Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть девятая - Нелли Шульман - Страница 2

На балконе второго этажа полуразбитого дома, выходящего на угол улицы Ворошмарти, заработал пулемет. Отсюда отлично простреливался бульвар Андрасси, перегороженный баррикадами, загроможденный камнем, с наскоро обложенными мешками с песком дзотами, у бывших станций метро. Здание напротив горело, дверь подъезда с треском распахнулась. На улицу высыпали боснийцы, из добровольческой дивизии СС «Ханджар», с мертвыми головами на фесках. Двое солдат тоже тащили за собой пулемет. Над бульваром завыла граната, эсэсовцы, бросив оружие, кинулись на землю. Булыжник разворотило взрывом, оторванная, окровавленная голова, покатилась по бульвару в сторону Дуная, к центру. Серая, испачканная, феска упала в растоптанную грязь.

Войска маршала Малиновского окружили город в декабре, но, следуя распоряжению Гитлера, командир девятого горного корпуса СС обергруппенфюрер Карл Пфеффер-Вильденбрух отдал приказ удержать город любой ценой. Из столице Венгрии предполагалось устроить крепость. Русские, по слухам, посылали парламентеров, в конце декабря, предлагая СС сдаться, однако уличные бои продолжались, переместившись в тоннель метро и канализационные трубы. Красная Армия медленно выдавливала СС из равнинного Пешта, отгоняя немцев к Дунаю, к холмистой Буде.

Над бульваром висел тяжелый, черный дым, январское небо хмурилось. Среди проваленных крыш зажужжал мотор легкого, двухместного самолета. Волк, было, вскинул гранатомет на плечо. Кузен удержал его:

– Не трать боеприпасы. Граната так высоко не достанет. Из противотанкового ружья можно было бы его сбить, но у нас его нет… – Мишель вытер рукавом куртки потное, разгоряченное лицо. Белокурые волосы, под рваной, вязаной шапкой испачкала копоть.

Самолет шел на восток, в сторону Хосок Тере и парка Варошлигет. Русские заняли аэродром Ферихедь. Немцы пока удерживали парк, используя аллеи для посадки легких самолетов. Командование СС, засевшее в Буде, передавало приказы для последней линии обороны, проходящей немного восточнее музея изобразительных искусств. Звук мотора затих, на бульваре стало пустынно. Выглянув за перила, Волк посчитал:

– Пятеро эсэсовцев. Значит, музей пока не тронули… – Мишель курил, положив руку на гашетку пулемета. Он, устало, кивнул:

– Двери хорошо забиты, а транспортный самолет в парке не посадить, места нет. Они, конечно, могут вывозить полотна на таких малютках… – он указал пальцем в сумрачное небо, – но все равно, дело подходит к концу. Главное, чтобы русские не стали интересоваться содержимым галерей и запасников… – третьего дня Мишель, рискуя жизнью, пробрался подвалами к музею и парку.

Регента Хорти посадили под домашний арест, в Будапеште всем заправляли немцы и местная фашистская партия, «Скрещенные стрелы». Музей закрыли осенью, но, насколько знал Мишель, картины не эвакуировали. Появившись с Волком в Будапеште, он, с поддельными документами, несколько раз ходил в галерею. Швейцарский коммерсант, уроженец Женевы, объяснялся с кассирами и смотрителями на французском языке. Он интересовался искусством, и отмечал на плане расположение картин в залах музея. У швейцарца при себе имелся даже маленький фотоаппарат, которым он часто щелкал. Камеру принес Волк:

– На черном рынке чего только не найдешь, а золото у нас пока есть… – ватиканские средства они тратили на документы для местных евреев и аренду домов, под видом шведской собственности. Мишель работал бесплатно, но остальные мастера фальшивых бумаг требовали золота. Валленберг давал взятки местным фашистам, которые, в свою очередь, делились полученным с СС. По подсчетам Рауля, с лета им удалось спасти почти пятьдесят тысяч человек. Многих отправили на безопасные квартиры, фермы и монастыри, в провинцию, но в городе еще оставалось много людей, рассованных по снятым на имя шведского консульства домам.

С началом уличных боев Валленберг, тоже рискуя жизнью, каждую ночь пробирался по улицам Будапешта, принося, с помощниками, провизию и воду, для еврейских семей. Водопровод в городе прекратил работу в декабре, с началом осады. Воду брали из Дуная, под артиллерийскими обстрелами, и из немногих сохранившихся колодцев. Все лавки города давно закрылись, но Волк только повел рукой: «Пусть тебя это не беспокоит».

Пользуясь знакомствами Блау, Максим сколотил группу надежных ребят. Они обворовывали склады вермахта и магазины, брошенные бежавшими на запад хозяевами. Гражданское население, боясь приближения русских, тоже покинуло Будапешт.

Волк забрал у кузена окурок:

– Пожалуй, кроме моих парней, Мишеля с Валленбергом, и евреев, в городе и не осталось никого… – ему не нравилось тоскливое выражение в голубых глазах кузена. Мишель смотрел в сторону музея. Со вчерашнего дня, когда по расчищенному центру бульвара Андрасси прокатились грузовики с эсэсовцами из «Принца Ойгена», на улице больше никто не появлялся. На востоке, за парком, гремела артиллерия, сеял мелкий снежок.

– Боснийцы разведчики… – сплюнув вниз, на окровавленный тротуар, Волк щелчком отправил туда окурок, – они боятся, что русские сюда авангард отправили, по канализации… – пока русских видно не было. Мишель стянул шапку, промозглый ветерок холодил голову:

– А если это фон Рабе… – он махнул в сторону пропавшего в тучах самолета, – если он за картинами явился, Волк? И вообще… – кузен не закончил. Максим знал о чем идет речь. С осени бригадефюрер, по слухам, принесенным Раулем, сидел в укрепленной Буде. На улицах его машины видно не было. Они даже не знали, остался ли фон Рабе в городе:

– И вообще, надо, чтобы он попал к нам в руки… – Волк, невольно, повертел в кармане куртки офицерский вальтер, – надо, чтобы он сказал, где жена Мишеля, чтобы ответил за свои преступления. И Петр Арсеньевич… – Волк поморщился, – наверняка при фон Рабе состоит. Власовцы здесь тоже подвизались, с осени… – они постоянно меняли брошенные квартиры, перетаскивая за собой пулемет с патронами, гранаты и несколько трофейных, немецких автоматов.

