Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть девятая - Нелли Шульман - Страница 4

Совещание штаба 746 танкового батальона устроили на шоссе, у разбитого, каменного моста, через темный, быстрый Амель. Раннее утро, в первый раз за неделю, выдалось ясным. Рядом с мостом возвышались остатки стен, тоже средневековых. Увидев в нише распятие, командир батальона, полковник Хупфер, набожно перекрестился. Полковник был из американских швейцарцев. Католик, он отлично говорил на немецком языке:

– Это у меня семейное, – заметил он Меиру, – мой предок в прошлом веке из деревеньки под Цюрихом в Новый Свет подался. Открыл часовую мастерскую, в штате Индиана… – Меир знал Хупфера по боям в Нормандии, и обрадовался, когда Паттон сообщил ему, что 746 батальон закроет мешок, как выразился генерал, окружающий Мон-Сен-Мартен.

Сама третья танковая армия, обогнув Высокий Фен, двинулась к границе рейха. Временный штаб разместили в деревеньке Сурбро, на южной границе плато. Через Сурбро проходила узкоколейка, построенная в прошлом веке, из Аахена до границы с Люксембургом:

– Благодаря действиям партизан, – Паттон расхаживал у карты, – от рельс ничего не осталось. Нет опасности, что СС использует железную дорогу для эвакуации, в Эйпен, и оттуда, за немецкую границу… – он провел по бумаге дымящейся сигарой:

– Ветки в Льеж тоже больше не существует… – об этом в штабе узнали на рассвете, когда Меир проводил обратно за линию фронта гонца от Монаха, закутанного по уши в шарф, худенького парнишку. От Сурбро до Мон-Сен-Мартена лежало пятнадцать миль лесов и скал. Взрыва здесь, на юге, танкисты бы не услышали. По словам мальчика, Монах с отрядом уничтожил колею, ведущую в Льеж:

– На всякий случай… – парень сидел на старом диване, в бывшей мэрии Сурбро, грея руки о чашку с кофе, – в Льеже американцы, но мало ли что СС в голову придет… – гонец принес и донесение, от Монаха. Меир зачитал сведения на утреннем совещании:

– По самым точным подсчетам, – полковник Горовиц прошел к карте, – на интересующем нас участке… – Меир обвел карандашом плато, – скопилось до пяти тысяч эсэсовцев и около двух тысяч русских коллаборационистов… – полоса, закрашенная глубоким, серым, цветом, простиралась на восток от Бленьи, на берегу Мааса, где стоял сталелитейный завод де ла Марков, до Эйпена и дальше. Сверху и снизу от полосы, на юге и севере, находились американские войска: – В Эйпене пока остался коридор… – показал Меир, – Рётген мы удерживаем, но в Моншау, к юго-востоку, сидят немцы. Семь тысяч человек, в почти закрытом котле… – он кивнул на карту, – могут попробовать прорваться в пределы рейха… – отогнав от себя мысли о Мальмеди, о смерти отца, Меир добавил:

– Прорваться, не жалея никого и ничего, на своем пути. Это их последний шанс… – он замолчал. Паттон раскурил сигару:

– Речь идет о жалком клочке земли, длиной в пятнадцать миль, и примерно такой же ширины… – он расставил пальцы, – но не забывайте, что этот клочок содержит половину всего угля Бельгии… – равнину от Бленьи до Мон-Сен-Мартена усеивали терриконы работающих и заброшенных шахт:

– Мы не знаем, что здесь заминировано, а что нет… – Паттон ткнул пальцем в карту, – местность может попросту взлететь на воздух. Впрочем, это задача саперов, которые, как мне сообщили, находятся по дороге сюда… – Меир поговорил по полевому телефону с кузеном. Услышав о новом звании полковника, Теодор вздохнул:

– Мне такие же нашивки дали. Через три дня буду в ваших краях, хватит занимать койку. Ребята мои готовы. Постараемся захлопнуть котел, без особых разрушений на шахтах и заводе. А что… – было слышно, как Теодор закурил, – что новости с востока… – новостей с востока никаких не приходило.

Меир носил семейный пистолет Кроу с собой, предпочитая не держать его в сейфе. Впрочем, несмотря на его должность, сейфа у полковника не было. Третья армия шла вперед, расположение штаба меняли почти каждый день. Меир вглядывался в тусклый блеск золотой таблички, на оружии:

– Пистолет дамский, дорогой. Как он оказался в захолустном Рётгене, откуда Питер его взял? Может быть, он не все говорил? Может быть, кто-то из группы Генриха выжил, связался с Питером, они встретились в Рётгене… – пока это оставалось единственным объяснением. Меир даже начертил в личном блокноте схему:

– Питер оставил пистолет после покушения на Гейдриха, в Праге. Там был Максимилиан фон Рабе, он мог найти оружие. Забрал револьвер, подарил его жене, то есть этой Марте. Поменял модель оружия на дамскую, перенес табличку. Но Марте нечего делать в Рётгене, и вообще, мы не знаем, где она сейчас, и где Максимилиан… – полковник Горовиц, на мгновение, замер:

– Джон встречался с заговорщиками в Берлине. А если Джон спасся, если ему передали пистолет? Тот же Генрих. Если Джон, каким-то образом, связался с Питером… – пока что все, что произошло в Рётгене, оставалось неизвестным:

– Группа Питера утверждала, что он ушел к часовне, проверять склад оружия… – Меир вглядывался в схему, – но Питер был на складе, он заранее отправился за линию фронта. Зачем, во время обстрела, бомбежки, рискуя жизнью, возвращаться в место, набитое взрывчаткой? Только если Питер оставил там что-то важное… – Меир все больше склонялся к тому, что кузены встретились в Рётгене:

– Может быть, случайно, – решил полковник Горовиц, – Джон шел на запад, к линии фронта. У него, наверняка, чужие документы. Но мы больше ничего не знаем… – из Польши, где Красная Армия три дня назад зашла в уничтоженную немцами Варшаву, тоже никаких новостей не приходило. Меир понятия не имел, где сейчас находится старшая сестра, со своим отрядом. Он так и сказал Теодору, кузен помолчал:

– Ладно. Будем надеяться, что с ними все в порядке… – ничего другого и не оставалось.

746 батальон, с тремя танковыми взводами и пехотной поддержкой, расположился на южной и восточной границах будущего котла. Задувал легкий, свежий ветерок. Танки сгрудились на дороге. Вылезая на броню, Меир сказал полковнику Хупферу:

– Это часовня бывшая, ребята местные говорили… – берег Амеля здесь оказался крутым. Из реки торчали остатки моста, поросшие влажным мхом. На той стороне взбирался на холмы заснеженный лес. Взяв бинокль, Меир внимательно обследовал верхушки деревьев:

– Я, кстати, Монаха так и не встречал. Ни его, ни Портниху. Питер их знал, Джон тоже, Теодор с Портнихой с довоенных времен знаком, а я их не видел… – в чистом, голубом небе Меиру почудился какой-то дымок:

– Нет, показалось… – он перевел бинокль на север:

– Мон-Сен-Мартена отсюда не разглядишь, он на равнине, за горами… – в трех милях от них шла линия немецкой обороны. Первый взвод батальона остался с пехотой на западе, у Мааса. Им предстояло взять Бленьи, выбить немцев со сталелитейного завода, и направиться на восток. Второй взвод атаковал с севера, со стороны Вервье:

– Там везде равнина, – мимолетно подумал Меир, – а у нас, на юге, горы. То есть на Ботранж нам забираться не надо, можно его стороной обойти, но все равно, здесь сложнее… – три взвода замыкали кольцо под Мон-Сен-Мартеном. Паттон, обходным маневром с юга, оказывался к востоку от Эйпена, у Моншау:

– И все… – солнце пригревало, Меир стянул черный, кожаный шлем танкиста, – последний котел в Бельгии будет уничтожен… – он внезапно, понял:

– Действительно так. Единственное место в Бельгии, где еще держатся немцы… – полковник Хупфер долго проверял умение Меира водить танк, но потом разрешил ему сесть на место механика:

– Сами знаете, – сварливо сказал командир, – к экипажу привыкаешь, но мой водитель неудачно на мину наскочил… – бывшего механика Хупфера третьего дня отправили в тыл, с оторванной по колено ногой. Меир вспомнил голос Паттона:

– Неизвестно, сколько шахт и дорог заминировано, и сколько на этом клочке скопилось взрывчатки. Но, судя по сведениям от партизан, в технике и живой силе мы превосходим немцев… – все, однако, понимали, что СС будет стоять до последнего:

– И гражданских лиц из Мон-Сен-Мартена никак не вывести, – угрюмо подумал Меир, – по данным Монаха, там больше пяти тысяч женщин и детей, и шахтеры, в концлагере. СС может их использовать, как живой щит… – Меир посчитал танки. Батальон, в преддверии атаки, усилили. В каждом взводе было по три десятка легких и средних шерманов:

– Еще базуки, пушки, и вообще, хорошо, что свежие силы подтянули… – на севере все было тихо. Танки заглушили моторы, радисты разворачивали полевую станцию, у часовни. Хупфер, тоже с биноклем, вглядывался в южное шоссе, ведущее в тыл:

– Гости к нам пожаловали, – усмехнулся полковник, – вовремя, к совещанию… – за открытым виллисом шел грузовик, с солдатами, в форме саперов. Меир издалека увидел рыжую голову кузена, в зимней шапке:

– Опять мы с ним воюем. Под Ставело с нами Питер был, а теперь и он погиб. Или он где-то в плену, в тылу… – невольно проверив пистолет Кроу, в кармане черного комбинезона танкистов, Меир легко взобрался на броню. Теодор, привстав в машине, помахал ему. Полковник Горовиц посмотрел на север, в сторону молчаливых, немецких позиций: «Вот и все. Начинаем».

Заскрипела проржавевшая ручка колодца. Гамен, приподняв голову, заурчал. Одной рукой Роза держала свечу, в древнем, медном подсвечнике. Зыбкое пламя колебалось, бросало отсветы на высокие, теряющиеся в темноте, своды.

По словам Гольдберга, никто не знал, как далеко уходят подвалы разрушенного замка де ла Марков. Шахтеры, помнившие старого барона, отстроившего замок, в прошлом веке, утверждали, что со времен адмирала де ла Марка подвалы никто не трогал:

– А они и в то время заброшенными были, – вспомнила Роза, – здесь война шла, между католиками и протестантами… – Маргарита, к почти семи годам, бойко читала. Изучив Готский альманах, найденный в одном из сундуков со шпалерами, гобеленами, и платьями времен святой Елизаветы Бельгийской, девочка развлекала Розу рассказами об Арденнском вепре и адмирале де ла Марке: – Даже странно, – улыбалась Маргарита, – адмирал был непримиримый протестант, а мы опять католиками стали… – Роза услышала о первой и второй женах Уильяма, сына адмирала, о его постах в колониях, на Барбадосе и в Индии:

– Тетя Тесса, в Индии… – Маргарита задумалась, – моя самая ближайшая родственница. Ее дедушка Грегори, был братом моего прадедушки, святого Виллема… – перекрестившись, девочка добавила:

– Только я знаю, что тетя Тесса монахиня. Я помню, мамочка говорила. Она не католическая сестра, но это все равно. У монахинь детей не бывает… – Гамен, деликатно, потянул Розу за край теплых штанов из заплатанной, потрепанной шерсти:

– Сейчас получишь свою воду, – девушка подхватила ведро, – и косточку получишь… – в подвалах было зябко, уголь у них с Маргаритой заканчивался.

Последний, небольшой мешок, принес Монах, три дня назад. Роза заметила на его руках ссадины. В огоньках свечей она увидела пороховую кайму, под ногтями. Гольдберг перехватил ее взгляд, но при Маргарите ничего говорить не стал. Они с девочкой сварили старую, прошлой осени картошку. В отдельном мешке у Монаха было немного яиц и банки с трофейной, немецкой ветчиной. Передавая провизию Розе, Гольдберг, тихо, сказал:

– Угля вам до конца недели хватит, а потом… – он не закончил, Роза, одними губами, поинтересовалась: «Союзники?».

Эмиль кивнул:

– Скоро будут здесь. Надеюсь, увидим и месье капитана, и его светлость, и ваших парижских знакомых… – в его голосе Розе почудилась какая-то горечь. Маргарита прибежала из умывальной, и больше они об этом не упоминали. Гольдберг позанимался с девочкой математикой, они разделили картошку, с крупной, серой солью, и вареные яйца:

– Ветчину на потом отложите, – велел Монах, – вы здесь экономно живете, даже окорок не доели… – копченый окорок кабана Маргарита получила еще осенью, – но все равно, пригодится… – он болтал с Маргаритой о зимних лесах, на Ботранже:

– Поставим тебя на лыжи, – обещал Гольдберг девочке, – после войны тамошнюю гостиницу восстановят. Покажу тебе пещеры, где мы скрывались. Там и водопады есть, и ручейки подземные и белые саламандры… – Маргарита широко открыла голубые, ясные глаза: «Почему белые, дядя Эмиль?».

– Под землей всегда так… – Монах потянулся за тетрадкой Маргариты и ее карандашом, – давай, я тебе расскажу… – Роза мыла в тазу тарелки севрского фарфора, с гербами де ла Марков:

– Откуда у него порох под ногтями, и ссадины? Они, наверное, что-то взорвали, в округе. Мы здесь глубоко, ничего не слышно… – по ночам Маргарита спокойно сопела под пуховым одеялом, прижавшись к Розе. Девушка, настороженно, следила за дыханием ребенка, за похрапыванием Гамена, рядом с кроватью. Роза была при оружии, но все равно, волновалась:

– Поселок набит эсэсовцами и коллаборационистами. Меня никто не видел, мы с Ботранжа ночью пришли, а о Маргарите никто не донесет. Но все равно, немцы могут поинтересоваться замком и подвалами. Хотя Монах давно распустил слухи, что здесь все заминировано… – опуская руку с кровати, Роза смыкала пальцы на рукоятке пистолета. Оружие лежало на чемодане с передатчиком:

– Немцы понимают, что все кончено. Они сдыхают, как раненый зверь. Но раненый зверь опаснее всего… – Роза обещала себе защитить Маргариту:

– Монах, то есть Эмиль, любил ее мать. Он всегда будет себя чувствовать ответственным, за девочку. А я люблю Эмиля… – Роза скрывала вздох, – значит, я обязана заботиться о Маргарите, до конца… – они коротали дни за занятиями, читали старые книги, и рассматривали журналы. Вытащив из сундука платья, Маргарита долго ахала над шелком и брюссельским кружевом:

– Вам пойдет, тетя Роза, – решительно заявила девочка, – на высокую женщину шили… – свадебный, закрытый наряд, из кремового шелка, со шлейфом, сел на Розу, как влитой. В сундуке нашлись даже атласные туфельки, на высоком каблуке, но Роза развела руками:

– Не мой размер. Тогда у дам ноги меньше были… – Маргарита задумалась:

– Интересно, чье это платье… – хлопнув себя по лбу, девочка нырнула в сундук: «Я знаю». Чихнув, Маргарита вытащила на свет пожелтевший альбом, с бархатной обложкой:

– Вот, – торжествующе сказала девочка, – сестра прадедушки Виллема, моя тезка. Она рано умерла, – малышка перекрестилась, – она к свадьбе готовилась, но венчание расстроилось, и она приняла обеты… – высокую девушку, еще подростка, сняли в вуали послушницы:

– Первое причастие, – объяснила Маргарита, – она в той же обители училась, что и мамочка, во Флерюсе… – у девушки был знакомый, упрямый подбородок де ла Марков.

– У Маргариты такой же… – у бархатной занавески, отделяющей комнату от коридора, стояли миски Гамена. Налив собаке воды, Роза сходила со свечой в кухонный уголок. Гамен грыз свою косточку, она нащупала в кармане пачку немецких папирос. Маргарита спокойно спала, устроив черноволосую, кудрявую голову в сгибе локтя. Платье так и висело на шкафу с учебниками и тетрадями девочки. Вытащив из куртки конверт, Роза повертела его. Гольдберг, прощаясь, замялся:

– Мы акцию провели, в общем, ветки на Льеж больше нет. Мало ли что немцам в голову придет. В Льеже союзники, но СС может начать на север прорываться… – они курили у обледенелых камней, ведущих наверх, во двор замка. Эмиль поправил пенсне:

– У нас еще кое-какие дела есть, а вы здесь в безопасности. Если… – он повел рукой, – передайте письмо Маргарите. Это от отца Виллема, конверт из Аушвица привезли. Она ребенок, – Гольдберг помолчал, – я не хотел ей отдавать письмо, пока она не подрастет. Но ей почти семь… – Маргарита обещала стать высокой, в отца.

