Миром, – недоверчиво пробурчал кто-то, но спорить с Ермаком не решился. От остяцкой рати отделилась маленькая издали фигурка. Воин быстро пошел к воротам крепости.

– Сейчас как лук вытащит, – сочно выругался один из дружинников.

– Тихо! – одернул его атаман. Человек в малице, остановившись под обрывом, замахав над головой руками, что-то закричал. Ермак прислушался:

– Что за… – он чуть было не выругался: «Ворота откройте!»

– Атаман! – попытались его остановить.

– Откройте, я сказал! – скользя по крутому берегу Туры, Ермак сбежал на лед.

Зеленые глаза играли светом восходящего солнца, смуглые щеки раскраснелись. Атаман даже опешил. Федосья бросилась к нему на шею.

– Ермак Тимофеевич! Мы с миром пришли, с миром!.

– Ты жива, значит, – атаман помрачнел: «Иван Иванович преставился, Федосеюшка. Ты уж прости меня, что невеселую весть принес тебе».

Высокие скулы застыли. Федосья, не глядя на атамана, проговорила:

– Видела я все, Ермак Тимофеевич. Они мне руки связали и на глазах моих все делали. Я перед ними на коленях стояла и молила – убейте его, а они только смеялись, – девушка перекрестилась: «Вечная ему память».

– А с дитем твоим что? – осторожно спросил Ермак.

– Не жил мой Ванечка, – губы Федосьи дернулись. Атаман обнял девушку: «Не плачь, родная, на все воля Божия».

– Спасибо, Ермак Тимофеевич, – Федосья встряхнула темными, убранными под капюшон парки, косами:

– Отец мой здесь. Он под руку царскую отдает тех остяков, что к северу и востоку живут. Он сам тако же в верности хочет поклясться.

– Атаман, – раздался сзади низкий красивый голос.

– Сразу видно, что Федосья дочка ему, – Ермак разглядывал Тайбохтоя, – силен он хоша и как у меня седина в голове. Наверное, на пятый десяток пошел, – поклонившись вождю, атаман радушно сказал:

– Ежели так, князь, то милости прошу нашего хлеба-соли отведать. Гостями нашими будете.

Крепость преобразилась. На узких улочках под стенами горели костры, на льду реки остяки разбили временный лагерь. Кто-то из дружинников, стоя на вышке, с сожалением сказал:

– Эх, чтобы им с семьями приехать, с дочками! Так бы все и переженились.

– Не боись, – крикнули снизу, – они теперь ясак привозить будут, дак и познакомимся.

– Ты, Федосья, – Ермак поставил на стол заедки, – за толмача будешь. Батюшка твой по-русски говорит немного, однако же еще не поймем чего. Дело великое делаем, в подданные царя их принимаем.

Вглядевшись в карту, расстеленную перед ним Ермаком, Тайбохтой медленно, но правильно сказал:

– Карта хорошая у тебя, атаман, но здесь, – он показал на север, – еще земля есть, где люди живут с оленями. И здесь, – палец прочертил линию на северо-восток, – горы есть, озеро большое. Дальше, – Тайбохтой показал, – там царство льдов, где дух смерти обитает.

– Был ты там? – Ермак налил вождю водки. Тот отодвинул стакан.

– Пусть русские пьют, нам нельзя, остяки не привыкли. Я, атаман, – Тайбохтой улыбнулся, – много где был. Жизнь долгая, земля большая, олени резвые, чего и не поездить. Смотри, – он угольком набросал на деревянном столе грубую карту.

– Понял, – Ермак вгляделся в рисунок. «Хорошо ты сие делаешь, князь».

– Мать ее научила, – Тайбохтой кивнул на Федосью, – Локкой я ее звал, лисой по-нашему. Русская была, из-за Камня Большого.

– Знаю я ее, – Ермак почувствовал, что краснеет.

– Вот оно как, – Тайбохтой отрезал себе большой кусок мороженой рыбы.

Договор, написанный Ермаком и Тайбохтоем, читали на берегу Туры, в открытых воротах крепости. Батюшка Никифор вынес на стол икону Спаса Нерукотворного. Атаман поцеловал образ.

– В сем даю нерушимое слово атамана дружины сибирской, – громко сказал Ермак, – что вы насельники земли нашей, под защитой царей московских. Никто не смеет вас принудить, али обидеть. Ежели нападет кто на вас, дак мы вас защитим, коли же войной царь пойдет, дак вы в войско его встанете. Кто хочет веру православную принять, дак приходите, двери наши для вас всегда открыты. Кто при своих богах родовых хочет остаться, то дело его, неволить не будем.