Достав бинокль, Волк, внимательно, осмотрел мостовую и тротуары:

– Самолет, наверное, в парк отправился, к Гунделю, – вспомнив о бывшем ресторане, а ныне бункере СС, он подумал о подельнике и Ционе:

– Блау ее любит, никогда не оставит. Надеюсь, они добрались до Польши. Только мы не знаем, что в Польше происходит… – с началом осады газеты в городе не выходили, а в немецких листовках писали только о железном щите СС:

– Впрочем, и в газетах бы правды не сказали… – Максим молчал.

Мишель, умоляюще, посмотрел на него:

– Здесь четверть часа до музея. Я туда и обратно… – он коснулся руки Волка, – я туда ходил, и возьму оружие, конечно… – Максим вздохнул:

– Без оружия я бы тебя и не отпустил. Ладно, – он посмотрел на часы, – вряд ли это фон Рабе летел, но проверь, на всякий случай. Русские от парка пока далеко… – Мишель похлопал себя по карману куртки:

– Они не тронут швейцарца, гражданина нейтрального государства. И шведа не тронут… – он кивнул в сторону выбитых окон квартиры.

Валленберг, вернувшись на рассвете, сразу провалился в сон. Они успели выпить дымного, горького кофе, пристроив трофейный чайник вермахта, над костром, в неработающем камине. Рауль широко зевнул:

– Провизия во всех домах есть, и я связался со Стокгольмом, по рации… – передатчик в шведском посольстве работал исправно, – дал им наш адрес… – Волк, недовольно, поинтересовался: «Зачем?». Валленберг удивился:

– На всякий случай, чтобы знали, где нас искать. Немцам он не уйдет, не беспокойся… – Волк разлил по трофейным чашкам кофе:

– Он может уйти русским, Рауль.

Валленберг, непонимающе, пожал плечами:

– Его некому передавать русским, но даже если так, то русские нас не тронут… – Максим хмыкнул:

– Будем надеяться. В любом случае, мы с Мишелем здесь оставаться не собираемся. Пойдем дальше, в Германию… – еще раз оглядев бульвар, Волк убрал бинокль:

– Что с тобой делать? Я бы тебя проводил, но нельзя Рауля одного оставлять, даже при оружии… – балконную дверь они загородили рваным, со следами от выстрелов матрацем. Привстав, Мишель прислушался к артиллерии, на востоке:

– Бои на границе парка идут, у музея войск нет. Я туда и обратно, подвалами. То есть обратно, я могу не один вернуться… – Волк проверил автомат кузена:

– Власовца пристрели на месте, Петр Арсеньевич… – Волк скривился, – отгулял свое на земле. Хватит и того, что он летом маршами смерти командовал… – в конце лета будапештских евреев гнали на север, к Польше, пешком. Рауль, с Волком и Мишелем, изображавшими консульских шоферов, нагонял марши, с пачками поддельных удостоверений, с печатями шведского консульства. Петра Арсеньевича они не видели, но Валленберг слышал, что русский приложил руку к организации вывоза евреев из города.

– Насчет твоего швейцарского паспорта, – мрачно сказал Волк, когда они, отогнув матрац, нырнули в задымленную, голую комнату, с полуразбитым камином, и покосившимся диваном, где спал Рауль, – ты его русским не показывай, буде их встретишь. А лучше бы не встретил… – разложив по карманам пистолет, десантный нож СС, со сбитой мертвой головой, и гранаты, Мишель подхватил автомат:

– Не встречу, им рядом с музеем делать нечего. Туда и обратно, – повторил он, выходя на темную, пахнущую старой кровью, промерзшую лестницу. Шаги стихли внизу.

Разломав ножку стула, Волк подбросил дров в огонь, в камне. Накрыв Валленберга старым, потрепанным одеялом, Максим налил себе остывшего кофе:

– Фон Рабе давно в Берлин сбежал. Но мы его и там найдем, обещаю. Ладно, пусть Мишель проверит. Ему так спокойнее… – он стал ждать, покуривая шведскую сигарету, из запасов Рауля.

Мишель курил, спрятавшись в подворотне, с разбитой, вывороченной из камня чугунной оградой. Над головой скрипела испещренная следами от пуль жестяная вывеска кафе, на террасе вповалку лежали засыпанные снегом стулья. Здесь, напротив классической колоннады и широких ступеней музея, он пил кофе, осенью. Серые камни устилали переливающиеся на солнце листья, небо над Будапештом сверкало ясным, чистым голубым цветом.

Мишель навещал музей в дорогом, хорошем костюме, при швейцарских часах. За кофе он, незаметно, доставал из портфеля итальянской кожи маленький альбом, со снимками. Он смотрел на Рафаэля, Джорджоне и Тициана, на Рубенса и Брейгеля. Любая из будапештских картин старых мастеров стоила миллионы долларов:

– Если фон Рабе здесь, он не преминет навестить галерею, – подумал Мишель, – постарается что-то украсть, для рейха и лично для себя. Как он украл рисунок Ван Эйка. Но кто была та женщина, с эскиза в галерее Уффици… – перед тем, как покинуть Флоренцию, Мишель переснял фотографию предполагаемого наброска Дюрера, в архивах музея. Он вспоминал редкие снимки кузины Констанцы, подростка:

– Потом она не фотографировалась, из соображений безопасности. Но она будет так выглядеть, на восьмом десятке. Если доживет, конечно. Если она вообще жива… – рисунок Ван Эйка Мишель мог бы скопировать с закрытыми глазами. Модель осталась одной и той же, только постарев, на сорок лет. Не существовало никакой возможности выяснить ее имя:

– Сова, символ мудрости, шифр, на раме зеркала, у Ван Эйка. У Дюрера, если это Дюрер, шифра нет… – он считал, что узоры на зеркале являются ключом:

– Может быть, она была ученым. Хотя женщина не могла стать ученым в пятнадцатом веке. Леди Констанца Холланд жила в начале семнадцатого, и то, никогда не публиковалась под своим именем. Ее архив пропал, во время гражданской войны в Англии… – по преданию, леди Холланд, отправляясь в мужем в экспедицию, в южные моря, оставила свои бумаги в усадьбе Кроу, в Мейденхеде:

– Ее дочь, Софи, вышла замуж за Майкла, старшего сына Питера Кроу… – Мишель пристально следил за зданием музея, – старший ее сын в Акадии жил, а младший в Германии работал, на шахтах. Потом архив то ли сожгли, то ли граф Ноттингем его в Рим увез. Понятно, что мы ее документов больше никогда не увидим… – Мишель напомнил себе, что может и не существовать никакой связи между изображенной Ван Эйком женщиной, и его собственной семьей:

– Портретов леди Холланд не сохранилось, если они вообще были, а то, что модель похожа на кузину Констанцу, чистая случайность. Я тоже себя пару раз в Лувре находил, на многофигурных композициях, времен Марии Медичи. Интересно было бы на первого де Лу посмотреть, москвича. Мне кажется, Волк на него похож… – никаких следов самолета на пустынной, разбитой артиллерийским огнем площади, Мишель не увидел.

Он, действительно, добрался сюда быстро, за четверть часа, проторенной в подвалах дорогой. Вынырнув на бульвар Андрасси, в паре сотен метров от площади и парка, Мишель огляделся. Артиллерия продолжала стрелять, но вблизи от музея никого видно не было. Среди голых, черных ветвей деревьев, в парке, на защищенном мешками с песком бывшем ресторане Гунделя развевался нацистский флаг. В бункере сидело командование подразделений СС, пока удерживающихся на восточной границе Пешта.

Мишель, невольно, посмотрел себе за спину:

– Вчера «Принц Ойген» к реке проследовал, сегодня боснийские отряды разведчиков на запад послали. Понятно, что русские нажимают, понятно, что СС в Пеште долго не удержится… – они решили, что немцы, переправившись через Дунай, окопавшись на холмах противоположного берега, взорвут все пять мостов через реку.

– Как во Флоренции они хотели сделать, – невесело сказал Волк, – только Арно техника минует, и не заметит, что река позади осталась, а здесь надо понтонные переправы наводить, под огнем немецких пушек… – на острове Маргит, несмотря на артиллерийские обстрелы, продолжали работу оружейные фабрики. Диверсий они с Волком не устраивали:

– Здесь и подполья нет, – довольно презрительно сказал Максим, – они до прошлого года жили припеваючи, под началом адмирала Хорти. Коммунисты почти все арестованы и расстреляны, это не Франция, не Италия. Только все равно… – Волк вытянул длинные ноги к огню, – товарищ Сталин Венгрию в покое не оставит, сделает ее социалистической… – он покосился в сторону. Мишель махнул рукой:

– К Сталину я никакой любви не испытываю, я его критиковал, до войны, и буду критиковать… – кузен хмыкнул:

– Под своим именем. В газетах, я имею в виду… – Мишель поднял бровь:

– Франция, демократическое государство. В Лувре все знали, что я коммунист. Ни у кого, никогда не возникало вопросов… – Волк бросил окурок в камин:

– А у НКВД, – это слово он сказал по-русски, – возникнет. Несмотря на твои партизанские заслуги, и ордена, дорогой товарищ барон… – Мишель понимал, почему он думает о русских и рисунке Ван Эйка.

– Осенью, мне листья о Лауре напомнили… – сердце, тоскливо, заныло, – в Бретани она плела венки из листьев. Я ее рисовал, у ручья. Смеялся, что она будто фея, из легенд о Мерлине… – пахло влажным мхом, журчала чистая вода. Лаура сидела, распустив темные, мягкие волосы. В немного раскосых глазах отражалось вечернее, заходящее солнце, в листьях деревьев перекликались птицы, над лесом, высоко, плыли журавли:

– Мы часто из лагеря уходили… – Мишель даже закрыл глаза, – разводили костер, ночевали под соснами. Лаура, Лаура… – он не думал о Момо, забыв ее. Каждую ночь к нему приходила жена:

– Даже тогда, на дороге… – Мишель вздохнул.

Осенью, нагнав один из маршей, развернув колонну из трех сотен будапештских евреев, заставив СС принять шведские бумаги, они устроили людей на ночлег в каких-то заброшенных амбарах:

– Волк и Рауль в машине спали, а я прогуляться пошел. Еще тепло было… – Мишель помнил темноту, в дворе амбара, огонек своей сигареты, женский шепот:

– Я просто хочу вас отблагодарить. У меня больше ничего нет, только так. Вы спасли нам жизнь… – Мишель помотал головой:

– Я тогда сказал ей, что женат. Я венчался, перед алтарем. Я никогда не изменю Лауре. А она? Она женщина, ей тяжелее на войне. Никогда, ни в чем я ее не обвиню, обещаю. Мне бы только найти ее, найти малыша… – на площади завивался легкий снежок, артиллерия, внезапно, смолкла. Мишель уловил звук мотора, с боковой улочки, ведущей, как он знал, к служебному входу в музей. Что-то прогремело, он сочно выругался:

– Кажется, двери взрывают. Тамошний вход, наверняка, прямо в запасники ведет. Музей закрыли, картины вниз унесли, как мы в Прадо делали… – отчего-то, заболел старый, почти стершийся шрам на груди, времен испанской войны. Вскинув на плечо автомат, поправив шапку, Мишель побежал к музею.