Выйдя за портьеру, Роза прикурила от свечи. Монах не сказал, что собирается делать, но Роза подозревала, что он хочет отправиться, с инженерами и техниками из отряда, на «Луизу»:

– Туда вентиляционные шахты ведут, старые. Их на чертежах нет. Монах не позволит, чтобы немцы взорвали крупнейшую шахту Бельгии, чтобы люди лишились работы, а Маргарита, наследства. Кроме нее, от де ла Марков никого не осталось… – Роза заставляла себя не волноваться за Гольдберга:

– Я все равно ему не нужна, – напоминала себе девушка, – он здесь останется, после войны. Женится, на ком-нибудь… – дальше она избегала думать, такое было слишком больно. Роза глубоко затянулась горьким дымом:

– Возьму еврейских сирот и поеду в Израиль, – решила она, – стану швейной мастерской в кибуце заведовать. Буду, как госпожа Эпштейн, только ей шестой десяток, а мне двадцать пять… – на глаза навернулись слезы. Маргарита не хотела убирать платье, настаивая, что Роза и дядя Эмиль, как девочка называла Гольдберга, должны немедленно пожениться:

– Как только дядя Эмиль выгонит отсюда немцев… – Маргарита зевнула, – на следующий день. Я у вас подружкой буду, хоть у евреев на свадьбе их нет… – Роза рассказывала Маргарите о жизни в Израиле. Роза поцеловала мягкую щечку девочки: «А ты сама за кого выйдешь замуж?»

– За принца, – сонно пробормотала Маргарита, – у меня будет фата и шлейф. Мы повенчаемся в нашей церкви, ее восстановят. Будем жить в замке… – девочка задремала. Докурив, Роза вернулась в комнату. Шелк мягко переливался, в свете свечи. Она присела на чемодан, с передатчиком:

– Эмиль говорил, что Авраам женился, на докторе Горовиц. Это хорошо, пусть они счастливы будут, пусть доживут, до конца войны. Пусть ее сыновей найдут, Маргарита молится за своих братьев… – Гамен улегся у ног Розы. Трещала, оплывая, свеча, Роза вскинула голову вверх:

– Ничего не слышно. Господи, сохрани его пожалуйста, пусть он не убоится зла… – девочка поворочалась:

– Песенку, – сквозь сон потребовала Маргарита, – песенку, обо мне… – Роза взяла ее руку:

– Она колыбельную от матери помнит. Элизу доктор Горовиц научила. Пусть никто не знает, ни горя, ни несчастий… – Роза тихо запела:

Полевые, легкие, теплые ботинки ступали по обледеневшей земле, в брошенном немецком окопе. У СС не хватило бы времени поставить мины, но Федор, все равно, настоял, чтобы саперы двинулись к оставленным позициям перед танками:

– Мы их разогнали, артиллерийским огнем, – сказал он полковнику Хупферу, – но мало ли что они за собой оставили. Не стоит рисковать живой силой и техникой, особенно учитывая новости с других флангов… – он поморщился. По рации сообщили, что немцы, оборонявшие сталелитейный завод, бежали на восток, в Мон-Сен-Мартен. Тамошний взвод саперов, поспешно, решил, что здания не заминированы:

– Еще хорошо, что они, все-таки, первыми на завод зашли… – вздохнул Федор, – не пустили туда пехоту… – от взрыва, уничтожившего подсобное строение, во дворе завода, где размещался немецкий штаб обороны, у саперов погибли три человека. Из Вервье, откуда на Мон-Сен-Мартен шла северная группа танков, передали о потере двух машин. Террикон заброшенной шахты взлетел на воздух, похоронив под собой и экипажи и технику. Хупфер распорядился внимательно все проверять, и двигаться медленно.

– Мы и так еле тащимся… – Федор прислонился к откосу окопа, не обращая внимания на пятна крови, усеивавшие мерзлую землю. Трупы саперы оттащили в сторону:

– Ребятам отдохнуть надо… – Федор вынул ракетницу, – они с утра беспрерывно стреляли… – немцы, на участке, вдоль берега Амеля, находились в выигрышном положении. Равнина переходила в холмы, за которыми лежал Мон-Сен-Мартен:

– Нет, замка все равно не видно… – он осматривал чистый, голубой горизонт, – ни замка, то есть его развалин, ни «Луизы»… – над черными верхушками елей и сосен, почти не двигаясь, парил сокол:

– Красавец какой, – полюбовался Федор, – и выстрелов не пугается. Здесь последние дикие места на континенте, если Скандинавию не считать… – на базе в Хэнфорде, у реки, построила гнездо пара белоголовых орланов:

– Символ Америки, – вспомнил Федор:

– Я Анне сказал, что на острове нашем они тоже живут, – он следил за соколом, – пара никогда не расстается, только если кто-то погибает… – он отогнал от себя эти мысли. После боя под Ставело, в тыловом госпитале, Федору пришло письмо, в военном конверте, без марок, с его именем, отпечатанным на машинке. Увидев столичный штамп, он, отчего-то, долго не доставал бумагу:

– Сходил на ужин, покурил, с офицерами поболтал. Порисовал, на досуге, после вечернего обхода… – в блокноте Федор набрасывал будущий дом, на острове в заливе Пьюджет-Саунд. Местность была северной, суровой. Он хотел возвести простое здание, вписывающееся в низкий берег, белого песка, в серый, скалистый откос:

– Будем смотреть на воду, – решил Федор, – даже в шторм. Ничего, шум нам не страшен, зато оттуда далеко видно, до горизонта. Надо причал сделать, для лодки… – автомобилей на острове не завели, рыбаки ходили пешком или ездили на велосипедах:

– И мы так будем делать… – сидя на койке, в пустынной палате, он все не распечатывал конверт, – а что я боюсь письмо от Анны прочесть, это потому, что думаю о плохих вещах. Все в руке Господа, – сердито напомнил себе Федор, разрывая бумагу.

Новости оказались хорошими. По словам Анны, все шло, как надо. Даллес и Донован распорядились оставить ее в Хэнфорде до родов. Врачи обещали, что все случится в конце апреля или начале мая. Читая ее ровный почерк, приобретенный еще в цюрихской гимназии, в начале века, Федор, одновременно, посчитал на пальцах:

– Четыре месяца еще. Может быть, война быстрее закончится. Хотя вряд ли, гитлеровцы до последнего собираются оборонятся. И где искать Максимилиана, с нашим внуком… – он, в любом случае, собирался вернуться в Америку:

– Ничего, Берлин и без меня возьмут, а малыша я постараюсь раньше найти. Но я не могу оставить Анну одну, сейчас… – она писала, что за бой под Ставело он, Федор, получит крест «За выдающиеся заслуги»:

– Меиру дадут Медаль Почета, только ты ему ничего пока не говори, пожалуйста… – жена, видимо, получала сведения прямо из комитета начальников штабов, – и ничего не говори обо мне… – Федор пробормотал себе под нос:

– Как будто мне надо напоминать, что ни Анны не существует, официально, ни нашей дочери не существовало, и нашего внука или внучки тоже нет… – в Хэнфорде Анна посмотрела на него дымными, серыми глазами:

– НКВД, давно… – она повела рукой, – затеяло одну операцию, и, кажется, в ней преуспело… – она затянулась солдатской папиросой, – я не могу тебе всего рассказать… – поцеловав седоватый висок, Федор усмехнулся:

– То есть ничего не можешь рассказать. Я понял, что Меиру о тебе нельзя упоминать, и всем остальным тоже. Ни о тебе, ни о Марте. Но Максимилиана, или Отто… – Федор сдержал ругательство, – Меир может найти. Особенно учитывая, что Джон мертв, а больше никого и не осталось, из тех, кто разведкой занимался… – Анна хмыкнула:

– Посмотрим, насчет кузена Джона. То есть племянника, по возрасту… – Федор махнул рукой:

– Я их всех кузенами называю… – Меир был за его спиной, в командирском танке полковника Хупфера, за рычагами управления. Увидев, из машин, отступающих немцев, Федор присмотрелся к форме:

– Это не немцы… – крикнул он Хупферу, в грохоте снарядов, разносящих окопы, – это мои бывшие соотечественники, коллаборационисты… – они надеялись найти на брошенных позициях раненых, однако в развороченной снарядами земле валялись только трупы:

– Или куски трупов… – Федор отвел глаза от груды тел, в форме власовцев, – но ничего, в Мон-Сен-Мартене у нас пленные появятся. Меиру будет с кем работать… – красная, дымящаяся ракета ушла вверх. Танки двинулись по заснеженному холму. Сокол, развернувшись, полетел на север, к Мон-Сен-Мартену. Вылезая из окопа, Федор велел своим ребятам:

– Отдохните. Пообедаем здесь и дальше пойдем. Надо до вечера выбить немцев из городка… – обедать они собирались рядом с телами убитых коллаборационистов, но на такое никто давно внимания не обращал. Позиция находились на самом верху пологого холма. Федор оценил местность:

– Дальше у нас распадок, ручеек, приток Амеля, и опять холм. Еще хорошо, что на Ботранж не надо взбираться… – башня на Ботранже была отсюда видна, как на ладони. Немцы, по мнению Федора, могли поставить там пулеметчиков. Танкам выстрелы были не опасны, но за танками шла пехота:

– Надо сказать Хупферу, чтобы послал туда ребят, сбросить СС с башни к чертовой матери… – в лицо бил прохладный, полуденный ветерок. Черная вода ручейка бежала по камням, среди подтаивающего снега:

– Видно, что скоро весна. Конец января, а все равно, солнце светить начало… – он подумал о том, что случится в конце апреля:

– Или начале мая. Конечно, я буду рядом с Анной, как иначе? Может быть, и малыша до той поры найду… – Меир и так бы занялся поисками Максимилиана:

– Он выведет нас на ребенка, – Федор задумался, – а если Анна права, если Джон выжил, он тоже сможет что-нибудь рассказать. Может быть, Джон видел Марту, знает, что с ней случилось. Хотя понятно, что… – Федор не хотел вспоминать зеленые глаза дочери:

– Совсем молодой погибла. Мы обязаны найти ее ребенка, вырастить внука, или внучку. Маленький Аарон теперь не только отца не узнает, но и деда… – Анна написала, что доктора Горовица тоже представили к Медали Почета:

– В Америке больше нет такой семьи, – понял Федор, – отец, и оба сына получили высшую награду страны. Только бы с Меиром ничего не случилось. Пусть он увидит конец войны, пусть женится, детей заведет. Обидно погибать, когда впереди Берлин. Хотя, может быть, мы зря Питера рано хороним… – солнце припекало, но Федор не хотел стягивать шапку:

– Меня хорошо видно. Если в башне снайперы сидят, с моими рыжими волосами, они сразу меня снять попробуют… – он едва успел броситься вниз, на мокрый снег. Заработал пулемет, Федор, присмотревшись, велел:

– Огонь из всего оружия, немедленно… – в танках, видимо, поняли, что происходит на высоте. Над головой Федора завыл снаряд шермана, в лесу свалилась, переломившись надвое, сосна. По склону холма, вверх, на бывшие немецкие позиции, кто-то полз. Федор хмыкнул:

– Ладно. Танкисты сейчас попробуют башню снести, с пулеметчиками, а я гостю помогу… – судя по всему, к ним явился посланец из Мон-Сен-Мартена. Федор, перекрестившись, вздрагивая от пушечных залпов, пополз ему навстречу:

– Только бы его не убили, по дороге… – отплевавшись от ледяного снега, он протянул руку:

– Давай быстрее… – это был худой, бледный парнишка, в грязной куртке и намотанном на голову шарфе. Федор, матерясь, по-русски, втащил его в окоп. Парнишка отдышался:

– Вы русский… – Федор едва понял его деревенский акцент. Усадив мальчика на какой-то ящик, брошенный власовцами, Федор крикнул ребятам:

– Флягу с кофе принесите… – мальчик чихал, стуча зубами:

– Русский… – он смотрел на трупы власовцев, на дне окопа. Гремели выстрелы. Федор крикнул:

– Русский! Полковник армии США! Вы от Монаха, что ли… – о Монахе Федору рассказывал еще пропавший Мишель:

– И Роза здесь была, – вспомнил Федор, – увидимся с ней. Только бы и она выжила… – выпив сладкого кофе, подросток прекратил дрожать:

– Мне нужны саперы, месье полковник, – тихо сказал он, – меня Монах послал. Он сейчас на «Луизе», с ребятами. Эсэсовцы шахту минируют… – пулемет замолчал. Федор посмотрел на часы: «Пообедать нам, кажется, не удастся».

Передовой шерман полковника Хупфера забуксовал в огромной, грязной луже, перед остатками взорванного моста, через Амель.

Три мили, отделяющие бывшие немецкие позиции от въезда в городок, танки покрыли за пять часов. В спины им било заходящее солнце, сверкающее в серых, мощных камнях полуразрушенных стен, на холме, за рекой. Башню на Ботранже, с пулеметным гнездом и снайперами, они разрушили после получаса прицельной стрельбы. Хупфер, сочно, выругался:

– Здесь не шахта, и не завод. Чтобы от мерзавцев и следа на земле не осталось. Нечего жалеть строение и СС, вместе с ним… – пока саперы собирались на «Луизу», пулемет на башне ожил. Немецкий снайпер убил молодого лейтенанта, командира одного из танков, неосторожно высунувшегося наружу. Хупфер велел всем задраить люки:

– Разнесите башню к чертовой матери… – передал командир по рации. Саперы, во главе с Теодором, пользуясь обстрелом, ушли с парнишкой к Мон-Сен-Мартену, на «Луизу». Кузен оставил танкистам взвод своих ребят. Добравшись до танка Хупфера, нырнув в люк, Теодор, мрачно, сказал:

– СС загнало всех шахтеров, из концлагеря, в штольни «Луизы», и сейчас минирует шахту… – мальчик объяснил, что власовцы, покинув позиции, прокатились через городок, сметая все на своем пути:

– Бросали гранаты в бараки… – он шмыгнул носом, – стреляли, с грузовиков… – СС тоже бежало из Мон-Сен-Мартена на восток. В городке осталась только инженерная часть, ответственная за минирование шахты. Среди заключенных концлагеря был и отец мальчика:

– Я до войны учился, – вздохнул паренек, – компания младше шестнадцати лет никого не нанимала. Господин барон всегда говорил, что в Мон-Сен-Мартене каждый должен школу закончить… – мальчик не успел получить свой аттестат. Летом сорокового года в Бельгию вошли немцы. Федор, незаметно, посмотрел на парня:

– Двадцать лет, а подростком выглядит. Они здесь голодали, четыре года. Отказывались на немцев работать… – Монах с отрядом пробрался на «Луизу», используя старые вентиляционные шахты:

– Они прошлого века… – мальчик, бережно, курил американскую сигарету, – выходят на поверхность в охраняемой зоне… – ночью ребята Монаха тихо сняли эсэсовский патруль и спустились в шахту, по деревянным, бесконечным лестницам. Федор вспомнил технические характеристики «Луизы»:

– Глубина почти километр, штольни на четыре-пять километров в пласт углубляются. Партизан СС может вечно искать, и не найдет… – подъемники немецкие техники обездвижили, оставив только один, для своей эвакуации.

Две тысячи человек оказались запертыми под землей, с неизвестным количеством взрывчатки. Федор предполагал, что СС введет в действие часовой механизм:

– Найдем его, и опередим взрыв… – Хупфер, на прощание, перекрестил уходящих саперов:

– Не помешает, – буркнул командир батальона, – теперь, когда мы уничтожили башню, надо идти вперед… – танки, все равно, двигались осторожно, пустив перед собой саперов. Дергая за рычаги управления, Меир думал о «Луизе»:

– Теодору надо почти на километр вниз спуститься, зимой, по обледенелым лестницам, с фонариками. Спуститься, отыскать Монаха, предотвратить взрыв… – посланец партизан обещал провести американских саперов на шахту. Меир вспомнил неожиданно смешливый голос кузена:

– Парень все там знает. Его отец брал под землю, несмотря на запреты. Мне папа тоже показывал шахту, на Урале… – Меир, немного, поговорил с пареньком. Выяснилось, что Отто фон Рабе гостил в Мон-Сен-Мартене, у здешнего коменданта:

– Он сам еще в поселке, – сказал мальчик, – то есть комендант. Ребята за его домом следят. Он взрыва ждет, чтобы уехать… – остальные эсэсовцы ушли из Мон-Сен-Мартена на восток, в направлении коридора, ведущего в рейх. Коридор захлопывал Паттон, со своими танками.

О Максимилиане или советском разведчике, Воронове, Меир не стал спрашивать. Понятно, что птицы высокого полета, не заглянули бы, в провинциальный городок:

– Тем более, Максимилиан здесь три года назад бойню устроил. Тогда Элиза с Маргаритой погибли, близнецов, с Виллемом, на восток отправили… – танк зарычал. Хупфер, из башни крикнул:

– Замок, о котором вы говорили, полковник! Ваших родственников дальних. То есть его остатки… – Меир и сам видел развалины, в прорезь щитка. Шерман вырвался из лужи, Хупфер велел радисту:

– Передавайте по колонне, мы форсируем реку. Понтонная переправа здесь ни к чему… – ревели танки, радист отозвался:

– Западный и северный фланги тоже рядом. Больше они никого не потеряли… – шерман разбрасывал гусеницами грязь, танки шли через Амель. За шумом двигателя, Меир едва разобрал голос командира:

– Здесь и города нет, одни руины и бараки… – танки выбрались на широкое, вдребезги разбитое шоссе:

– Можно на броню вылезать, – распорядился Хупфер, – немцам просто негде было снайперов посадить… – передав рычаги второму механику, Меир оказался наверху. Свежий ветер бил в лицо, он смотрел на серые бараки, на городской границе, на обгоревшие стены, каменных домов: – После войны они все восстановят, обязательно. Но у де ла Марков не осталось наследников… – на башне танка трепетал старый, истертый флаг США. Хупфер возил знамя с собой со времен высадки в Нормандии. Командир прищурился:

– Полковник, смотрите… – Меир спрыгнул вниз, в разъезженную грязь. Навстречу танкам шли женщины и дети, им махали, кто-то кричал, по-французски:

– Добро пожаловать, спасибо вам, спасибо… – танкисты останавливали машины. Меир заметил две фигуры, на вьющейся, выложенной камнем дороге, уходящей к развалинам замка. Маленькая девочка, в старом, шерстяном, красном пальтишке, и такой же шапочке, со всех ног, бежала вниз. За ней торопилась высокая женщина, в штанах и куртке. Шапка слетела на дорогу, черные, кудрявые, пышные волосы заиграли золотом, в лучах заката. Выскочив на обочину, девочка кинулась к Меиру:

– Вы американцы, – тараторила она, – мы вас так ждали, так ждали… – ясные, голубые глазки взглянули на Меира. Он присел, раскрыв объятья, девочка засопела ему в ухо. Сзади плясала черная, пушистая собачка, с загнутым бубликом хвостом. Пес лаял, девочка обнимала Меира:

– Это Гамен, мы с ним три года вместе жили. Это тетя Роза, – она указала себе за спину, – она обо мне заботилась. И все заботились, – девочка махнула в сторону бежавших навстречу танкам женщин, – а дядя Эмиль больше всех. Только я его не вижу… – она склонила голову набок: «А вас как зовут, дядя?»

– Полковник Меир Горовиц… – девочка ахнула:

– У тети Эстер была такая фамилия. Вы ее брат, младший, мамочка мне говорила. Мою мамочку немцы убили… – она запнулась, – и папу тоже… – Меир, все еще, не верил. Маленькая ладошка, в аккуратно зашитой перчатке, легла в его ладонь: «Меня зовут Маргарита Мендес де Кардозо, – девочка улыбалась, – здравствуйте, дядя Меир!».

Федор давно не спускался под землю, и забыл стылое, промерзшее молчание, в ходах шахт. По его подсчетам, время близилось к полуночи. Они пробрались на рудничный двор, на окраине Мон-Сен-Мартена, плутая между обгоревшими остатками стен, среди занесенных снегом, крохотных огородов:

– Мы здесь овощи выращиваем, – хмуро сказал их проводник, – то есть выращивали, летом… – мать мальчика умерла от воспаления легких:

– Прошлой зимой… – легкая тень скользила впереди, в сгущающейся темноте, – тогда доктор Лануа еще жив был. Немцы его этой осенью расстреляли. СС нашло у него ваши, то есть американские продукты, из посылок, которые летчики сбрасывали. Мы провизию в поселок приносили… – парень замедлил шаг, – у нас трофейные рационы имелись, а здесь ребятишки растут… – Федор хотел сказать, что после войны мальчик тоже вырастет:

– Что это я… – поправил он себя, – парень взрослее многих… – по дороге они не курили, не желая привлекать внимания. Завидев деревянную ограду, с колючей проволокой, Федор приказал:

– Последняя сигарета, перед спуском. Осторожней, немцы под землей пока, но вдруг они кого-то на поверхности оставили… – мальчик курил в кулак:

– Маме лекарства понадобились, немецкие. Я в Мальмеди пошел, брат доктора Лануа настоятелем в аббатстве был. Немцы им разрешали госпитальной аптекой пользоваться. Здесь, в Мон-Сен-Мартене, они приказали никого не лечить… – мальчик вернулся домой с порошками, но было поздно:

– Аббат приехал, тайно, – он выбросил окурок в слежавшийся, покрытый угольной пылью снег, – маму отпел, в бараке… – отобрав здание рудничного госпиталя, немцы запретили класть туда больных из поселка. Федор хотел что-то сказать, но только кивнул: «Да». Они легко миновали забор, мальчик показал на пустынный, заброшенный рудничный двор:

– Шахта здесь на поверхность выходит… – он оценивающе посмотрел на Федора:

– Я полезу первым, месье полковник… – Федор не стал спорить. Он знал, почему мальчик хочет возглавить колонну:

– Он едва ли больше пятидесяти килограмм весит. Если он сорвется, он не потащит за собой лестницу, с другими людьми. Я почти до ста килограмм дотягиваю, даже с войной… – им предстояло миновать пятьдесят старых лестниц, с обледенелыми, влажными перекладинами:

– По двадцать штук в каждой лестнице… – Федор считал, про себя, – и еще километр до центральной штольни… – по словам парня, большинство шахтеров собралось именно там:

– Монах с ребятами взрывчатку ищут… – над их головами темнел уменьшающийся круг вечернего неба, – и немцы тоже, наверное, пока в шахте, только непонятно где… – где была взрывчатка, и часовой механизм, тоже никто не знал. Федор надеялся, что танкисты, войдя в Мон-Сен-Мартен, пошлют людей к «Луизе»:

– И сюда, чтобы техников из СС остановить, и к дому коменданта, то есть рудничному управлению. Пусть мерзавцев арестуют, и здесь судят, как и тех, из Мальмеди… – когда они добрались до центральной штольни, Федор, сначала даже не поверил своим глазам:

– Словно у Данте, в «Аду»… – тускло горели костры. Худые люди, в полосатой одежде, с номерами, сгрудились вокруг огней. Свод штольни уходил вверх, теряясь во тьме. Завидев их фонарики, кто-то крикнул:

– Американцы! Ребята, американцы… – им жали руки, хлопали по плечам, шахтеры, незаметно, вытирали слезы:

– Что там, наверху… – озабоченно спрашивали они, – как наши семьи… – Федор понял, что за три года никому из заключенных не давали свиданий. Он оказался прав:

– Только передачи, – мрачно сказал кто-то из шахтеров, – да и те немцы потрошили, как могли. Но записки мы получали, и отправляли ответы… – именно так Монаху и попали сведения о будущем минировании шахты. Выяснилось, что единственный, не обездвиженный, подъемник, все еще работает:

– Они наверху, – Федор проследил за движением руки, – в технической штольне. Монах тоже туда пошел… – технический пласт обеспечивал вентиляцию «Луизы», там оборудовали склады, и места для отдыха бригад. Федор подумал:

– Правильно. Центральная штольня огромная, у немцев не хватит взрывчатки, чтобы ее завалить. Но взрыв на техническом этаже, над нашими головами, обрушит своды, и всех здесь похоронит… – он оставил с шахтерами несколько человек, с оружием:

– Насчет семей ваших, не знаю, – Федор развел руками, – но, должно быть, танкисты наши вошли в Мон-Сен-Мартен. Власовцы бежали, бросив позиции. СС тоже на восток отправилось… – он услышал хмурый голос:

– Надеюсь, вы их остановите. Мерзавцев надо расстреливать, без суда и следствия, как и тех, кто при гитлеровской кормушке состоял… – сплюнув в костер, шахтер, сочно добавил:

– Подстилку эсэсовца, мадемуазель Флоранс, мы прилюдно обреем, обещаю… – подъемником пользоваться было опасно, Федор не хотел лишних звуков. Им пришлось вернуться в вентиляционную шахту и подняться наверх, на десяток лестниц. На техническом этаже царила темнота. Пригнуться здесь пришлось не только Федору, с его двухметровым ростом, но и остальным:

– В комнатах отдыха своды выше… – тихо сказал паренек, – там немцы нары поставили, чтобы людей в лагерные бараки не гонять. Время экономили, сволочи… – температура здесь вряд ли достигала пяти градусов по Цельсию. Они двигались неслышно, изредка подсвечивая себе фонариком, настороженно вглядываясь в густую черноту шахты. Немцы обесточили технические штольни.

Уловив какие-то звуки, впереди, Федор замер. Тишину разорвал треск автоматных выстрелов. Он приказал:

– Оружие к бою! И не забывайте о часовом механизме. Я уверен, что СС где-то рядом… – СС оказалось за ближайшим углом. Федор понял:

– Монах на них наткнулся, им в спину стреляют. Только бы он успел найти бомбу, остановить часовой механизм… – Федор, много раз, участвовал в ночных боях, но никогда еще, под землей. Над их головами было полкилометра породы, где-то по соседству могло тикать устройство, навсегда бы похоронившее две тысячи человек, в шахте. Он стрелял, прижавшись к стене, слыша только крики и ругань, на немецком языке:

– Будьте вы прокляты, – разъярился Федор, – живым из СС отсюда никто не уйдет. Но нет, если Монах не отыскал бомбу, тогда немцы нам скажут, где она, обещаю… – впереди раздался топот ног. Кто-то закричал:

– Монах! Здесь свои, свои… – по штольне заметались лучи фонариков. Переступая через трупы, Федор пошел к партизанам. Он увидел высокого, худощавого мужчину, с бритой головой, в криво сидящем пенсне:

– На Хамфри Богарта похож, – весело подумал Федор, – правильно его Мишель описывал. Только он весь углем испачкан, и куртка кровью забрызгана… – Монах шагнул к нему, протягивая руку:

– Доктор Эмиль Гольдберг, очень приятно… – неожиданно церемонно сказал командир, – вы не волнуйтесь, основную бомбу мы нашли и обезвредили. Застали СС в разгаре дела, так сказать… – Федор успел подумать:

– Если он сказал «основная», то могли быть и второстепенные… – наверху, в темноте, что-то затрещало. Федора рванули за куртку:

– Полковник, назад… – он не смог пожать руку Гольдберга. Крепления треснули, с потолка штольни, грохоча, посыпались камни. Федор бросился вниз, прикрывая голову руками, откатываясь к стене:

– Наверняка, второстепенная бомба. Шахтеры три года саботажем занимались, никто о креплениях не заботился. Они и не выдержали взрыва, даже слабого… – в воздухе стояла пыль, штольню перегородил завал. Поднявшись, откашлявшись, Федор велел: «Тише!».

– Там шахтеры, они знают азбуку… – он застучал по камням:

– Мы здесь, мы здесь. Сообщите, кто ранен… – раздался ответный стук, Федор ловил буквы:

– Только царапины. Но нам нельзя умирать. Мне нельзя… – Федор вспомнил смешливый голос Мишеля, вернувшегося из форта де Жу:

– Портниха после войны замуж выйдет, не сомневаюсь. Между ней и Монахом молнии бьют, страшно рядом стоять… – отстучав: «Никто не умрет», Федор приказал:

– Проверьте здесь все, на предмет других бомб, и пошлите людей наверх. Приведите в действие подъемники, включите ток. Принесите кирки… – он скинул куртку:

– Никто больше не умрет. Хватит разрушать, надо строить… – саперы начали разгребать завал.

Начальник медицинской части 746 танкового батальона, капитан Алекс Хоффман, наконец, оставил в покое перебинтованную, правую кисть Гольдберга. Эмиль полусидел, опираясь на подушки, затягиваясь американской сигаретой, держа ее в левой руке. Окно палаты рудничной больницы выходило во двор. Утро выдалось ясное, капитан распахнул створки ставень. Откуда-то появился серый, довольно взъерошенный воробей. Птица, с опаской, покружилась у окна, но, решительно, устроилась на подоконнике. Воробей расхаживал между ставнями. Наверху, в сиянии солнца оплывала сосулька, капли воды стучали по дереву. Со двора слышался веселый лай Гамена, девичий смех:

– Frère Jacques, frère Jacques, dormez-vous, dormez-vous… – пыхнув хорошим, виргинским табаком, Эмиль подсвистел песенке.

– Они в классики играют… – Хоффман рассматривал свежий, рентгеновский снимок, сделанный на немецком аппарате, – они в бараках теснились, их отцов СС могло расстрелять, а они в классики играют… – Гольдберг поднял бровь:

– Дети, они и на войне дети, коллега… – вчера на рассвете, после эвакуации людей, оставшихся на «Луизе», пришло сообщение из штаба. Танкисты Паттона захлопнули котел, на бывшей бельгийской границе. Моншау оставался в руках вермахта, но ни СС, ни коллаборационистов, из окружения не выпустили. Пока саперы разбирались с завалом, на «Луизе», танки 746 батальона перегородили дорогу грузовикам, с техниками СС и машине бывшего коменданта Мон-Сен-Мартена:

– Все арестованы, – сказал Монаху полковник Горовиц, начальник контрразведки армии Паттона, – арестованы и отправлены в тыл… – Меир помолчал:

– Впрочем, здесь сейчас тоже тыл… – Монах, с нескрываемым удовольствием, пил крепкий, сладкий кофе. Доктор Гольдберг подмигнул Меиру:

– Здесь и был тыл, полковник. Можно сказать, я пять лет в безопасности просидел… – от Меира Гольдберг услышал о пропаже за линией фронта майора Кроу, и об исчезновении его светлости, где-то в Германии. Эмиль почесал левой рукой седоватый висок:

– Максимилиан фон Рабе здесь не появлялся, со времен расстрела Мон-Сен-Мартена… – в темных глазах Монаха светилась холодная, спокойная ненависть, – я бы его не упустил. Его средний брат, Отто, навещал мою больницу… – Гольдберг повел рукой вокруг, – потом мы его в плен взяли, с покойным Эдуардом… – он вздохнул:

– Мне очень жаль, полковник Горовиц. Мне ребята из Мальмеди говорили, что ваш отец был замечательный человек… – Меир тоже курил, пристроившись на подоконнике:

– Просто по имени, – попросил он, – мы с вами почти ровесники… – в городке было удивительно тихо. Шахтеры, ранним утром, разошлись по баракам. Танки полковника Хупфера отправились дальше, на восток, на соединение с другими подразделениями армии Паттона. Меира пока оставили временным комендантом Мон-Сен-Мартена:

– Впрочем, здесь новый мэр свое место займет, – подумал полковник Горовиц, – старый умер, при оккупации… – кроме голосов детей, на улице больше не раздавалось ни единого звука. Меир посмотрел на часы:

– Почти полдень. Странно, что никого нет… – он так и сказал Гольдбергу. Эмиль улыбался:

– Шахтеры своих жен три года не видели, Меир. Не удивлюсь, что всю неделю на улице никто не появится. Потом начнут «Луизу» в порядок приводить… – завал был небольшим. Гольдберга, с вывихнутым запястьем, отправили в палату больше для порядка. Эмиль, впрочем, намеревался, как следует отдохнуть:

– Здесь тыловой госпиталь устроят… – вспомнил он, – вот и хорошо, помогу армейским врачам, а потом… – о том, что случится потом, Гольдберг предпочитал не думать.

– Понятно, что… – в окне мелькало красное пальтишко Маргариты, заливисто лаяла собака, – она, то есть Портниха, в Израиль отправится, или еще куда-нибудь. Я провинциальный врач, зачем я ей нужен? – Эмиль, в сердцах, ткнул окурком в пепельницу:

– Здесь мой дом, а она никогда в нашей глуши не останется. Да и не любит она меня… – не выдержав, он, осторожно, поинтересовался у Меира, где сейчас Роза:

– Маргарита заскочила, перед завтраком, проведала меня, а ее не было… – выяснилось, что Роза, с Драматургом, на армейском виллисе, объезжает фермы и монастыри, где партизаны прятали еврейских детей:

– Она хочет всех ребятишек в Мон-Сен-Мартене пока собрать, – объяснил Меир, – под своим крылом. Потом, они, наверное, в Израиль поедут… – в этом Гольдберг был уверен так же, как в том, что Портниха снилась ему почти каждую ночь. От нее пахло сладкими пряностями, тяжелые, темные волосы падали ему на плечо. Эмиль, открывая глаза, сжимал зубы:

– Оставь, оставь, это просто сон… – он и сейчас, подумав о Розе, почти ощутил прикосновение пухлых губ, цвета спелых ягод. Покашляв, поворочавшись в кровати, Гольдберг, сварливо, сказал:

– Что вы… ты насчет Маргариты говорил, Меир, то весь поселок знал, что она в подвале сидит. То есть взрослые, конечно. В форте де Жу я этого не упоминал, по соображениям безопасности… – Маргарита, прискакав с Гаменом, вручила Гольдбергу знакомый ему конверт:

– Тетя Роза сказала, что пусть к вам вернется, если вы теперь в порядке… – девочка погладила его забинтованное запястье:

– А что в письме, дядя Эмиль… – Гольдберг и сам не знал, что там:

– Надо его прочесть, с Маргаритой, – решил Гольдберг, – или потом это сделать? Никто не знает, что с отцом Виллемом случилось. Звезда где-то в Польше, с мужем, дети ее в Требнице, а Требниц в рейхе… – Гольдберг решил, на досуге, подумать о будущих делах, как он их называл, на востоке. Услышав, что никто, за три года, не проговорился о Маргарите, полковник Горовиц заметил:

– Наверное, потом Израиль соберет данные о тех, кто евреям помогал, спасал их… – Эмиль отозвался:

– Израиля нет еще, полковник… – Гольдберг, про себя, хмыкнул:

– В конце концов, я тоже могу в Израиль поехать. Сам по себе, Портниха здесь не при чем. У меня есть военный опыт, он пригодится подпольщикам. Портниха вообще об этом знать не обязана. Может быть, мы столкнемся… – Эмиль, сердито, напомнил себе:

– Не навязывайся. Евреям нужно свое государство, а твои… – Монах поискал слово, – переживания, никому не интересны… – он был рад, что Портнихи нет в городке: «Меньше ее видеть придется. Хотя она бы ко мне и не зашла…»

Армейский врач, тоже еврей, сказал, что в Мон-Сен-Мартен, с тыловыми частями, приедут капелланы:

– Католик, и раввин Эйхорн, – объяснил ему коллега, – если здесь еврейских сирот соберут, он пригодится… – по словам доктора, кости в правой руке Эмиля, хоть и срослись кое-как, но не нуждались в дальнейшем лечении:

– Подвижность не ограничена, – заметил Хоффман, – организм ко многому может притерпеться… – о таком Гольдбергу рассказывать было не надо.