Легкому самолету Fieseler Fi 156 Storch требовалось для разгона требовалось всего шестьдесят метров. Аллею за художественным музеем, ведущую к бывшему ресторану Гунделя, где засело командование СС, давно расчистили от снега и наледи. Сюда приземлялись самолеты с фельдъегерями, привозившие распоряжения из главного штаба корпуса СС, размещенного на высоких холмах Буды. Рядом с замком оборудовали большую взлетно-посадочную полосу, для транспортных самолетов. Метеорологи ясной погоды на сегодня не обещали, но СС хмурые тучи были только на руку.

Ранним утром, за завтраком в своих апартаментах, бригадефюрер фон Рабе остановился у большого, панорамного окна, выходящего на Дунай. Длинные, холеные пальцы держали чашку, тонкого, мейсенского фарфора. Для комнат высшего командования тепла не жалели. Горели дрова в камине прошлого века, на каменный пол бросили тигровую шкуру. Каждый день из Буды на север, в рейх, уходили самолеты с ящиками, полными золота и драгоценностей. Шкуру привезли с обстановкой какой-то еврейской, реквизированной квартиры. Уютно пахло сандалом и бразильским кофе. Его светлость щелкнул перламутровой зажигалкой:

– Готовьте шторх, Петр Арсеньевич… – голубые глаза блеснули холодом, – бомбежек сегодня ждать не стоит. Мы летим на восток… – Воронцов-Вельяминов, сначала, невольно испугался. С востока Будапешт взяли в кольцо войска маршала Малиновского. Петр Арсеньевич на линию обороны не выезжал. Он занимался розысками и ликвидацией еще оставшихся в городе евреев и предполагаемого, коммунистического подполья. Воронцов-Вельяминов слышал, что Красная Армия расстреливает на месте попавших к ним в руки коллаборационистов, и вообще, все войска СС.

Забыв о наставлениях врачей, он сглотнул. Петр сразу ощутил зловоние, поднимающееся от воротника мундира. Резиновый мешочек, куда вывели дренаж гнойного свища в челюсти, и стенонов проток, надо было опорожнять, по наставлениям докторов, каждый час.

– Лучше каждые полчаса, – сказал ему в Берлине, – но, по крайней мере, ночью вы сможете спать спокойно. Конечно, на особой наволочке… – Петр к запаху привык, и не ощущал его, но замечал, как морщатся коллеги. Свищ то воспалялся, то затягивался, а слюна капала в мешочек постоянно. Незаметно прикоснувшись пальцами к воротнику, пробормотав извинение, Воронцов-Вельяминов, поспешно, закурил. Запах табака немного перебил зловоние.

Бригадефюрер усмехнулся:

– Не бойтесь. Мы всего лишь летим к бывшему ресторану Гунделя, то есть к музею… – Максимилиан не хотел рисковать, проезжая на легковой машине через Пешт. В разрушенных зданиях могли сидеть разведчики русских, или местные банды, пользующиеся тем, что город опустел. Почти каждую ночь случались нападения на отряды СС или грабежи с оставшихся в Пеште складов. Петр Арсеньевич, с подразделением РОА, прочесывал дома, в поисках спрятавшихся евреев. Максимилиан знал о шведе Валленберге, который обеспечивал местных жидов якобы настоящими документами, гарантировавшим им защиту, однако мерзавец, казалось, был неуловим. Бригадефюрер жалел, что, по служебной необходимости, ему осенью пришлось отлучиться из Будапешта:

– Если бы я здесь остался, Валленберг бы от меня не ушел. Растяпе, Петру Арсеньевичу, ничего нельзя поручить. Надо сказать спасибо, что он, хотя бы, за музеем наблюдал… – Максимилиан вернулся в Венгрию, когда холсты отправили в запасники, в подвалах галереи. По уверениям Петра Арсеньевича, все картины, отмеченные бригадефюрером, находились в целости и сохранности. Предстояло, правда, еще их найти, пользуясь только фонариками. Максимилиан договорился с командованием дивизии «Принц Ойген», о выделении особого подразделения саперов. Они взрывали двери запасного входа музея, на аллее бригадефюрера и Воронцова-Вельяминова ждал грузовик. Два десятка холстов не поместились бы в Шторх, Максимилиану пришлось согласиться на машины с вооруженным сопровождением. В Буде их забирал транспортный самолет.

– Ладно… – он полюбовался изящными мостами через Дунай, башнями собора Святого Стефана, – надеюсь, мы проедем на этот берег без инцидентов… – Максимилиан отвел глаза от дома, где раньше размещалась его квартира. Он не хотел думать о Цецилии, но все равно, каждую ночь, вспоминал ее рыжие, тяжелые волосы, обнаженные до плеч руки, на клавишах рояля, ее шепот:

– Я люблю тебя, я так тебя люблю… – Максимилиан, упорно, считал на пальцах. Выходило, что ребенок должен родиться сейчас, в феврале. Он не знал, что случилось с Цецилией. Девушка могла быть мертва, она могла потерять дитя:

– Она не избавится от ребенка, – убеждал себя бригадефюрер, – она любила меня. То есть любит… – Максимилиан надеялся найти девушку:

– Я бы ее отправил в Швецию, или Швейцарию. Я бы все сделал, чтобы ее обезопасить… – он, втайне, думал, что Цецилия могла податься в Варшаву, к бандитам. Однако после подавления восстания, никаких следов девушки он в бывшей польской столице не нашел. От Варшавы остались одни руины, под которыми сейчас стояли русские:

– Пусть заходят на выжженную землю, – презрительно думал Макс, – Будапешт мы тоже разрушим, и взорвем Краков… – завтра, согласно приказу командования, СС отходило на запад, в Буду. Пять мостов через Дунай взлетали на воздух. Максимилиан, впрочем, не собирался ждать отступления. Вчера пришла радиограмма, из Берлина, Отто, получившего тяжелое ранение на фронте, перевезли в столицу. Гиммлер вызывал Максимилиана обратно в рейх:

– Нет смысла здесь сидеть, – подытожил Макс, допивая кофе, – город обречен. Надо заняться поисками Эммы и Марты. Проклятый Валленберг, он бы мне пригодился… – швед нужен был Максу не ради поисков спрятавшихся в подвалах и канализации евреев. Местные жиды бригадефюрера больше не интересовали:

– Валленберг, наверняка, связан с англичанами, как и предатель Генрих. Может быть, они даже были знакомы. Он бы мог сказать, куда Генрих и отец отправили женщин и малыша… – Цецилия, с будущим ребенком, исчезла. Кроме Адольфа, хоть и сына предателя, у титула не было других наследников.