– Но вы и стреляли, и оперировали этой рукой… – с нескрываемым удивлением сказал Хоффман, – как вы справлялись, первое время… – Эмиль усмехнулся:

– Сначала я вилки на пол ронял, полгода, а только потом пистолет смог взять. Справлялся… – он приподнялся на кровати, – а что мне еще оставалось… – песенка затихла. Девочки, игравшие во дворе, побежали к открытым воротам больницы. Высунувшись наружу, Хоффман нахмурился:

– Толпа какая-то, на дороге, коллега. Женщины из бараков кричат, выскакивают… – Гольдберг тоже смотрел на темную массу людей, среди заснеженного шоссе:

– Не надо, не надо, я прошу вас… – над толпой пронесся отчаянный, высокий крик:

– Пойдемте во двор, – распорядился Эмиль, – уберем детей от ворот. Не стоит им такое видеть… – он потянулся за своей потрепанной, со споротыми нашивками, немецкой шинелью.

Уверенные руки, в старых водительских перчатках с дырочками, лежали на руле армейского виллиса. Машина шла в Мон-Сен-Мартен по северной дороге, из Вервье. Они проезжали засыпанные снегом терриконы шахт, где копошились черные, далекие фигуры, в военной форме. Федор махал своим саперам:

– Думаю, скоро мы округу от мин очистим, – сказал он Розе, – люди должны на работу выходить. Вообще, – смешливо сказал он, – я бы вашего Монаха здешним мэром сделал. Или пусть компанией управляет, до совершеннолетия Маргариты. Сразу видно, что он достойный человек… – едва солдаты, с Федором, разобрали завал на «Луизе», как он услышал требовательный, скрипучий голос:

– Я надеюсь, что вы начали эвакуацию гражданских лиц, месье… – Гольдберг, одной рукой, со своей стороны тоже разгребал камни, – шахтеры третий день сидят без провизии, почти без воды… – врач вышел из шахты последним, сначала удостоверившись, что всем пострадавшим оказана помощь. Федор заметил, что Гольдберг неловко двигает правой рукой:

– Вывих, – коротко сказал Монах, – запястье повредил. В больнице вправят… – Роза, ничего не ответив, вскинула твердый подбородок, глядя прямо перед собой, на шоссе. Холодный, зимний ветерок бил в лицо, на глаза наворачивались слезы:

– Конечно, он здесь останется… Будет больницей заведовать, может быть, его в мэры выберут, как Драматург говорит. Шахтеры его уважают. Здесь его дом, здесь дочь женщины, которую он любил. А меня он не любит… – Розе хотелось завыть. Вместо этого, она ловко прикурила от зажигалки Драматурга:

– Видишь, в одной округе почти сто евреев прятали. А по всей Бельгии тысячи… – Роза объезжала фермы и монастыри. Девушка сидела со старшими детьми, записывая сведения о довоенной жизни, собирая имена родителей и адреса старых квартир и домов. Малыши, едва начавшие говорить и ходить, когда Бельгию оккупировали немцы, ничего, конечно, не помнили. Фермеры и монахи приносили Розе тщательно спрятанные записки, с указанием места, откуда привезли ребенка, и его настоящего имени. Часто в бумагах не было указано ни возраста, ни фамилии:

– А как найти сведения? – горько сказала Роза Федору:

– Детей снабжали поддельными документами, бельгийскими. Старшие понимают, кто они такие, а младшие выросли с чужими именами, и других не помнят… – на одной из ферм, под Вервье, хозяин и его жена, отказались даже пускать Розу на порог:

– Франсин наша дочь, – отрезала хмурая бельгийка средних лет, – а про ваши дела мы ничего не знаем. Она в год начала войны родилась. Вот метрика, вот документы, свидетельство о крещении… – женщина перекрестилась:

– Мы ее в приюте взяли. Она наша девочка, мы ее вырастили и никому не отдадим… – спорить было бесполезно. В машине Роза заметила:

– У меня указаны имена ее родителей, они из Льежа. Отца в концлагерь трудовой отправили, а потом… – она махнула на восток, – и мать туда же уехала, в товарном вагоне. Девочку они в деревню послали, с помощью партизан, а теперь видишь, что выходит… – обернувшись, Роза взглянула на черепичную крышу фермы:

– Сколько еще таких детей по всей Европе? На фермах, в монастырях… Их крестили, они вырастут христианами, не зная о своем происхождении… – для сирот строили временный барак, на окраине Мон-Сен-Мартена. Здание бывшей школы, где сидел немецкий комендант, шахтеры приводили в порядок. Скоро должны были начаться занятия:

– Учителя из Льежа приезжают… – Роза курила, сдерживая слезы, – сироты пусть тоже занимаются. Когда станет теплее, мы в Израиль подадимся. Надо связаться с парижским Джойнтом. Они, наверняка, представительство опять открыли. Пусть помогут нам до Марселя добраться. Дальше морем поедем, дорога известная… – британцы запрещали въезд в Палестину, но Роза не видела препятствий:

– В Палестину нам и не надо, – усмехнулась она, в разговоре с Федором, – мы в Александрии на берег сойдем. Дам телеграмму Итамару… – на пухлых губах играла веселая улыбка:

– Финики в Египте особенно хороши. Заказала партию, в тридцать шесть килограмм… – Роза добавила:

– Тридцать семь, если со мной. Итамар меня шифру обучил, он довоенный еще… – в Александрии должны были, после этого, появиться посланцы подпольщиков.

– Все будет в порядке, – уверила Роза Федора. Она договорилась с Меиром об армейском грузовике. Машина, на следующей неделе, собирала еврейских детей по округе и привозила их в Мон-Сен-Мартен:

– Я с ними поселюсь – заметила Роза, – и Маргариту возьмем. Она ко мне привязалась, за это время. В Израиль она не поедет, она наследница де ла Марков, но с детьми ей веселее будет. Не в подвале же ей оставаться, учитывая, что замок еще не скоро восстановят… – услышав о пропаже Маляра, Роза согласилась с Федором:

– Он человек настойчивый, – заметила девушка, – своего добивается. Нашел Максима, в Италии, тот перевел его за линию фронта… – Федор решил, что Максим, судя по всему, тоже достойный человек:

– Потомок того Волка, кто бы мог подумать. Волк был мерзавец, каких поискать. Хотя и комиссар Воронов был мерзавец, а дети его приличные люди. Коммунисты, но Анна тоже коммунист… – Роза, правда, наотрез отказалась верить, что власовец, Воронцов-Вельяминов, на самом деле советский разведчик:

– Он тварь, – с холодной ненавистью сказала девушка, – он евреев арестовывал и расстреливал. Он бы и меня расстрелял, но ребята… – Роза, на мгновение, запнулась, – мне побег организовали… – в ушах зазвучал наставительный голос Монаха:

– Мы устроили акцию потому, что хотели спасти евреев. Вы еврейка, вы хороший работник… – Роза вышвырнула окурок на обочину:

– Один раз он меня похвалил, за три года. Сказал, что я хороший работник… – из-под вязаной беретки падали на спину тяжелые, вьющиеся волосы цвета темного каштана. Федор смотрел на длинные ресницы, на белую, раскрасневшуюся от мороза щеку:

– Она, конечно, ошибается, но местные партизаны о таком знать не обязаны. Воронов просто играл роль, но ведь Анна меня тоже уверяла, что мы неправы… – по словам Розы, она оставила Воронову шрам на правой щеке:

– Ударила его каблуком туфли… – она раздула красиво вырезанные ноздри, – а Монах… – ее голос, на мимолетную секунду задрожал, – Монах и ребята поезд с рельс пустили. Так я и бежала… – Федор вспомнил шум океана, соленый ветер, в Касабланке:

– Она тогда ко мне пришла, хотела… Правильно Мишель говорил, от нее молнии бьют, страшно рядом стоять. Монах совсем дурак, что ли? Не видит такого? Надо с ним поговорить, вот что… – решил Федор:

– Она-то к нему не явится, у нее все серьезно сейчас. Не так, как в Африке, со мной… – он видел тоску в темных, больших глазах девушки.

Роза замедлила ход виллиса:

– Толпа какая-то… – шоссе из Вервье последние несколько километров шло по лесу. Едва начались заснеженные сосны, как Роза улыбнулась:

– Здесь у Монаха снайперы сидели, на платформах… – девушка обругала себя:

– Не можешь и слова сказать, чтобы его не вспомнить. Роза любит Эмиля… Оставь, ты не подросток давно… – ей, все равно, хотелось послать Монаху записочку, как в школе:

– Или на танец его пригласить, хотя он не танцует… – кабачки, в Мон-Сен-Мартене, успели повесить рукописные объявления:

– Открытие на следующей неделе. Танцы, два бокала пива или сидра по цене одного… – судя по всему, крепкие напитки в Мон-Сен-Мартене так и не собирались подавать. Роза слышала, как местные девушки хихикали, обсуждая американских солдат, оставшихся в городке:

– Саперы, службы тыла, медики. Среди них и католики есть. Капеллан католический приезжает, будет в часовне служить. Церковь восстановят, непременно. Скоро венчания начнутся… – приезжал еще и военный раввин, но, по мнению Розы, кроме занятий с еврейскими детьми, ему здесь больше делать было нечего. Она затянула рычаг ручного тормоза. Над толпой женщин бился крик:

– Пожалуйста, я ни в чем не виновата, пожалуйста… – Роза, решительно, прошла к середине дороги. Мадемуазель Флоранс, в грязном, порванном пальто хорошей шерсти, с черно-бурой лисой, стояла на коленях, вытирая испачканное лицо. Рядом валялись два саквояжа, сапожки девушки слетели, чулки измазала дорожная глина. Задувал прохладный, сырой ветерок. Какая-то женщина, рядом с Розой, крикнула:

– Вот и ножницы, с бритвой! Держите ее крепче… – Розе, сзади на плечо, положили руку:

– Шахтеры сказали, ее в лесу нашли… – хмуро шепнул Теодор, – она уйти пыталась. В саквояжах одних золотых часов сорок штук. Кольца, браслеты, ожерелья… – он сплюнул себе под ноги:

– Я ее пальто шила, – вспомнила Роза, – и костюм на ней тоже моей руки… – мадемуазель Флоранс завизжала, мотая головой: «Нет, нет, не надо!».

– Подстилка! – две женщины, крепко, держали ее за плечи, третья щелкала ножницами:

– Ты жрала мясо и спала в тепле, в бошевской постели, а наши дети умирали от голода… – девушку опустили лицом в грязь, пригнув к шоссе. В нее летели комья снега, женщины рвали на ней одежду:

– Моя дочь умерла, потому, что мне нечем было ее кормить… – худая девушка, по виду ровесница Флоранс, вцепилась ей в голову, – мой муж умер в концлагере, и мне даже не отдали его тело! Сука, сука… – Федор, издалека, увидел военный виллис, с Меиром за рулем. Он пошел наперерез машине, полковник Горовиц остановил автомобиль:

– Ко мне капитан Хоффман пришел, – он кивнул на медика, на заднем сиденье, – надо все прекратить… – бритва скрипела по голому черепу, слезы на лице девушки смешивались с кровью. Хлопнув дверью машины, Монах, коротко, отозвался: «Не надо».

Прихрамывая, заснув руки в карманы обрезанной шинели, он пошел к толпе. Заметив темноволосую голову Розы, Эмиль, намеренно, отвернулся от нее:

– Незачем, – сказал себе Гольдберг, – ничего не получится… – мадемуазель Флоранс отпустили. Девушка рыдала, скорчившись на обочине, прикрывая руками кое-как обритую голову. Люди расходились, пиная саквояжи. Гольдберг услышал тихий голос:

– Надо ее в Льеж отвезти, от греха подальше. Я позабочусь… – Эмиль кивнул, избегая настойчивого взгляда темных, больших глаз Розы.

Военный комендант Мон-Сен-Мартена, полковник Горовиц, отказался въезжать в каменные здания рудничного управления или школы, реквизированные немцами, при оккупации городка:

– Детям надо учиться, – сказал он доктору Гольдбергу, – а компания должна восстанавливать работу… – они с Монахом шли по высокому, пахнущему краской, школьному коридору. Паркет был еще темным от воды. Женщины мыли полы и окна, шахтеры приводили в порядок школьные классы. Поселковую библиотеку немцы разорили:

– Книги евреев и левых авторов на площади сожгли, – мрачно сказал Гольдберг, – «Тиль Уленшпигель» тоже горел. Остальное женщины по баракам разобрали. Они старались сохранить издания, но, иногда, приходилось ими топить. Немцы угля не выдавали… – выжившие книги приносили в школу. Все портреты Гитлера и брошенные, немецкие вещи, уничтожили на заднем дворе.

Меир разбирался с документацией по концентрационному лагерю, оставшейся при бегстве немцев, в бывшем рудничном управлении:

– Все понадобится, – думал Меир, – на процессе, где осудят гитлеровцев… – он выяснил, что в Мон-Сен-Мартене сидели и русские военнопленные. Гольдберг кивнул:

– Когда евреев из лагеря депортировали, после восстания и расстрела… – Монах дернул щекой, – на их место прислали русских. Правда, немного, здесь шахтеров хватало, для работы… – кое-какие русские, бежавшие из плена, воевали в партизанских отрядах. Кузен Теодор заметил Меиру:

– Рано или поздно здесь представители Красной Армии появятся, как и во Франции. Начнут ребятам в уши петь, предлагать на родину вернуться… – Меир удивился:

– А что в этом плохого? У многих в России семьи. Конечно, они захотят поехать домой. Они воевали в партизанах, они герои… – Федор вздохнул:

– До границы их с почетом довезут. А что дальше будет, никто не знает. Скорее всего, отправят в те же лагеря, что и власовцев… – пока русских коллаборационистов, и пленных эсэсовцев посылали в тыл. Договора о возвращении русских пленных из армии Власова пока не существовало. Федор предполагал, что многие власовцы постараются доказать свою невиновность:

– Будут настаивать, что их взяли в плен ранеными, без сознания. Скажут, что у них не было выбора. Ерунда, выбор всегда есть… – после очистки района Мон-Сен-Мартена от мин, саперы шли вперед, присоединяясь к армии Паттона. Полковник Горовиц тоже возвращался на свое место службы:

– Дальше Германия, – сказал он Гольдбергу, выйдя на школьное крыльцо, – Германия и Берлин. Русские сейчас Польшу освобождают… – вечер был морозным, но ясным. По дороге, ведущей к развалинам замка, под слабыми, едва замерцавшими звездами, шли два армейских грузовика. Меир выдал машины для перевозки имущества де ла Марков в поселковый клуб. Во время оккупации здание служило кинотеатром для немецких солдат. Гольдберг пообещал:

– Клуб мы опять организуем. Устроим театр, скаутский кружок, хор и оркестр, как до войны. Я буду тренировать футбольную команду, детскую. Полузащитником мне не поиграть… – Монах больше не пользовался палкой, но ногу приволакивал. Гольдберг подозревал, что до конца жизни не избавится от хромоты:

– Надо сказать спасибо, что я оперировать могу… – Меир прислонился к колонне, на крыльце, глядя на большого сокола. Птица парила над развалинами замка. Он, как и часто в последние дни, подумал о сестре:

– Эстер где-то в Польше, с Авраамом и Ционой. Мальчишки в рейхе. Если она говорила с папой, может быть, папа успел ей сказать, о Требнице? Но как туда попасть… – днем Меир получил радиограмму, из Италии. Капитан Авербах, старый приятель, сообщал, что жив и получил очередной орден:

– Мое подразделение перебрасывают на западный фронт, так что мы увидимся, – читал Меир, – надеюсь, что мы оба дойдем до Берлина… – для этого им обоим требовалось еще остаться в живых. Меир знал, что после победы Авербах собирается домой, в Польшу:

– Жену и сына искать. А где искать? Но, может быть, они спаслись? Они среди партизан, или их прячут где-то. А если нет? Если их депортировали, в Аушвиц, например… – Аушвиц, судя по всему, со дня на день, должны были освободить русские.

Грузовики, проезжая мимо школы, замедлили ход, дверь кабины открылась. Кузен Теодор, в полевой форме, спрыгнул на снег:

– В подвалах больше ничего не осталось, – крикнул он, проходя мимо городского сада, – мы все очистили! Колодец работает, он и в следующем веке будет работать. В старое время на совесть строили… – Меир взглянул на чугунную ограду:

– Монах говорил, что местные жители три года в сад не заходили, из-за таблички. Даже дети не забегали. Праведники… – пришло в голову Меиру, – праведники мира. Так они потом будут называться. Весь поселок знал о Маргарите, и никто не проболтался… – он очнулся от недовольного голоса Гольдберга:

– Что значит, непонятно, где ваша сестра… – Меир упомянул, что с Эстер нет связи, – Польша почти освобождена… – сестра и Гольдберг работали в подполье, когда она еще жила в Голландии. Полковник Горовиц вздохнул:

– Во-первых, половина Польши отошла рейху, и до сих пор оккупирована. Бреслау, например, и Требниц, где дети Эстер живут. Во-вторых, Эстер, то есть Звезда, командир отряда Армии Крайовой. Русские их не очень жалуют… – Гольдберг помолчал:

– Я с вами хотел поговорить, о Польше… – Эмиль едва успел открыть рот. Федор, легко, взбежал на крыльцо:

– Польша никуда не денется, месье Гольдберг. Пойдемте… – он показал на освещенный, открывшийся сегодня первым кабачок, – я вас угощу. Есть дело… – Федор вспомнил, как покойный де Сели-Лоншан настоял на том, чтобы он пошел к Тео, в Греции:

– И правильно сделал, – сказал себе Федор, – нечего Монаху молчать, и на нее смотреть. Розе я намекну, что-нибудь. Меир пусть с раввином словом перемолвится, когда капеллан сюда приедет… – Меир посмотрел им вслед:

– Наверное, по шахтам что-нибудь. На «Луизе» следующей неделей работу начинают… – застегнув форменную, зимнюю куртку, он пошел к временному, армейскому бараку, рядом с больницей, где полковник устроил себе кабинет.

Первым в пустынную, пахнущую свежим деревом комнату, за неимением кошки, запустили Гамена. Стены немного сочились смолой. Американские солдаты заняли бывшую немецкую лесопилку, у горы Ботранж. Федор обещал Гольдбергу, что перед отправкой подразделения дальше на запад, армия поправит, как он выразился, все бараки в Мон-Сен-Мартене:

– До весны еще долго, – сказал полковник, – и вообще, вряд ли вы каменные дома даже весной начнете строить. Не стоит, чтобы люди друг у друга на головах ютились… – во время оккупации в каждой комнатке, в бараке, жило по нескольку женщин с детьми. Из тыла привезли походные печи, снабдив ими новые строения. Дети носились во дворах, среди курятников и сарайчиков с кроликами. Девочкам солдаты вырезали деревянных кукол, мальчишки помогали саперам, распиливая доски, копошась на лесах.

На «Луизе» и других шахтах компании вчера началась работа. Собрав совещание, в рудничном управлении, Федор смотрел на инженеров и техников:

– Те, кто во время оккупации в живых остался. Они либо в концлагере сидели, либо в отрядах Монаха воевали… – кузен Меир сказал Федору, что, по документам, в компании не было совета директоров:

– Предприятия единолично принадлежали покойному дяде Виллему, – заметил Меир, – я связался с его брюссельским адвокатом, сообщил, что Маргарита выжила… – по завещанию, написанному покойным бароном, после того, как его сын принял сан, компания переходила в полную собственность Маргариты:

– Когда она совершеннолетней станет, – объяснил Меир, – то есть это еще больше десяти лет. Дядя Виллем распорядился, чтобы семья назначила опекунов девочке… – Меир почесал ручкой коротко стриженые, но все равно, немного растрепавшиеся волосы, – надо этим заняться, после войны… – Федор кивнул за окно барака: «Его».

– И ее… – полковник Горовиц не смог сдержать улыбки, – я, кстати, узнал, где в Льеже цветочный магазин. Они работают, несмотря на войну и все остальное… – Меир повел рукой:

– И я ему сказал, что мой виллис в его распоряжении… – услышав о машине, Гольдберг, недовольно покрутил головой:

– Я бы мог и сам до Льежа добраться… – Меир похлопал его по плечу:

– Ты две недели назад подорвал рельсы, ведущие в Льеж. Хромать туда, тридцать километров, я тебе не позволю… – Монах, было, завел разговор о першеронах, с фермы покойного месье Верне. Туда переселились дальние родственники старика, бывший заключенный в концлагере, шахтер, с женой и детьми.

Меир вскинул бровь:

– На телеге туда долго ехать… – Гольдберг отозвался:

– Я никуда не тороплюсь… – полковник Горовиц присел на край стола, разминая сигарету:

– Очень зря, дорогой доктор. Я не торопился… – Меир вздохнул, – а надо было бы. А теперь, видишь, чем все закончилось… – Меир чувствовал себя виноватым в гибели Ирены. Он проводил взглядом Гольдберга:

– Больше никому, кроме Ирены, я не понадоблюсь. Только она могла меня принять, калеку. Она меня любила… – с Розой никто из них не говорил. Меир ее немного побаивался, а Федор только хохотнул, когда полковник Горовиц завел речь о Розе:

– Поверь мне, ни в каких разговорах она не нуждается. Но и сама к Монаху не придет, у нее все серьезно… – вместо этого, Меир посидел с приехавшим в Мон-Сен-Мартен, старым знакомцем, раввином Эйхорном. Капеллан обрадовался:

– Очень хорошо, полковник. Это ведь не первый такой брак будет. Во Франции тоже выжившие люди женились. Сейчас много свадеб начнут играть… – они оба, невольно, посмотрели на восток. Судя по сведениям от Монаха, пока из Германии никто из местных евреев не возвращался. Неделю назад Красная Армия освободила Краков, вчера Меир получил свежую сводку.

– В Аушвиц вошла Красная Армия… – он увидел какую-то печаль в темных глазах Гольдберга. Врач помолчал:

– Маргарита знает, что ее отец… – Меиру показалось, что врач, на мгновение, запнулся, – что ее отец в Аушвице погиб. Насколько я понимаю, нет никакой возможности выяснить, что случилось с профессором Кардозо… – Меир позвонил в Блетчли-парк, дяде Джованни. Полковник услышал по телефону тяжелый вздох:

– Милый мой, нацисты при отступлении жгут все архивы. В Майданеке русские ничего не нашли, и ничего не найдут в Аушвице… – Гольдберг, упрямо, продолжил:

– Все равно. Есть те, кто спасся из лагеря, воевал с партизанами, кого укрывали. Я поеду в Польшу, найду их, и поговорю. Маргарита и мальчики имеют право знать, что произошло. Кроме того… – он не закончил. Они с Меиром оба знали, о чем идет речь. Эстер, до войны, так и не получила от мужа еврейского развода. Меиру не надо было встречаться с раввином, он и сам хорошо знал законы:

– У нее с Авраамом была хупа. Раввины такое разрешают, если первого мужа женщины немцы в лагерь отправили. Считается, что в лагерях никто выжить не может. А если нет? Если Давид спасся, если у Эстер и Авраама дитя на свет появится… – Меир даже поежился. Такой ребенок считался незаконнорожденным:

– Он никогда не сможет жениться на еврейке, выйти замуж за еврея… Но если Давид работал на немцев… – Меир видел, что Гольдберг не хочет говорить о довоенном знакомстве с профессором Кардозо:

– Давид здесь жил, в Мон-Сен-Мартене, в замке. Эмиля покойные барон и баронесса в подвалах прятали, три месяца. Его хотели в Швейцарию вывезти, но кто-то немцам донес… – Меир был уверен, что без бывшего зятя здесь не обошлось:

– Вот и хорошо, – разозлился полковник Горовиц, – пусть Монах едет в Польшу и пристрелит эту вошь. Мир ничего не потеряет. Я не сомневаюсь, что он и в Аушвице при немцах кормился… – полковник Горовиц не стал ни о чем распространяться, только заметил:

– Я кадровый офицер, пока что. Я не могу отправиться в Польшу, как бы это сказать, частным образом… – Монах усмехнулся: «А я могу».

– Пусть едет… – Меир следил за его крепкой, немного сгорбленной спиной. Монах шел через двор барака, останавливаясь, перешучиваясь с детьми, здороваясь с развешивающими белье женщинами:

– Пусть едет, в больнице он себе замену найдет. Он Давида не пожалеет, у него рука не дрогнет. Только пусть сначала под хупу пойдет. Если понадобится, я его сам туда отведу… – Меир даже усмехнулся. Он не стал говорить Гольдбергу о других новостях. Русские, заняв Краков, начали аресты гражданских лиц и бывших партизан, подозреваемых в связях с Армией Крайовой. Меир очень надеялся, что и сестра, и зять, и Циона не станут спускаться с гор:

– Но куда им деться? – полковник курил, рассматривая карту:

– Везде русские, и в Польше, и в Словакии, и в Венгрии. Будапешт, наконец-то, взяли. И в Чехию русские зайдут, рано или поздно… – партизанский отряд сестры попал в окружение Красной Армии:

– Эстер не покинет Польшу, пока не найдет мальчиков. Хоть бы они рацию достали, связались с Лондоном. Мы бы, по крайней мере, знали, где она. Но Монах ее найдет, обязательно… – Меир понимал, что его в Польшу никто не отпустит:

– И уволиться из армии мне никто не разрешит. Монах гражданский человек, с него, как говорит Теодор, взятки гладки… – запястье Гольдберга пришло в порядок. Монах, довольно неожиданно покраснел, когда услышал еще об одной русской пословице.

– Как у нас выражаются, – весело сказал Теодор, сидя в кабачке, – до свадьбы заживет, месье Эмиль… – Монах только что-то пробурчал, занявшись жесткой, старой курицей.

Покрутившись по комнате, Гамен улегся в углу, рядом с печкой:

– Здесь он будет спать, – деловито сказала Маргарита, – то есть он всегда ко мне приходит, но днем это будет его место. Я корзинку сплету, тетя Роза. Месье Верне меня и братьев учил, до войны. И подушку сошью, для Гамена… – девочка кивнула на дверь:

– А вы рядом будете… – Роза стояла у окна. Во дворе аккуратно сложили доски, у курятника копошились женщины:

– Кур нам принесут, – вспомнила она, – Меир обещал сирот на армейской кухне кормить. Доживем до весны, а потом в Израиль подадимся… – школа открывалась на следующей неделе, сирот завтра привозил армейский грузовик.

Роза скрыла вздох:

– Конечно, буду рядом, милая. И потом приеду из Израиля, навещу тебя… – она чуть не сказала: «Его».

– Его, – мрачно подумала Роза, – с женой и детьми. Оставь, оставь… – в комнате было еще зябко, Маргарита носила свое старое пальтишко:

– Надо в Льеж съездить, – решила Роза, – попросить у Меира виллис. Куплю тканей, машинка швейная у меня есть, то есть передатчик… – она усмехнулась:

– Маргарите одежда нужна, сиротам тоже, да и всему остальному поселку… – девочка ахнула:

– Тетя Роза, смотрите! Дядя Эмиль идет, с розами… – Гольдберг, в неизменной, обрезанной немецкой шинели, остановился у входа во двор:

– У него волосы отрастать начали… – поняла Роза, – они у него вьются. Седина, конечно, видна, но у кого сейчас седины нет. Хотя у меня нет… – Маргарита, восторженно, сказала:

– Дядя Эмиль вам розы принес, тетя Роза, а ведь сейчас зима… – Монах хромал к бараку. Полуденное солнце играло в стеклышках пенсне, на темно-красных, пышных лепестках букета.

– Это на новоселье, милая… – у Розы задрожали пальцы, она побледнела, – на новоселье… – Гамен залаял, дверь хлопнула. До нее донесся голос девочки:

– Мы погуляем, тетя Роза. Надо пользоваться каникулами, скоро школа начнется… – Маргарита хихикнула, по коридору простучали ее ботинки.

– На новоселье, – Роза вцепилась в обструганный подоконник, пытаясь удержаться на ногах, – просто на новоселье… – услышав стук, она едва смогла отозваться: «Открыто!».

Монах так привык видеть Портниху в трофейных, теплых немецких штанах и солдатской куртке вермахта, что сначала даже не понял, что надето на девушке. Эмиль, зачем-то, схватился за косяк двери, удерживая одной рукой розы. От багрово-красных лепестков веяло свежестью и морозом. Хозяин цветочного магазина в Льеже, аккуратно запаковав букет, отказался брать деньги:

– Оставьте, – удивился старик, – что вы, месье Монах… – он рассмеялся:

– Не помните меня. Неудивительно, три года прошло… – Эмиль вспомнил. Обведя глазами полки с цветочными горшками, он откашлялся:

– Давно вы вернулись… – пожилой человек и его жена, евреи, сначала, с помощью партизан, скрывались на провинциальной ферме, а потом их переправили в один из монастырей. Пахло теплой землей, цветами, старик ловко завязал ленточку на пакете:

– На той неделе, месье Эмиль. И сразу с магазина замки снял. Немцы здесь все разорили, но мы заведение в порядок приведем. Скоро война закончится, люди вспомнят про цветы… – он передал Гольдбергу букет: «Товарищу, наверное, отнести хотите?».

– Товарищу… – Эмиль смотрел на безукоризненные ноги, в нейлоновых чулках, на короткую, едва по колено, твидовую юбку, цвета спелых ягод, на изящный жакет и блузку пурпурного шелка:

– Товарищу, по оружию. То есть ей, Розе… – темные, тяжелые волосы падали на стройные плечи. Она часто дышала, держась одной рукой за подоконник:

– Она этот костюм в Брюсселе носила, когда де Сели-Лоншан покойный над городом пролетел. Я тогда на нее накричал… – Гольдберг испугался:

– А если она на меня обиделась? Я часто ей выговоры делал, напоминал, что надо скромнее одеваться. Костюм она в чемодане возила, когда в подполье ушла. И сейчас надела, как будто меня ждала. Но зачем я ей… – Эмиль вдруг показался себе смешным:

– На четвертом десятке цветы принес. Как будто она раньше цветов не получала, от мужа, от поклонников. Кто я такой, простой врач… Она не останется в Мон-Сен-Мартене, в нашей глуши… – от нее пахло сладкими, терпкими пряностями. Нейлон блестел на тонких щиколотках, в туфлях пурпурной кожи, на пятисантиметровой шпильке:

– Она мне вровень… – рука Гольдберга, обычно спокойная и уверенная, задрожала, – у нее рост метр восемьдесят, а на каблуках она мне вровень. Какая она красивая… – пухлые губы, цвета спелых ягод, слегка приоткрылись. Эмиль понял, что воздух в комнате слегка потрескивает:

– Как будто при грозе. Кажется, сейчас ударит молния… – он вспомнил, как Роза, в Брюсселе, бегала на рынок, за его любимой печенкой:

– Я один раз сказал, что мне печенка нравится. Она запомнила, и всегда мне ее готовила. И крем-карамель делала, потому что мне он тоже нравится. Поднимала мне вилки, а я ей выговаривал. Кофе хотела варить, а я ей запрещал. Дурак, какой я был дурак. Дурак и есть, она сейчас скажет, чтобы я уходил… – Эмилю хотелось навсегда остаться в комнате:

– Нет, – поправил он себя, – навсегда остаться с ней. Варить ей кофе, и приносить в постель. Покупать цветы, и класть розу на поднос, каждое утро. Я никуда, никогда ее не отпущу. С Элизой покойной так было. Надо ей сказать, об Элизе, об Эстер. Хотя она догадалась об Элизе, наверное… – длинные пальцы хирурга внезапно, пронзительно заболели. Гольдберг едва ни выпустил букет. Эмиль вздрогнул. У нее была теплая, ласковая рука:

– Ваше запястье… – тихо сказала Роза, забирая цветы, – вы его вывихнули, в шахте. Доктор Хоффман сказал, что вам надо ограничить движения, пока связки не восстановят свои функции… – Роза и сама не знала, зачем сегодня утром вытащила из чемодана, старый костюм:

– А теперь Монах пришел. Зачем я костюм надела? Он опять будет свои шуточки отпускать… – в разговоре с армейским врачом Роза сделала вид, что волнуется за своего бывшего партизанского командира.

– Хоффман сказал, что он сильный человек. Он столько пережил, и восстановил здоровье. Я и сама помню, как он с палкой ходил, как приборы на пол ронял… – сильный человек, стоя рядом с Розой, побледнел так, что девушка даже испугалась:

– Вы… с вами все в порядке, месье… месье Гольдберг… – розы ласкали ей ладонь прохладными лепестками.