– Адольфа я воспитаю достойным человеком, – пообещал себе Макс, – я и Отто. Выдам Марту за него замуж, мы заменим малышу отца. В конце концов, Эмма обязана вернуться к законному мужу… – законный муж сестры еще не согнал бледность, с красивого лица. Круглый шрам на правой щеке, след острого каблука бывшей мадам Тетанже, русского почти не портил. Максимилиан задумался:

– У его брата шрама нет, если судить по фото. Хотя мог и появиться, за это время. В нынешней обстановке, невозможно запомнить, у кого какие шрамы… – хотя в Польше он не нашел ни Цецилии, ни доктора Горовиц, ни проклятого Холланда, Максимилиан вернулся из генерал-губернаторства не с пустыми руками.

Присев к большому, дубовому столу, Максимилиан налил себе кофе:

– Ваша беда, дорогой зять… – он покачал носком начищенного сапога, – в том, что вы слишком торопитесь с выводами. Вы утверждали, что ваш брат, доблестный летчик Воронов, утонул в Эресунне. А я вам говорил, что не надо спешить, и преждевременно его хоронить… – Петр Арсеньевич, из-за ранения, не успел навестить лагерь Штутгоф, но туда приехал Макс.

У бригадефюрера на руках имелась папка некоего норвежца, герра Равенсона. По документам выходило, что Равенсона выловило немецкое рыболовное судно, в проливе Эресунн. Рыбаки, верные граждане рейха, сдали нарушителя границ в ближайшее отделение гестапо. Судно базировалось в Данциге, где и сделали первые снимки Равенсона, при аресте. Норвежца отправили в лагерь Штутгоф, однако он бежал, не просидев и двух месяцев. Максимилиан хмыкнул:

– Судя по всему, тоже морем. И где его теперь искать… – тем не менее, брату Петра Арсеньевича успели выколоть лагерный номер. Максимилиан велел зятю, по возвращению в Берлин, навестить госпиталь:

– Хотя врачи сейчас, наверняка, больше заняты сведением татуировок СС, – Макс от своей наколки избавляться и не думал. Он постучал сигаретой о серебряную пепельницу, работы Фаберже:

– Если ваш брат жив, то мы его найдем. Но вам, в будущем, предстоит его сыграть, если такое понадобится… – Макс еще не знал, зачем ему пригодится советский летчик Воронов, но по нынешним временам, близнецами не разбрасывались:

– Тем более, учитывая найденную при нем вещь… – просматривая папку так называемого Равенсона, Максимилиан, сначала, не поверил своим глазам. Медальон он видел много раз:

– Он был в Норвегии, – бригадефюрер замер, – он знал мою драгоценность. И не только знал, судя по всему. Это ее семейная вещь, реликвия. Если 1103 похитили русские, если все брат Воронова организовал… – в Штутгофе, согласно инструкции, вещи, найденные при аресте, либо хранились на складе, либо, в случае предметов личного пользования, возвращались заключенному. Максимилиан был уверен, что Равенсон, то есть Воронов, никогда не потеряет медальон:

– Остается только его найти, а потом разыскать мою драгоценность. Ракеты бесполезны, пока они не получат удаленного управления. И нам нужна бомба, на юге. Доктор Кроу нам пригодится… – мальчишка, как называл Макс барона де Лу, тоже был нужен на юге, но следов его Макс пока не нашел.

Петр Арсеньевич, посадив самолет, остановил Шторх в двадцати метрах от грузовиков СС. Саперы копошились у высоких, дубовых дверей, машины прогревали моторы:

– Очень тихо, ваша светлость, – недоуменно сказал Воронцов-Вельяминов, – артиллерия замолкла… – накинув шинель с зимним, меховым воротником, Максимилиан легко выскочил на аллею. Он с осени не пользовался тростью, избавившись от последствий ранения. Светлые волосы шевелил легкий ветерок, бригадефюрер отмахнулся:

– Ваши бывшие соотечественники отправились обедать, Петр Арсеньевич. Как говорится, выпить свои наркомовские сто грамм… – тонкие губы улыбнулись. Максимилиан помахал командиру саперов, штурмбанфюрер крикнул: «Все готово!». Над аллеей прокатился взрыв. Саперы, заранее отскочив, поднимались с земли:

– Еще раз, – велел Макс, – здание на совесть строили… – двери только немного покосились. Петр Арсеньевич уловил на востоке какой-то рев. Приподнявшись, взяв бинокль, он всмотрелся в хмурый горизонт. Рука задрожала, он крикнул:

– Ваша светлость, танки, русские танки… – Петр хорошо знал очертания Т-34:

– Танки, – он едва ни плакал, – русские прорываются через парк… – Максимилиан ничего не слышал. За деревьями, отделяющими улочку от поворота к площади, он увидел знакомую фигуру: – Его я не ожидал здесь встретить… – бригадефюрер потянулся за пистолетом, – но все складывается, как нельзя лучше. Главное, не спугнуть его. Но что он здесь делает, как сюда добрался? Да какая разница… – Максимилиан, раздраженно, бросил через плечо:

– Слышу, что танки. Займитесь делом, вы офицер СС. Организуйте оборону, в конце концов… – Петр Арсеньевич, испуганно, сказал:

– Русские в километре, ваша светлость. Они сейчас будут здесь… – Макс повел оружием:

– Даже если появится товарищ Сталин, не беспокойте меня. Есть дела важнее… – мальчишка внимательно следил за работой саперов, прижавшись к углу здания:

– Жаль, что у меня нет снайперской винтовки… – Макс прикинул расстояние, – но я справлюсь. Самолета он не видит, за грузовиками, а он у меня, как на ладони… – раздался второй взрыв. Максимилиан, прицелившись, выстрелил.

Едва транспортный самолет миновал границу рейха, как тучи рассеялись. Под крылом заблестели снежные вершины Баварских Альп. Моторы, размеренно, гудели, Откинувшись в покойном кресле, закутавшись в кашемировый плед, Максимилиан пил кофе. Бригадефюрер, разумеется, не пользовался обычными рейсами, со стальными лавками вдоль фюзеляжа и гремящим под ногами полом. Самолет, из личного парка маршала Геринга, передали рейхсфюреру. Машину оборудовали креслами, итальянской кожи, устройством для варки кофе и пепельницами, балтийского янтаря. Максимилиан смотрел вниз, на голубую, стылую бездну:

– Лучше бы мы вывезли и вещи из Альтаусзее, с Янтарной комнатой и другими сокровищами. Гентский алтарь и Мадонна из Брюгге в шахтах, но не мешает о них позаботиться… – Мадонну успели отправить на восток, перед наступлением союзников в Бельгии:

– Очень хорошо, что бандиты нам не помешали, – солнце заиграло в отполированных ногтях Макса, – и вообще, надеюсь, что пресловутый Монах сдох, не дожидаясь освобождения своих гор. Вкупе с мадам Тетанже… – по приказу рейхсфюрера, СС, в случае отступления, взрывало сталелитейный завод и шахты Мон-Сен-Мартена. Несмотря на отчаянное положение на фронтах, Максимилиан не смог сдержать улыбки:

– Все складывается, как нельзя лучше… – ему было немного жаль, что в самолете, кроме ящиков с золотом, не стояли полотна Рафаэля и Тициана, но шторх поднялся в воздух, когда русские танки вкатывались на аллею, стреляя по ресторану Гунделя. Максимилиан не хотел рисковать жизнью:

– У меня скоро ребенок родится. Малыш должен расти с отцом. Я слишком долго гонялся за мальчишкой, чтобы его сейчас упустить… – бригадефюрер славился хладнокровием и точностью стрельбы. Месье де Лу получил ранение в колено:

– Но это для начала… – Максимилиан обернулся к шторке, отделяющей задний отсек самолета, – он еще уйти пытался, на одной ноге… – оглушив мальчишку рукоятью пистолета, Максимилиан, быстро наложил жгут, выше раны. Месье де Лу требовалось доставить в рейх живым и относительно невредимым.

Подтащив мальчишку к самолету, Макс увидел трясущиеся губы Петра Арсеньевича. Никакую оборону он, конечно, не стал организовывать:

– Оберштурмбанфюрер, – презрительно подумал Макс, – аристократ. Если бы он так меня ни боялся, он бы сбежал отсюда, быстрее ветра… – мальчишку Макс устроил на полу двухместной кабины Шторха:

– Взлетайте… – велел он русскому, – я хочу через два часа оказаться в воздухе, за границами рейха… – Петр Арсеньевич покосился на мертвенно-бледное лицо барона де Лу:

– Что… что он здесь делает, ваша светлость… – шторх начал разгон. Макс, почти весело, отозвался: – Надеюсь, что ваши доблестные танкисты не возят противотанковые ружья. Иначе нас собьют… – оберштурмбанфюрер едва ни выпустил штурвал:

– Не возят, – успокаивающе добавил Макс, когда самолет взмыл над площадью, направляясь на запад, – а месье де Лу появился в Будапеште, ведомый профессиональным долгом… – Макс посмотрел на закрытые глаза, на промокший от крови шарф, выше левого колена:

– И любовью, – едва ни сказал он.

Оберштурмбанфюрер высунулся из-за шторки:

– Завтрак готов, ваша светлость… – Максимилиан кивнул на овальный стол:

– Накрывайте. Поздний завтрак, бранч, как говорят союзники… – на борту самолета была венгерская салями, и несколько ящиков токайского вина. Максимилиан щелкнул застежками портфеля: «Я сейчас». Доставая конверт, он решил:

– Заберу кольцо из сейфа, на Принц-Альбрехтштрассе. Петр Арсеньевич по дороге в Буду икону поставил, на приборную доску. Даже, кажется, молился. Он с Мадонной не расстается, и алмаз пусть при мне будет. Мне так спокойнее… – бригадефюрер понимал, что делает это в надежде найти Цецилию:

– В конце концов… – он повертел конверт, – Берлин бомбят, несмотря на усилия Люфтваффе. На вилле ничего ценного не осталось, не жалко, но министерский квартал тоже могут атаковать… – он поднялся, взяв ключи от закрытого отсека. Среди ящиков с золотом, установили носилки.

В Буде все сделали быстро. Пулю Максимилиана доставать не стали, только остановив кровотечение:

– В Берлине нас ждет санитарная машина. Поеду с ним в госпиталь СС, прослежу за операций. Пусть оправляется, по соседству с Отто, под надежной охраной… – мальчишке сделали успокаивающий укол, но, по расчетам Макса, он должен был очнуться. Открывая замок, бригадефюрер вспомнил 1103:

– Мы ее так в рейх вывозили, привязанной к койке. Она пришла в себя, потребовала увидеть Майорану. И увидела… – Макс усмехнулся. Он с нетерпением ждал встречи со своей драгоценностью:

– Я у нее был первым, женщинам такое важно. Петр Арсеньевич сыграет роль своего брата, а дальше дело за мной. Это работа, к Цецилии такое отношения не имеет… – горела одна, тусклая, красная лампочка. Наклонившись над бледным лицом, Максимилиан похлопал по заросшим белокурой щетиной щекам:

– Он молодой человек, тридцать три года. Ровесник Отто. Я позабочусь о том, чтобы он долго прожил, на будущем посту… – месье Маляр едва слышно застонал. У Мишеля сильно болела голова:

– У музея был фон Рабе. Я оказался прав, прав… Кажется, он выстрелил, я побежал… Еще кто-то стрелял, я слышал взрывы… – Мишель постарался открыть глаза. Перед ним была фотография Лауры, такой, какой он ее помнил, в Лионе. Запахло сандалом, на пальце блеснул серебряный перстень, с мертвой головой. Мишель потянулся вверх, колено заныло:

– Поменьше движений, – посоветовал знакомый голос, – вас перевязали, но если откроется кровотечение, вы можете умереть. Мы всего в часе от Берлина, бежать вам некуда… – он устроился на ящике с печатями СС, закинув ногу на ногу. От белоснежной, накрахмаленной рубашки, веяло свежестью, он распустил узел форменного галстука. На булавке, у свастики, раскидывал крылья прусский орел.

– Я очень рад вас видеть, месье Маляр, – почти радушно сказал Макс, – но наши встречи, почему-то, всегда, сопровождаются стрельбой. Надеюсь, больше такого не случится… – мальчишку надежно привязали, снабдив наручниками. Волноваться было не о чем. Максимилиан взглянул в немного туманные, голубые глаза. Месье Маляр облизал губы:

– Где… где моя жена… – бригадефюрер, про себя, хмыкнул:

– Она, конечно, сейчас по-другому выглядит, после Лиона и остального. Если она вообще жива. Надеюсь, что да. Она в Равенсбрюке была. Надо послать туда распоряжение, чтобы ее не отправляли в крематорий, пока что… – Максимилиан закурил:

– От вас, месье барон, зависит ее жизнь. Ведите себя хорошо, и с мадам де Лу ничего не случится… – Мишель опустил веки:

– Тебе надо спасти Лауру. Он будет тебе лгать, они все лгут. Не слушай его, что бы он ни говорил. Он ее арестовывал, пытал… – теплое дыхание защекотало ухо, запахло хорошим табаком:

– Я могу рассказать вам много интересного о вашей супруге, месье Маляр. У нас в Берлине будет время для бесед… – Мишель сжал зубы:

– Не слушай его, не слушай. Просто узнай, где Лаура, и сделай все, чтобы ее спасти… – перед его глазами опять появилось фото:

– Тюремное, – понял Мишель, – но костюм я помню, с Лиона… – темные волосы падали ей на плечи, немного раскосые глаза смотрели прямо в камеру:

– Я найду ее, найду… – снимок фон Рабе ему не оставил:

– Скоро увидимся, месье Маляр… – пообещал он с порога, – к завтраку я вас не приглашаю, вам нельзя… – щелкнул замок, лампочку выключили. В полной темноте, слушая гудение самолета, Мишель прошептал:

– Даже если я пойду долиной смертной тени, я не убоюсь зла…

Опустившись на колени, Волк рассматривал, в свете фонарика, растоптанный, грязный, окровавленный снег. У покосившихся дверей музея валялись брошенные немецкими саперами упаковки взрывчатки. Мешки с песком, раньше защищавшие бывший ресторан Гунделя, выстрелами танков разметало по всей аллее. В конце дорожки, у замерзшего пруда, чернела сгоревшая тридцатьчетверка. На присыпанном снежком гравии дорожки, застыли окоченевшие трупы. Эсэсовцы и русские лежали вперемешку. Нацистское знамя, над разбитым зданием ресторана, сорвали, но советского флага видно не было.

Бой на западной окраине парка продолжался весь день. По бульвару Андрасси, с запада на восток, шли грузовики с подкреплением:

– Все равно СС обратно откатится, – сказал Волк Раулю, – они не удержат восточные окраины. Будем надеяться, что Мишель сидит в музее и носа на улицу не высовывает… – Максим предполагал, что кузен, добравшись до запасников, не стал покидать подвал:

– Оружие у него при себе, – заметил Волк, – но Мишель человек осторожный. По нынешним временам, это лучше. Он там останется до темноты. Ночью, бой, все равно затихнет… – так оно и случилось. СС отбросило русских от музея, но, судя по всему, не стало восстанавливать линию обороны. Дождавшись, пока придут его ребята, на помощь Раулю, Максим посмотрел на часы:

– Занимайтесь своими делами. Все равно, нашим евреям… – Волк, коротко, улыбнулся, – недолго осталось в подвалах сидеть. Завтра, я думаю, СС в Буду отступит, взорвет за собой мосты… – они с Раулем стояли на балконе, оглядывая пустынный бульвар Андрасси. После хмурого, серого дня, вечер оказался неожиданно ясным и морозным:

– Семнадцатое января, – вздохнул Максим, – а город с осени осаждают. Ладно, скоро все закончится. Рауль уедет в Швецию, а мы с Мишелем отправимся в рейх. Фонарик у него есть. Наверняка, бродит в подвале, изучает местные картины… – над парком, на востоке, в наступившей тишине, слышались птичьи крики. Вороны кружились у голых верхушек деревьев. На темно-синем небе выступили первые, холодные, слабые звезды. Кинув окурок вниз, Волк проследил за рассыпавшимися искрами:

– Вы будьте осторожней, пожалуйста… – Максим понял, что не видел, как самолет возвращался за Дунай: «Я мог пропустить звук, – успокоил себя Волк, – артиллерия гремела, весь день».