Эмиль сглотнул:

– Я… я вам цветы принес, мадемуазель Савиньи. То есть мадам… – Эмиль вовремя себя оборвал:

– Она не любит фамилию бывшего мужа… – Гольдберг понял, что у него вылетело из головы все, вплоть до девичьей фамилии Розы:

– Я сейчас и свою фамилию не вспомню, если она будет на меня так смотреть. Зачем я сказал о букете, розы у нее в руках. Она подумает, что я совсем дурак… – темные глаза Портнихи, под длинными ресницами, слегка заблестели:

– Спасибо… – пальцы все еще не покинули его запястье, – спасибо, месье Гольдберг. Это на новоселье, очень мило… – ее голос угасал, – очень мило с вашей стороны… – Роза загадала:

– Если он не отступит, если не отнимет руки, все, обязательно, будет хорошо. Прямо здесь, прямо сейчас… – Гольдберг, довольно бесцеремонно, отобрал у нее букет:

– Нет, мадемуазель Левина, – он понял, что улыбается, – не на новоселье. Я принес вам цветы, потому, что я вас люблю… – Эмилю, внезапно, стало все равно:

– Как будто в отряде, – подумал Монах, – словно в бою. Просто делай то, что надо, и будь, что будет… – она ахнула, почувствовав, как забилось его сердце, совсем рядом:

– Я вас люблю, и, пожалуйста, окажите мне честь… – Роза не успела его удержать, – станьте моей женой… – Роза посмотрела вниз, в темные, обрамленные мелкими морщинами глаза. Он стоял на коленях.

Девушка всхлипнула:

– Эмиль… то есть месье Гольдберг, я никогда, никогда… – Роза спохватилась:

– То есть я дура, и не слушайте меня, пожалуйста. Я никогда не думала, что я вам… что я вам нравлюсь, что я… – она плакала, опустившись вниз, укрывшись у него в руках. Розы рассыпались по деревянным, чистым половицам, багровые лепестки окружали их мягким ковром. Он шептал:

– Я никогда, никогда бы не смог жить без тебя, Роза. Я и не могу, и не буду. Если ты мне позволишь, конечно, если ты захочешь… – Роза успела подумать:

– Три года, каждую ночь. Три года я засыпала, с мыслью о том, как он меня поцелует… – это было лучше, чем все, что Роза могла себе представить. Она глотала слезы:

– Эмиль, Эмиль, зачем ты спрашиваешь… Я всегда, всегда останусь рядом с тобой, пока мы живы. Я тебя люблю, так люблю… – сухие, нежные губы касались ее влажных щек, ловили каждую слезу:

– Не плачь, любовь моя, не плачь. И прости меня, что я был таким дураком, Роза. Я каждую ночь думал о тебе, ты ведь… – она шепнула: «Хороший работник».

– Ты моя любовь… – Эмиль склонил седоватую голову, целуя ее длинные, до сих пор исколотые иголкой пальцы, – моя любовь, Роза, навсегда…

На столе полковника Горовица лежала аккуратно свернутая радиограмма. Меир пил кофе, рассматривая в окно центральную площадь Мон-Сен-Мартена, со зданиями мэрии, рудничного управления и школы. Фонтан в городском саду, из-за зимы, пока не работал. Проверив механизм, Теодор сказал, что все в порядке:

– К весне инженеры восстановят городской водопровод, – заметил он, – и здесь опять вода зажурчит, как при покойном дяде Виллеме… – из сквера доносились крики детей, и стук футбольного мяча. Воскресная месса во временной, деревянной часовне, с армейским капелланом, закончилась. У входа, у ящика с прорезью, висело рукописное объявление:

– Сбор пожертвований на храм Святого Иоанна Крестителя, с приделом святых Елизаветы и Виллема Бельгийских… – Меир видел в часовне довоенный плакат, изданный к канонизации. Кто-то из женщин сохранил его в бараке и принес в церковь. Святые, с букетами белых лилий, стояли на коленях у алтаря. Плакат успели украсить самодельными цветами, из потрепанной ткани.

На кабачках тоже висели афишки:

– По случаю праздника сегодня открываемся позже… – в саду, на лужайке, солдаты саперного подразделения Теодора вбивали в мерзлую землю шесты. Меир, смешливо, сказал Монаху:

– Мой дальний предок, во время американской революции, женился под хупой из американского флага. Но у вас настоящий балдахин будет… – из сундуков де ла Марков достали кусок старого бархата. Монах и Роза, согласно традиции, эту неделю не виделись, но Меир заходил в барак к сиротам, где жила Роза. Девчонки и Маргарита вышивали на бархате цветы, и буквы на иврите:

– Голос жениха, и голос невесты, голос радости и ликования… – Маргарита, по секрету, отвела Меира в боковую комнату:

– Это де ла Марков свадебное платье, – зачарованным голосом сказала девочка, – тете Розе оно впору. Мы наряд еще в подвале мерили, тетя Роза такая в нем красивая… – хупу Гольдберг и Роза собирались отдать в льежскую синагогу:

– Когда здание откроется, когда раввин появится, – заметил Гольдберг, – в конце концов, приедет кто-нибудь, из Польши, из Германии… – пока никто из депортированных евреев не вернулся домой, но Меир утешал себя тем, что Польша еще не вся освобождена:

– В конце концов, до войны в Европе жило десять миллионов евреев. Невозможно убить десять миллионов человек. Даже один миллион, и то невозможно… – вспоминая о смерти отца, Меир, иногда, ловил себя на мысли:

– Возможно. Немцы в Мальмеди расстреливали безоружных людей, медиков и раненых. Питер меня тогда остановил, сказал, что надеется на такую же услугу. А теперь и Питера нет… – радиограмма пришла из столицы США, за подписью полковника Горовица. Отца похоронили на Арлингтонском кладбище, рядом с камнем в память Аарона:

– Дебора и малыш приехали на церемонию, – читал Меир, – я обо всем позаботился. Дядю Хаима, посмертно, наградили Медалью Почета. Тебя, судя по всему, ждет такой же орден, за бой под Ставело… – Меир, мимолетно, подумал:

– Вряд ли еще в Америке такая семья найдется. Хотя это все неважно, конечно. Важно отыскать Максимилиана и Отто, арестовать их, судить трибуналом и казнить. Важно найти маленького Уильяма, в России. Он наследник титула. Но как у Воронова забирать его сына… – Меир вздохнул. Вторая радиограмма пришла от дяди Джованни, из Лондона. Кузен Стивен с женой и дочерью, уехал на авиационную базу, а от Эстер пока новостей не приходило:

– Мы с Кларой, судя по всему, ждем счастливого события, весной… – Меир едва справился со слезами, – детям мы пока ничего не говорили, но, кажется, они и сами догадываются… – полковник опустил радиограмму на стол:

– Дяде Джованни шестой десяток идет. Лаура погибла, но у него ребенок родится. А у меня никогда не будет детей, я никогда не женюсь… – Меир редко думал о Тессе, избегая таких мыслей, но сейчас ему захотелось написать в Индию:

– То есть в Непал. Она пока еще где-то там, в деревне. Но зачем я ей нужен, калека? Ей едва за тридцать, она молодая женщина. Она выйдет замуж, за политика, или врача… – он стер слезы с глаз:

– Никому это не нужно, Меир Горовиц. Лучше подумай, как после войны доказать, что ты не агент СССР… – зная своих боссов, Меир не сомневался, что даже его служба в армии не снимет подозрений:

– Русские решили меня законсервировать, как говорится. Послать на фронт, от греха подальше. Я спас Донована, в Америке, однако они посчитают, что я это тоже сделал, чтобы отвести от себя опасность. И надо еще найти Констанцу… – Меир поговорил с Теодором об отце Виллеме. Кузен пожал плечами:

– Ты сам слышал, от Монаха. Максим ему передал в форте де Жу письмо, для Маргариты, а больше ничего Монах не знает. Максим ему не сообщал, что с отцом Виллемом в Аушвице случилось… – Меир повертел свое пенсне:

– Письма, кстати, так никто и не читал, оно к Монаху вернулось. Может быть, Виллем видел в Аушвице Давида, может быть, он пишет Маргарите, что ее отец погиб… – видя упрямство Гольдберга, Меир предполагал, что врач оставит письмо у себя до того времени, пока Маргарита подрастет.

– Посчитает, что в семь лет ей рано о таком знать. Впрочем, ей даже и семи не исполнилось… – дети, по случаю воскресенья, в школе не занимались. Меир хмыкнул:

– Маргарита сказала, что у Розы подружкой будет. Раввин разрешил, хотя на хупе ничего такого нет… – он видел у Монаха простое, золотое кольцо. Гольдберг привез драгоценность из Льежа. Вернувшись, он весело сказал полковнику Горовицу:

– Кабачкам здешним придется ночью работать. Со всей страны люди на хупу съезжаются… – с утра в Мон-Сен-Мартен потянулись телеги, трофейные, немецкие автомобили, и довоенные, потрепанные форды. Вчера многие шахтеры ходили на охоту, в Амеле, почти всю неделю, удили рыбу. Обед накрывали в большом, едва протопленном здании городской мэрии. У раввина Эйхорна нашлась припрятанная бутылка сладкого, кошерного вина:

– Даже водку из Льежа привезли, – вспомнил Меир, – хотя, обычно, здесь крепкие напитки не подают. Но ради свадьбы можно. Интересно, что за сюрприз Гольдберг приготовил? Он скрытный, до хупы не скажет… – Маргарита призналась Меиру, что ходила с Розой в горы.

– То есть мы на машине ездили, – шепнула ему девочка, – а потом пешком шли. На Ботранже есть пещера, в ней озеро подземное. Тетя Роза в него окуналась… – Меир поежился:

– В конце января. Хотя она ради своего Монаха не то, что в озеро полезет, а в преисподнюю спустится. И он тоже, конечно. Правильно Теодор говорит, между ними молнии бьют… – он придавил радиограммы пистолетом Кроу:

– Надо оружие в Лондон отправить, незачем семейной реликвии на фронте болтаться. Мы после хупы на границу едем, присоединяемся к армии Паттона… – впереди у них лежали предприятия Рурской долины, и Рейн, который еще предстояло форсировать. Допив кофе, Меир прожевал кусок простого, морковного торта, с глазурью из военного, пайкового сахара:

– Мэтью, наверняка, на континенте к шапочному разбору появится. Но что за сюрприз Монах готовит? Не торт, торт женщины пекут… Ладно, на хупе увидим… – сверившись с часами, он пошел надевать парадную форму.

Отступив на несколько шагов, Маргарита склонила голову:

– Тетя Роза, вы словно принцесса, из сказки… – девочка носила новое платье, светлой, тонкой шерсти, и меховую пелеринку. Роза выкроила наряд из потертой, сшитой до первой войны, шубки:

– Это бабушки Терезы, – серьезно сказала Маргарита, – я ее помню немножко. И дедушку помню… – Маргарита завела себе самодельный альбом. Сундуки де ла Марков стояли в поселковом клубе. Девочка приходила туда каждый день, после школы. Маргарита отобрала себе фотографии святых Елизаветы и Виллема, снимки ее бабушки и дедушки, свадебное фото родителей, снимок дяди, в облачении священника, и фотографию первого военного лета.

Маргарита, в венке из ромашек, на кудрявой, черноволосой голове, сидела, болтая босыми ногами, на телеге покойного месье Верне. Справа и слева устроились похожие, как две капли воды, мальчики. Близнецы широко улыбались. Маргарита сморщила лоб:

– За плечи меня Иосиф обнимает. Или Шмуэль. Не знаю, тетя Роза, – призналась девочка, – я братьев никогда не различала… – второй близнец дразнил Гамена удочкой, где раскачивалась какая-то мелкая рыбешка.

– Мы на Амель ездили… – сияло яркое, летнее солнце, за спинами детей виднелись очертания замка, – мамочка нам пикник устроила… – в альбоме была и фотография покойной Элизы, у полевого шатра эпидемиологов, в Маньчжурии. Маргарита коснулась пальцем шали, на плече матери:

– Я там лежу, тетя Роза, только меня не видно… – девочка хихикнула, – мне месяца не исполнилось… – она указала на дату под снимком. Роза смотрела на светлые, стянутые в простой пучок волосы, на большие глаза Элизы:

– Она тогда книгу начала писать, о врачах. Мы ее читали, с Маргаритой, в подвале. Бедный Эмиль, он так Элизу любил, и потерял, и ее, и будущее дитя… – Роза, невольно, положила руку на живот, под кремовым, тонким шелком платья. Маргарита настояла на фате:

– В сундуках столько кружев, тетя Роза, – рассмеялась девочка, – что еще моим внучкам хватит. И потом, вы в первый раз венчаетесь, то есть под хупой стоите… – темные, пышные волосы Розы покрывал кусок антикварного, брюссельского кружева. Подходящих туфель не нашлось, она опустила глаза к своим пурпурным шпилькам:

– Как говорится, на свадьбе надо носить что-то одолженное, и что-то синее. Платье Маргарите вернется, она наследница де ла Марков… – в дворе залаял Гамен, Роза услышала звук автомобильного мотора. Маргарита поскакала по коридору барака. Прислонившись к стене, с самодельным флагом Израиля, Роза чиркнула спичкой:

– Флаг девчонки вышили, те, что у фрау Беатрисы жили. Она просила ее на свадьбу пригласить… – Роза, мимоходом, упомянула об этом будущему мужу, на прошлой неделе. Женихом Монаха она назвать не могла, как ни старалась. Гольдберг, как донесла ей Маргарита, иначе, как о невесте, о Розе и не отзывался.

– И дядя Эмиль краснеет, тетя Роза… – Маргарита улыбалась, – когда о вас говорит… – малышка прижалась теплой щечкой к ее плечу:

– Помните, как я вам гадала, тетя Роза… – девочка перебирала ее локоны, – ваша дочка мне будет, как сестра… – закурив, Роза не смогла сдержать улыбки. На ее рабочем столике, у швейной машинки, лежал новый блокнот. Маргарита передала его Розе с очередной, ласковой записочкой от Монаха:

– Тебе для мерок, моя дорогая Портниха. Обязательно прочти первую страницу… – на первой странице Монах, ученическим почерком, написал: «Эмиль любит Розу».

– И я ему блокнот передала… – Роза опустила веки, наслаждаясь рассеянным светом солнца, из-за новых, холщовых занавесок, – «Роза любит Эмиля». Смешно, я три года хотела это написать… – Гольдберг рассказал ей и об Элизе, и о Звезде:

– С Эстер все от одиночества случилось… – они медленно шли по утоптанной тропинке, ведущей на ферму Верне, – не так, как у тебя, с Авраамом… – Эмиль подмигнул ей:

– Видишь, как все вышло… – Роза поняла:

– Он скрывает что-то, я по глазам вижу. Ладно, после хупы он мне все расскажет. Он мне вообще все, всегда будет рассказывать. И я ему тоже, конечно… – взяв Гольдберга под руку, Роза прижалась к его уютному боку, в той же шинели:

– С Авраамом, как и с Джоном, все по делу произошло… – довольно сердито отозвалась Роза, – я могла бы и подождать, не так я была одинока. То есть я тогда думала, что не так. А потом тебя встретила… – в голубом, ярком небе, среди заснеженных веток, перекликались птицы. Белые хлопья посыпались на вязаную беретку Розы, Гольдберг поцеловал ее в теплый нос:

– Это я тебя встретил, и сразу сказал, что ты вызывающе одета. Той же ночью ты мне приснилась, и потом снилась… – он обнимал Розу, прижавшись щекой к ее щеке:

– Надо с ней о Польше поговорить. Она поймет, она меня отпустит. Останется здесь, с Маргаритой, а я поеду на восток и вернусь… – Гольдберг напомнил себе написать капитану Авербаху:

– Я ни польского языка, ни идиш не знаю. Мне там трудно придется. Авербах местный, он поможет… – от Розы пахло спокойной сладостью дома. Эмиль закрыл глаза:

– Буду возвращаться из больницы, обедать, играть с детьми, и сидеть с Розой у камина… – он слышал стрекот швейной машинки, младенческий лепет, на него повеяло ароматом горячего молока и свежих вафель:

– Девочки, – ласково подумал Гольдберг, – пусть будут девочки, красивые, как Роза… – у его уха раздался шепот:

– Милый, тебя пациент ждет… – Эмиль шел проведать новых хозяев фермы месье Верне и осмотреть их заболевшего ребенка.

– Мальчик простыл, ничего страшного… – Роза прислушалась к голосам во дворе, – а самогонный аппарат работает, ничего ему не сделалось. На обеде, кроме водки из Льежа, еще и самогон на столы поставят… – в дорогу шахтер и его жена налили в трофейную флягу Гольдберга грушевой, прозрачной водки:

– И пока мы все не допили, мы в Мон-Сен-Мартен не вернулись… – Роза томно улыбалась:

– Скорей бы брачная ночь. Мы три года ждали с Эмилем, и дождались… – Маргарита сунула голову в дверь:

– Тетя Роза, последний гость приехал. То есть ее привезли… – девушка ахнула: «Не может быть!»