– Будьте осторожней, – повторил он, – особенно, учитывая, что адрес теперь известен не только нам… – за своих ребят Волк ручался, но, несмотря на заверения Рауля, что в Стокгольме адрес передавать русским некому, Максим распорядился:

– Вернешься, я приведу Мишеля, и найдем другое место. Мне так спокойней будет… – город наполняли заброшенные квартиры. Максим не доверял НКВД:

– Вдруг в Москве узнали о Валленберге, – он собирался к музею, – вдруг решили, что Рауль на англичан работает. Сообщили сведения сюда, в военную разведку армии Малиновского. Будапешт еще не освобожден, но с моих соотечественников станется лично явиться за предполагаемым разведчиком британцев… – Максим не мог не пойти к музею. Он чувствовал ответственность за Мишеля:

– Я его перевел за линию фронта, я обещал, что буду за ним присматривать. Он знает об Уильяме, единственный из семьи. Вдруг меня убьют, вдруг что-то случится… – в круге яркого, белого света снег отливал темным оттенком крови. Волк взял к музею двоих парнишек, карманных воров, но не хотел, чтобы ребята рисковали, возясь с брошенной взрывчаткой. На первый взгляд, двери так и не поддались взрывам. Максим попытался крикнуть: «Мишель!», но внутри царило молчание:

– Кажется, двери и не открывали вовсе… – он огляделся:

– Здесь столько натоптали, что следы искать невозможно. И самолет, если он здесь и был, тоже ничего после себя не оставил… – среди трупов они не нашли ни Мишеля, и власовскую мразь, как Максим звал Воронова. На бригадефюрера фон Рабе Максим и не рассчитывал:

– Но, может быть, Мишель был прав… – луч фонарика метался по аллее, – и фон Рабе прилетел сюда за картинами… – Волк свистнул парням:

– Разобьем газоны на сектора и еще раз, все проверим… – медленно двигаясь, наклонившись, ежась от колючего ветерка, он едва ни пропустил то, что искал. Блокнот Мишеля лежал в луже заледеневшей крови. Страницы были непоправимо испорчены, но Максим, все равно, их пролистал:

– Ничего не видно, но обложку я узнал. Здесь было фото наброска, из галереи Уффици, копия эскиза, который фон Рабе в Мадриде забрал… – Максим вспомнил:

– В Мадриде Мишелю блокнот жизнь спас, задержал пулю. А сейчас не удалось… – он остановился, глядя на черные полыньи, во льду, покрывающем пруд. По белому пространству гуляла легкая поземка. Парк затих, с запада тоже не было слышно никаких выстрелов:

– Словно перед бурей, – подумал Волк, – хотя понятно, что дальше случится. Эсэсовцы засядут в Буде, а русские положат еще сотню тысяч солдат, чтобы выбить немцев из города, как в Сталинграде. От Будапешта ничего не останется, одни руины… – если труп кузена сбросили под лед, то найти его сейчас, ночью, было невозможно:

– С другой стороны, – мрачно понял Волк, – зимой с телом ничего не случится. Я должен знать, что произошло. Если Мишель мертв, я должен сообщить семье, но только как… – Волк давно сказал Раулю, что не хочет пользоваться передатчиком, в шведском консульстве:

– Немцы могут его слушать, и ты не знаешь, с кем разговаривают люди в Швеции… – Валленберг кивнул:

– Именно поэтому я и не о чем не распространяюсь, на сеансах. Семье просто говорят, что я жив… – блокнот кузена Волк сунул в карман толстой, трофейной немецкой куртки, со споротыми нашивками:

– Дома сожгу. Ладно, – он опять посмотрел на двери, – если Мишель жив, он выйдет из музея, отыщет нас, а если его убили… – Волк хотел, дождавшись удобного времени, вернуться к пруду:

– Мишель христианин. Если он погиб, я не позволю его телу остаться без погребения… – со стороны бульвара Андрасси донесся звук автомобильного мотора, в темноте пронесся свет фар. Волк помигал фонариком ребятам: «Идите сюда».

Один из парней прислушался:

– Вроде не немецкий автомобиль. К Дунаю идет. Наверное, русские разведчики, Фаркаш… – Волк задумался:

– Может быть, послали пару человек, посмотреть, где немцы в Пеште, и вообще, что происходит. А может быть… – он распорядился: «Пошли».

Тропинку в подвалах, ведущую на запад, Максим знал назубок. Подсвечивая себе фонариками, они добрались до угла улицы Ворошмарти. Заваленная камнем лестница вела наверх, в двор их дома. Волк, первым, осторожно толкнул косую подвальную дверь, в лицо ударил морозный воздух. Звука машины он не услышал, света фар тоже не было видно. Оставив ребят в арке, ведущей на бульвар Андрасси, он велел:

– В случае чего, сразу ныряйте в подвал. Русские сейчас будут стрелять по всему, что движется. Впрочем, немцы тоже… – поднимаясь на второй этаж, по стылым каменным ступеням, Волк надеялся, что сейчас увидит кузена и Рауля, распивающими кофе:

– Квартира на проспект выходит. Со двора не было заметно, развели они огонь, или нет. Немцев здесь не осталось, мертвая зона. Могли и разжечь костер, ничего опасного. С Мишелем мы могли разминуться… – дверь квартиры оказалась немного приоткрытой. Волк даже стал дышать почти неслышно. Проскользнув в темную переднюю, не включая фонарик, он прижался к стене:

– Никого нет, кажется… – рука в кармане легла на пистолет, – может быть, Рауль еще не вернулся… – Максим, на цыпочках, пробрался в гостиную. Огонь в камине давно потух. По запыленным половицам, среди разбросанной, ломаной мебели, гулял ветерок, с балкона. Он, очень осторожно, щелкнул рычажком фонарика. Записка лежала на столе, придавленная банкой с немецкой ветчиной:

– Уехал в Дебрецен, с представителями штаба маршала Малиновского, как гость, или заключенный, пока не знаю… – Рауль писал на французском языке:

– Но надеюсь, что скоро вернусь… – Волк скомкал бумагу:

– Черт, черт… – быстро разведя огонь в камине, он бросил туда и записку, и блокнот Мишеля. Сунув в карман банку, Волк сбежал во двор. Парни подпирали стенку, закутавшись до носа в шарфы, передавая друг другу окурок. Светящиеся стрелки на часах Волка показывали четверть часа, до полуночи:

– Семнадцатое января, то есть сейчас начнется восемнадцатое. Медлить нельзя… – Максим прикурил у ребят: «Через час мне нужна машина, в Дебрецен».