Во дворе барака стоял виллис американской армии. Драматург, в форме полковника, с орденами, усмехнулся:

– Если бы ни мои навыки чтения карты, я бы ферму фрау Беатрисы не отыскал. Хотя твой будущий муж мне все подробно объяснил… – Роза, невольно, вытерла слезы с глаз:

– Линия фронта в рейх продвинулась, но все равно, такое опасно… – фрау Беатриса носила суконное, деревенское пальто и шерстяной платок. На сиденье виллиса стояла плетеная корзинка: – Яиц вам собрала, – захлопотала пожилая женщина, – коврижку домашнюю, к праздничному столу. Герр Теодор мою выпечку хвалил… – она кивнула на Драматурга. Фрау Беатриса, мимолетно, подумала:

– Женщина, что аусвайс оставила, герра полковника напоминала. И мальчишка у нее повадками такой, серьезный. Может быть, сказать ему? Но мало ли людей похожих… – она раскрыла объятья:

– Иди сюда, моя милая. Как и обещала, на свадьбе у тебя буду. Хоть посмотрю, как это у вас делают… – фрау Беатриса шепнула Розе:

– И с дочками вашими повожусь, обязательно… – на крыльце зазвенели детские голоса:

– Фрау Беатриса, милая… – девчонки, сироты, жившие на ферме, бросились к пожилой женщине. Роза оправила кружево на голове:

– Пора и на площадь, Эмиль с Меиром ждут, под хупой. Там раввин и еще тысяча человек, даже на крышах сидят… – Розе, вдруг, стало немного страшно: «Как все сложится…». Она, уверенно, вскинула голову: «Мы с Эмилем любим друг друга. Мы три года этого ждали. Мы будем счастливы…»

Драматург открыл дверцу виллиса:

– Прошу вас, мадемуазель Портниха… – Маргарита устроилась рядом с Розой, придерживая шелковый шлейф платья:

– Я тоже в нем обвенчаюсь… – Роза обняла ее:

– А к тебе зубная фея скоро придет, моя милая… – во рту Маргариты красовалась новая дырка:

– Дядя Эмиль меня под венец поведет, – сообщила девочка, – я выйду замуж за принца… – въехав на площадь, Федор едва ни выпустил руль:

– Здесь больше, чем тысяча человек… – дети забрались на крыши. Над городским садом, над синим бархатом хупы, пронеслось «Мазл тов!».

– Раввин Эйхорн неделю с ними слова разучивал… – смешливо подумал Меир, – а голос у него красивый, даже и не скажешь… – у невысокого капеллана оказался сильный баритон. Меир и капитан Хоффман подписали ктубу, как свидетели:

– Гольдберга, оказывается, Эммануилом зовут… – вспомнил Меир, – с нами Бог. Правильно, так оно и было, и будет… – он покосился на Эммануила, сына Ицхака. Роза вышла из машины, Маргарита подхватила шлейф:

– Он только на Розу смотрит, – понял Меир, – и она от него глаз не отводит. Так Ирена делала. Ирена, Ирена… – Рейзл, дочь Яакова, шла к свадебному балдахину. Темные локоны шевелил легкий ветерок, площадь, потрясенно, затихла. Над бархатом хупы щебетали птицы. Роза улыбалась, глядя на будущего мужа:

– Евреям вход запрещен… – вспомнил Меир табличку на ограде сада, – а теперь здесь хупу возвели. Они с Гольдбергом в городе останутся, вырастят детей и внуков. Наш народ не убить, никогда… – голос раввина взмыл в яркое, полуденное небо:

– Кто она, поднимающаяся из пустыни, несущая аромат мирра и фимиама… – на Меира повеяло запахом сладких пряностей. Монах сглотнул, как Роза взмахнула влажными ресницами. Всмотревшись в дорогу, ведущую на восток, к окраине городка, Меир не поверил своим глазам.

– Стойте! – крикнул полковник Горовиц: «Стойте!».

Ему снилась Эмма.

Горячие, распухшие от поцелуев, искусанные губы, приоткрылись, она помотала растрепанной, белокурой головой:

– Еще, милый, еще… – длинные ноги лежали у него на плечах, он целовал тонкую, горячую щиколотку:

– Я люблю тебя, люблю… – рассохшийся диван отчаянно скрипел. Она стонала, привлекая Джона к себе:

– Я не думала, что бывает так хорошо, милый… – Эмма едва сдержала крик. Джон уронил голову на ее мягкое, нежное плечо:

– Люблю тебя… – позевывая, укрывшись в его руках, она загибала пальцы:

– Январь, февраль, март, апрель… – Эмма рассмеялась:

– В сентябре. У тебя, то есть у нас в замке розы еще не отцветут. Буду сидеть с малышом в саду, слушать, как поют птицы… – Джон приник губами к стройной, влажной от пота шее:

– Ты вся сладкая, любовь моя, вся, до последнего уголка… – он зашептал:

– Погуляем в парке, среди золотой листвы. У нас живут ручные олени, и спаниели, со времен гражданской войны. Король скрывался в замке, и оставил пару собак. От них наша свора и пошла. На Рождество мы поставим елку, малышу три месяца исполнится… – Эмма счастливо закрыла глаза:

– Я сделаю коврижку, развесим игрушки, ты мне на гитаре сыграешь. Ваши песни, рождественские. И эту песню, о ярмарке… – Джон почувствовал во рту что-то сладкое, прохладное:

– Как будто она меня целует. Или это вода? Я так хочу пить… – Эмма часто дышала, от нее веяло жаром:

– Сейчас я воды принесу, милый… – заскрипели половицы, он потянулся вслед:

– Не уходи, пожалуйста… – в голове шумело. Джон, внезапно, почувствовал резкую боль в животе: – Как в Бирме, когда у меня дизентерия началась, в тюрьме… – он крутился, ощущая холод остывшей постели. В лицо бил ледяной ветер, лицо сек мелкий снег. Трещали дрова в костре, он услышал знакомый голос:

– Вокруг не джунгли, но воду тоже, надо, как следует кипятить. И вообще, хорошо, что мы взяли таблетки, для обеззараживания… – Джон удивился:

– Что здесь Меир делает? Его не было в нашей группе, с бельгийцами и французами… – по дороге на запад, к линии фронта, они нарвались на военный патруль. Джону, и еще нескольким ребятам удалось сбежать, но, из соображений безопасности, они разделились.

– Я шел один, проселочными дорогами, лесами… – он метался, пытаясь справиться с болью, – тамошних жителей вермахт эвакуировал… – Джон взламывал запертые дома, ночуя в холодных, разоренных комнатах, не рискуя разжигать печь, или камин:

– Я растапливал снег на костре, кипятил воду. Я наткнулся на колодец, подумал, что вода безопасна… – он почти не помнил последние несколько дней. Он шел, шатаясь, не видя ничего перед собой:

– Словно в Тегеране, когда мне наркотики вкололи. Марта сказала, что фон Рабе меня похищал, с Вороновым. И Констанцу он похитил, из Норвегии. Или она у русских… – Джон приказал себе не забыть, что Воронов власовец:

– Мы считаем, что он разведчик, но мы неправы. Значит, Констанца в Германии, не в России. Немцы могут попытаться вывезти ее из страны. Марта говорила, о последнем плацдарме, в Южной Америке… – каждый раз, когда он думал об Эмме или Марте, Джон едва справлялся с болью в сердце:

– Я не смог их спасти. Генрих мне поручил их судьбу, поручил сына, а я не смог их спасти. Я должен вырвать Уильяма из России, обязательно… – выл зимний ветер, на горизонте вставали какие-то горы. Джон проваливался в снег:

– Тогда, в Тегеране, я тоже видел все это. Россия, очень похоже на Россию. Но почему Меир рядом… – ему, все время, слышался голос кузена. Джон подумал:

– Я помнил, что мне надо в Мон-Сен-Мартен. Интересно, где сейчас линия фронта, перешел ли я на сторону союзников… – голоса вокруг сливались в какое-то неразборчивое жужжание:

– Я упал на обочине, ко мне побежали… Кто побежал? – боль стала невыносимой, лицо пылало. Он скорчился на постели, хватая ртом воздух:

– Воды, еще воды… – Гольдберг, в белом халате, остановил руку капитана Хоффмана:

– Больше не надо, коллега. При дизентерии, конечно, надо бороться с обезвоживанием организма, но очень аккуратно… – он стер пот с разгоряченного лба Джона:

– У нас до войны бывали случаи, из-за старых колодцев. Городской водопровод обеззараживали, но до многих ферм трубы не протянули… – Эмиль напомнил себе, что надо внимательно следить за детьми:

– Подачу воды пока не восстановили. Люди к колодцам ходят, к Амелю. Надо пройти по баракам, поговорить с семьями. Дети ослаблены, после оккупации. Дизентерия для них особенно опасна. Надо у Хоффмана взять обеззараживающие таблетки… – капеллан сказал Гольдбергу, что хупа, стала самой быстрой на его памяти. Прямо из-под свадебного балдахина Эмиль пошел в больницу. Санитары капитана Хоффмана устроили Джона в отдельной, закрытой палате.

Одежду герцога Гольдберг приказал сжечь. Старые тряпки, испачканные испражнениями, кишели вшами:

– И по нему вши ползали… – Джона помыли, и выбрили грязную голову, – он из лагеря, что ли, бежал? Но номера на руке нет, и он не истощен. То есть он потерял вес, из-за дизентерии, но видно, что раньше он хорошо питался… – Хоффман боялся тифа. Палату заперли, завесив окна. Оба врача, тщательно, дезинфицировали руки.

Осмотрев герцога, Эмиль покачал головой:

– Сыпи нет, коллега. Полковник Горовиц сказал, что им делали прививки от брюшного тифа, перед миссией в Бирму… – вакцина от сыпного тифа пока была только экспериментальной:

– Как и вакцина от чумы, которой Кардозо занимался… – Гольдберг стряхнул градусник, – имею ли я право лишать человечество великого ученого… – Эмиль вздохнул:

– Он прекратил быть ученым и врачом, когда согласился сотрудничать с нацистами. Но могу ли я его судить, могу ли наказывать, единолично… – он вспомнил выстрелы по машине покойного барона, спокойные глаза профессора Кардозо, в подвале замка. Эмиль разозлился:

– Могу и накажу. У меня рука не дрогнет. Он предатель, а от таких людей я сам Сопротивление избавлял… – в случае доказанного сотрудничества человека с немцами, Эмиль не останавливался перед казнью предателя, по приговору трибунала Сопротивления. В случае профессора Кардозо, он не хотел устраивать суд:

– Во-первых, он может быть мертв… – Гольдберг задумался:

– А Монахиня? Она выдала рандеву, в форте де Жу. Погибли невинные люди, партизаны… – Эмиль напомнил себе, что Монахиню пытали:

– Кардозо никто не пытал. Он сам прибежал к немцам, лизать им задницу. Не нужны никакие трибуналы. Семейное дело, Меир сам так сказал… – Гольдберг откашлялся:

– От сыпного тифа их не вакцинировали, но клиническая картина не совпадает. Как я говорил, нет сыпи, и температура, для тифа, недостаточно высока… – термометр показывал чуть меньше тридцати девяти градусов.

Хоффман кивнул:

– Верно. При тифе она за сто зашкаливает… – Гольдберг усмехнулся:

– Ваша шкала Фаренгейта… В общем, – он внес измерения в карту больного, – покой, жаропонижающие, антибактериальные средства, и он пойдет на поправку… – они с Хоффманом согласились, что у герцога воспаление легких. Гольдберг смотрел на измученное, похудевшее лицо:

– Бедняга. Он, скорее всего, после провала заговора в подполье ушел, скрывался. Надо Розе сказать, что все в порядке, она волнуется… – Эмиль не чувствовал никакой ревности:

– Что было, то прошло. Роза знает, что я с Эстер встречался, и я о Розе все знаю. Все в прошлом, теперь есть только я и она… – Хоффман коснулся его плеча:

– Вы идите, коллега. Вам прямо из-под хупы пришлось к постели пациента отправляться… – из окна палаты виднелось здание мэрии. Большой зал, где накрыли обед, освещался тусклым светом, от армейских генераторов. В саду горели сделанные шахтерами факелы, дети носились по площади, перебрасываясь снежками. Эмиль посмотрел на часы:

– Так оно всегда и бывает, коллега. Я вас сменю… – Гольдберг хотел сказать: «Завтра». Он вспомнил пухлые губы, цвета спелых ягод, высокую грудь, под тонким шелком платья, длинные ноги, уверенно ступающие по снегу:

– Через… через три дня… – Эмиль смутился, – но я постараюсь… – он занял себя тем, что начал снимать халат.

Хоффман улыбался:

– Вообще в Торе сказано, что вам сейчас год нельзя работать, коллега. Знаете, шахтеры мне говорили… – он подмигнул Гольдбергу, – что вам осенью второй врач понадобится. Они обещают, что родильное отделение будет переполнено… – Эмиль подумал:

– Осенью. Здесь красиво в это время, в горах. Будем с Розой гулять, ей полезно дышать свежим воздухом. Все хорошо пройдет, обязательно… – вслух, он сварливо сказал:

– Найду кого-нибудь, из тех, кто в Сопротивлении воевал. Студенты новые еще не скоро дипломы получат. Немцы университеты закрыли, при оккупации… – Гольдберг шел по коридору, представляя себе девочек, темноволосых и темноглазых:

– Они на Розу будут похожи, – Эмиль даже остановился, – надеюсь, что не на меня, с моим носом и очками. У Маргариты отличное зрение, а она три года под землей просидела. Все-таки витамины помогают. Статью, что ли, потом написать… – он толкнул дверь приемного покоя. Полковник Горовиц и Драматург курили, рассматривая армейскую карту, крупного масштаба.

– Здесь больница, – скрипуче сообщил главный врач, – здесь не курят… – Меир помялся:

– Эмиль, когда мы с ним сможем встретиться? Он вообще… – полковник помолчал, – выживет… – Гольдберг вскинул бровь:

– У него воспаление легких и дизентерия. Ничего страшного, дня через три он очнется… – Монах вынул карту из рук Драматурга, – и все вам расскажет. Пойдемте, – он кивнул на дверь, – я еще жену не видел, после свадьбы… – взяв с крючка шинель, Гольдберг спустился с крыльца. Меир тихо сказал Теодору:

– Джон мог видеть Питера, за линией фронта… – Федор только кивнул:

– И мою дочь, – подумал он, – Джон может знать, что с Мартой случилось… – полуоткрытая дверь заскрипела, по ногам пробежал холодный ветер. Федор поежился:

– Может быть, Марта жива, просто в лагере. Надо дождаться, пока Джон в себя придет… – на небе высыпали яркие, зимние звезды. В стороне Германии, поднималась ясная луна. Федор взглянул на белое сияние снега, на языки пламени, над факелами:

– Правильно Анна мне сказала, нельзя преждевременно людей хоронить. Мы найдем и Марту, и ребенка, обязательно… – с востока задул резкий вихрь, в лицо ударила метель. Запахнув шинель, Федор поспешил к мэрии.

Во дворе маленькой сторожки сне давно замел следы трофейных, немецких сапог, и деревенских, на низком каблуке, ботинок. Позднее утро, почти день, выдался ясным. Птицы перепархивали в ветвях сосен, снежинки сыпались на почти незаметную тропинку. Сторожку в прошлом веке возвел покойный отец умершего фермера, месье Верне. Старик посмеивался:

– Здесь полчаса до большого дома. Папаша в сторожке пьяным ночевал, когда из Мон-Сен-Мартена приходил. Матушка моя была с тяжелой рукой, баловства не любила… – трубу чугунной печурки вывели в плотно забитое ставнями окно. Легкий дымок вился над крышей, уходя в солнечное, синее небо. Дверь приоткрылась, Роза пошатнулась, держась за косяк:

– Голова кружится… – она поймала себя на улыбке, – я сейчас, кажется, даже шага сделать не смогу. Но надо дойти до фермы, мы за два дня все съели, что с обеда принесли… – в сторожке было жарко натоплено, на набитом сеном матраце лежало трофейное, толстое немецкое одеяло: – Я здесь ночевал, в партизанах… – Роза, блаженно улыбаясь, слышала его шепот, – ночевал, и думал о тебе… – не выдержав, она вернулась к топчану. Гольдберг спал, уткнув голову в подушку, с чистой, холщовой наволочкой. Роза, едва дыша, осторожно, коснулась губами седоватого виска. В печурке весело горели сосновые ветки. На бревенчатой стене, на вбитых крюках, висели старые сковороды, и медный кофейник:

– Курицу съели, – Роза целовала его отросшие, вьющиеся волосы, – яйца вареные съели, хлеб съели, коврижку от фрау Беатрисы съели. Один кофе остался и папиросы… – пенсне Гольдберга, в аккуратной, жестяной коробочке, лежало на верстаке покойного месье Верне. Роза вдыхала запах сухого, ароматного сена, крепкого кофе, и табака:

– От него всегда так пахнет. Как будто по лесу идешь, осенью… – отвернув одеяло, она поцеловала крепкое плечо, со шрамом от ранения:

– У него много шрамов. На спине, от расстрела Мон-Сен-Мартена, этот, на плече, на руке… Пусть спит, – одернула себя Роза, – он говорил, что мечтает отоспаться, за все годы оккупации. Тем более, ему завтра в больницу возвращаться, доктора Хоффмана сменять… – Роза сказала мужу, что сама будет ухаживать за Джоном:

– Санитары пусть армейскими больными занимаются, а медсестер у вас нет пока. После занятий стану приходить… – Роза вела в школе уроки шитья, для девочек. В старинном подсвечнике трепетал огонек свечи, за ставнями выл ветер. Гольдберг перебирал пышные, теплые локоны, спускающиеся ниже тонкой талии, туда, где все было круглым и мягким, жарким, таким близким:

– Приходи, конечно… – он привлек ее к себе, правой рукой, – к осени, когда я из Польши вернусь, я и второго врача подберу, и медсестер наймем. Я сейчас тоже занят буду, на шахтах работа началась… – муж признался Розе, зачем хочет поехать в Польшу. Она кивнула:

– Ты прав, Маргарита должна услышать, что с ее отцом случилось. И надо помочь Эстер найти ее мальчиков, они братья Маргарите… – Гольдберг хотел дождаться появления на западном фронте капитана Самуила Авербаха:

– Меир ему даст наш адрес… – Роза почувствовала его длинные пальцы, – спишусь с ним, и обо всем договоримся. Думаю, к маю война закончится, и можно будет в Польшу отправиться. К осени я все сделаю… – муж больше ничего не говорил, но по упрямому выражению в его темных глазах, Роза поняла, что Кардозо, если он выжил, останется в Польше:

– Трупом, – подумала она, – Монах никогда не колебался, если надо было коллаборационистов казнить. Кардозо его предал. Но Маргарита и мальчики о таком, конечно, знать не должны… – она шепнула Гольдбергу:

– Это новое упражнение, для восстановления подвижности руки… – Роза скомкала в кулаке край подушки, – у тебя очень хорошо получается… – в полутьме она увидела его улыбку:

– Я все три года представлял себе, как им займусь. А осенью я займусь приемом беременных женщин и родами… – Роза тихо сказала ему что-то на ухо. Гольдберг кивнул:

– И тобой тоже, любовь моя. Ты не беспокойся, – ласково шептал он, – я не только раны зашивать умею. Я много родов принял, все будет хорошо. Осенью увидим нашу девочку, Аннет, или Надин… – Роза призналась ему, как хочет назвать дочек. Эмиль обнял ее:

– Имена хорошие. И вообще, все всегда будет так, как ты решишь, любовь моя… – Роза, на мгновение, отстранилась: «Тогда я поеду с тобой в Польшу, Эмиль».

– Он, конечно, пытался сопротивляться, но я его переупрямила… – Розе, отчаянно, захотелось скинуть простое, шерстяное платье, снять чулки и вернуться обратно под одеяло:

– Сказала, что я не могу, в моем будущем состоянии… – она легонько улыбнулась, – сидеть здесь и за него волноваться. Польшу очистят от немцев, поездка безопасна. Там русские, но мы с ними союзники. А за Маргаритой присмотрят… – Гольдберг, не открывая глаз, пошевелился:

– Холодно, – пробурчал Эмиль, – зима на дворе, а ты меня морозишь. Между прочим… – перевернувшись, он ловко поймал Розу за руку, – шахтеры, на обеде, мне говорили, что я счастливый человек. Хозяйка у вас славная, месье Эмиль… – услышав его местный акцент, Роза рассмеялась:

– Так оно и есть, месье Эмиль. Повезло вам… – Гольдберг притянул ее к себе:

– Я знаю, и всегда буду Бога благодарить, или судьбу, или еще что-то, за тебя, Роза… – его рука поползла под платье, под чулок. Роза запротестовала:

– Я хотела на ферму Верне сходить, яиц принести, хлеба, накормить тебя… – Гольдберг расстегивал пуговицы на ее платье:

– Видишь, и без очков справляюсь, – в его голосе слышался смех, – что мне надо, я увижу… – ему надо было увидеть высокую грудь, обнять горячие, нежные плечи, вдохнуть запах сладких пряностей и дыма, от печурки:

– Я проголодался… – задыхаясь, сказал Эмиль, – я два часа спал, и проголодался. Или час. Не помню. Слишком много. Иди, иди ко мне, Роза… – она вернулась на крыльцо, когда солнце почти закатилось за вершину Ботранжа. Роза быстро шла по тропинке, проваливаясь в снег:

– Я совсем, совсем не могу с ним расстаться, никогда. Осенью я ему девочку рожу, потом опять девочку… – она рассмеялась, – и еще девочку. И мальчика. И опять девочку… – стянув беретку, она подбросила ее вверх. Снег падал на темные локоны, Роза кружилась на тропинке, напевая что-то себе под нос. Она танцевала, раскинув руки, широко улыбаясь, вокруг звучала музыка:

– Я не знала, что бывает такое счастье… – Роза замерла:

– Мы всегда, всегда останемся вместе. Состаримся здесь, в Мон-Сен-Мартене, внуков будем пестовать. Эмиль Маргариту под венец поведет. У нее тоже дети родятся… – спохватившись, подняв беретку, она заторопилась дальше.

Во дворе фермы квохтали куры. Роза, осторожно, постучала в дверь. Жена шахтера, в переднике, выглянула наружу:

– К супу, дорогая моя, – сообщила женщина, – горшок только занеси, как обратно в поселок пойдете… – щеки Розы разрумянились, она часто дышала. От глиняного горшка пахло вареной курицей, Роза приняла мешок со свежим хлебом и яйцами. Фермерша отряхнула руки: «Вся сияешь. А ты и правда, портниха, что ли?»

Роза, мимолетно, вспомнила полеты на Лазурный Берег, стол для бриджа, на семейной вилле Тетанже, устрицы, на серебряных тарелках, обеды в «Рице», и пармские фиалки:

– Портниха, – кивнула она. Женщина обрадовалась:

– Это хорошо. До войны, чтобы платье для церкви сшить, надо было в Льеж отправляться. Знаешь ли, за каждым платьем не наездишься. Теперь своя мастерица есть… – она, зорко, оглядела Розу:

– Свадьбы у вас красивые. Повезло тебе, с месье Эмилем, вот что я скажу. За него любая девушка с закрытыми глазами пойдет, и никогда не пожалеет. Повезло, – подытожила женщина.

– Я знаю, – тихо сказала Роза, прижимая к себе горшок, – я знаю.

В вечернем, морозном небе, среди слабых звезд, парил сокол. Птица, раскинув крылья, полетела куда-то на восток. Проследив за ним глазами, попрощавшись с хозяйкой, Роза побежала обратно в сторожку.

Ложка зазвенела о фарфоровую миску. На Джона повеяло запахом детства, свежей кашей, куриным бульоном. Он услышал голос няни:

– Ложечку за маму, ложечку за папу, ложечку за кузена Питера… – Джон улыбнулся:

– Два года нам с Питером исполнилось. Папа с фронта приехал, его газами отравило. Он в госпитале лежал, мама с ним оставалась. В следующем году Тони родилась. Ворон тогда из Гималаев вернулся, я помню… – на лето детей отвезли в Банбери:

– Питер хорошо ел, даже слишком… – Джон лежал с закрытыми глазами, – он всегда по карманам печенье рассовывал. Я сахар забирал, для пони… – Питера и Джона еще не сажали на пони, но няня водила их на конюшню:

– Стивен с Лаурой занимались, с берейтором, – вспомнил Джон, – мы с Питером им очень завидовали… – кузина, в маленьком, бархатном платьице, для верховой езды, в беретке на темных волосах, свысока смотрела на Джона, проезжая мимо мальчика. Пони ступали по выложенной камнем тропинке, в парке, сзади крутились спаниели:

– Лаура хорошо в седле держалась, не боялась лошадей. Тони тоже, едва на ноги встав, на конюшню побежала. А Констанца с книжкой сидела, в уголке… – в детстве Джон всегда знал, где можно найти кузину. Констанца выбирала большое, просторное кресло, в библиотеке. Девочка сосредоточенно склонялась над старыми книгами, с экслибрисом: «Леди Люси Холланд, ее светлость герцогиня Экзетер». На пожелтевших страницах стояли автографы мадам Кюри, русского ученого, мистера Менделеева, первого лауреата Нобелевской премии по физике, профессора Рентгена. Заслышав шаги, Констанца поднимала коротко стриженую, рыжую голову. Глаза цвета жженого сахара серьезно смотрели на Джона:

– Если бы бабушка Люси ни умерла, она бы получила Нобелевскую премию, – кузина закрывала книгу, – я тоже ее добьюсь… – мадам Кюри выдвинули на награду в области химии за два месяца до смерти герцогини:

– Бабушка Люси быстро угасала, – подумал Джон, – бабушка Марта ей даже не стала говорить, что с тетей Джоанной случилось. Потом бабушка Люси умерла, Ворон и тетя Джоанна обвенчались, и ее в Шотландию отправили. Родился Стивен, Ворон опять в Арктику собрался. Потом он в Непал уехал. Тесса сейчас в Непале… – Джон понял, что с лета ничего не знает о семье:

– Стивен и Лиза были на Корсике, Меир с Питером воевали, в Нормандии. Париж еще не освободили. Мы не знали, где Лаура… – Джон вздохнул:

– Лаура мертва, и Эмма с Мартой тоже. Максимилиан, наверняка, явился во Франкфурт, забрал малыша. И я даже не знаю, что с Эстер, жива ли она… – кроме бульона, он ощутил аромат дезинфекции и лекарств:

– Я слышал голос Меира, но кузен мне мог привидеться, – напомнил себе Джон, – я не знаю, перешел ли я линию фронта. Я могу оказаться в немецком госпитале… – живот почти не болел, но он чувствовал слабость. Чья-то рука вытерла ему лоб, к губам прикоснулась ложка. Знакомый, красивый женский голос, весело сказал:

– Видите, мистер Джон, теперь я вас в больнице навещаю… – герцог, осторожно, открыл глаза. Она сидела рядом с госпитальной койкой, в простом платье, серой шерсти, и холщовом переднике. Темные кудри прикрывала косынка, пухлые губы, цвета спелых ягод, улыбались. На стройных коленях Портнихи красовалась фаянсовая миска с бульоном и сухарями из белого, армейского хлеба. Герцогу принесли и овсянку, тоже из рациона войск США. Эмиль строго велел жене не перекармливать больного:

– Он похудел… – Монах открыл дверь перед Розой, – ты, конечно, захочешь дать ему больше бульона, но такое может быть опасно… – Роза смотрела на измученное, побледневшее лицо:

– Температура у него спала, – услышала она шепот мужа, – лекарства у американцев хорошие… – тыловой госпиталь снимался с места, присоединяясь к наступлению танковой армии Паттона. Капитан Хоффман обещал снабдить рудничную больницу медикаментами. Гольдберг записал себе в блокнот, что надо сходить в управление шахт:

– Пока Маргарите опекуна назначат, пока он в делах разберется, время пройдет. Надо самому всем заняться, чтобы у человека, хотя бы, имелось представление о том, что на производстве происходит. Надо съездить в Брюссель, скоро появится временное правительство, проведут парламентские выборы. Надо встретиться с людьми, отвечающими за промышленность, рассказать о положении, в Мон-Сен-Мартене… – по словам инженеров, положение, в общем, могло быть и хуже. Немцы, при отступлении, почти ничего не разрушили, и не подорвали, но техника на шахтах и заводе, за почти пять лет оккупации, износилась и устарела. Надо было ставить новые подъемники, оборудовать новые комнаты отдыха, покупать новые автобусы, для доставки рабочих на сталелитейный завод, и вообще, как, со вздохом думал Гольдберг, приводить округу в порядок.

– Ветку на Льеж восстановить, – усмехнулся он, – и узкоколейку, которая через плато на юг идет… – железная дорога начиналась в Аахене. Эмиль предполагал, что Германией, какое-то время, будет управлять оккупационная администрация союзников:

– Ладно, – он, аккуратно, заносил все себе в блокнот, – об этом осенью можно позаботиться. Съездить в Аахен, встретиться с американцами, или кому западная часть Германии отойдет… – думая об осени, Эмиль не мог согнать с лица улыбку. После освобождения Мон-Сен-Мартена, Гольдберг, сначала, спал в пустующей палате больницы. Вернувшись из сторожки, после отпуска, как весело называла его Роза, жена немедленно перенесла его немногие вещи в барак, в свою комнату. За несколько дней Эмиль привык к лаю Гамена, по утрам, к топоту детских ног по коридору, к плеску рукомойника, и запаху омлета, на американском яичном порошке. Сирот поставили на довольствие армейской кухни, но Роза готовила детям сама:

– И мне она сама готовит… – по выходным Роза приносила ему завтрак в постель. В дни работы школы, Эмиль поднимался с женой, помогая ей на кухне барака. К зданию пристроили отдельную комнату, для столовой. Он оглядывал ребятишек, многих из которых Монах знал в лицо:

– Они все родителей ждут, с востока. Вернется ли, кто-нибудь… – Эмиль находил глазами черноволосую, кудрявую голову Маргариты:

– А если Кардозо выжил? Имею ли я право лишать Маргариту отца? Он был плохим мужем, но хорошим отцом. Элиза тоже так говорила… – Эмиль посоветовался с женой. Роза дернула гладкой, белоснежной щекой:

– Милый мой, ты слышал. Маргарита наследница крупнейших заводов Бельгии. Если он… – жена запнулась, – Кардозо, в живых остался, то ни о каком опекуне речь не пойдет. Он сюда вернется, и приберет все к рукам, до совершеннолетия Маргариты… – Эмиль считал Мон-Сен-Мартен своим домом, и такого бы никогда не позволил.

Дети галдели. Роза, с дежурными по кухне, разносила на подносах свежий хлеб, с кубиками маргарина, армейское какао, с порошковым молоком, и порции каши, в алюминиевых мисках. Мальчики и девочки бегали в поселковую школу, раввин приходил заниматься с ними Торой и еврейской историей, Роза пела детям песни на иврите, обучала их языку, и рассказывала об Израиле:

– И наших девчонок мы свозим в Израиль, непременно, – сказал ей Эмиль, – погостим у старых друзей, в кибуце… – он подмигнул Розе. Маргарита тоже собиралась в страну:

– Во-первых, – рассудительно сказала девочка, – мои братья будут там жить… – Гольдберг, внезапно, подумал:

– А если мальчишек нет в монастыре? Если Максимилиан их нашел, или если их отправили в рейх, на усыновление? Они помнят, кто они такие, но как их искать? Требниц еще не освобожден, и Эстер может не знать, что они в Требнице… – оставалось только самому отправиться в Польшу:

– И, может быть, отец Виллем жив… – задумался Гольдберг, – сана он не снимет, но он дядя Маргариты, ближайший родственник… – кроме встречи с братьями, девочка намеревалась помолиться во всех церквях:

– За души моих предков, – тихо сказала Маргарита, – и за мою мамочку. Когда почта начнет работать, я напишу его святейшеству, в Ватикан, дядя Эмиль. Нам храм надо восстанавливать, надо постоянного священника… – Гольдберг обещал девочке поговорить с главой католической церкви в Бельгии:

– Может быть, если Виллем выжил, он в поселок вернется, к своему месту служения… – надеялся Эмиль:

– И вообще, к осени надо мэра выбрать, городской совет… – у него в блокноте имелся десяток страниц с заданиями для будущего мэра. Он, исподтишка, незаметно для детей, любовался стройными ногами Розы, под простым платьем:

– К осени сироты либо с родителями встретятся, либо в Израиль уедут. Начнем поселок отстраивать, переселимся с Розой в домик, из барака… – он думал о ребенке, которого они с Розой ожидали увидеть осенью:

– Если мальчик родится, то пригласим раввина из Брюсселя. Или, может быть, в Льеже раввин появится. А если девочка, я сам туда съезжу, на службу, дадим ей имя… – Роза смеялась, целуя его висок:

– Потерпи, мой милый. Неделя со свадьбы прошла, – жена разводила руками, – надо подождать немного… – выйдя из палаты герцога, Эмиль велел полковнику Горовицу и Теодору тоже подождать.

– Роза его накормит, и можете заходить… – он оглядел приемный покой, – и не курите здесь больше, это медицинское учреждение… – посмотрев на часы, Эмиль добавил:

– До моего приема десять минут. Пойдемте, кофе вас напою, и покурим, на улице… – из его кабинета вела во двор отдельная дверь.

Меир взглянул на двери палаты, проходя мимо: «Как он?». Эмиль отозвался:

– Неплохо. Температура не такая высокая, дизентерия идет на спад. Через неделю он встанет с кровати… – Роза, устроив Джона удобнее, кормила его бульоном:

– Потом немного каши, и крепкий чай… – она вытерла ему рот салфеткой, – а к тебе посетители придут. Меир здесь, он временный комендант города, в чине полковника. Драматург с ним, он саперами командует, тоже полковник. Они тебе все расскажут… – Джон откашлялся:

– Я все-таки дошел до Мон-Сен-Мартена. Я рад, что с тобой все в порядке, Роза. То есть мадемуазель Левина… – она убрала миску. На длинном пальце блестело золотое, обручальное кольцо.

– Мадам Гольдберг, мистер Джон… – темные глаза ласково засияли, – неделю, как мадам Гольдберг. Эмиль твой лечащий врач, он тебя тоже навестит… – Роза будто вся светилась:

– И ее я тоже потерял… – горько подумал Джон, – впрочем, она меня никогда не любила… – отпив из поильника чая, он устало закрыл глаза: «Поздравляю, Роза».

Семейный пистолет Кроу придавливал армейскую, крупного масштаба карту. По территории Германии пролегала карандашная дорожка. Джон забыл, каким дотошным и настойчивым может быть старший агент Секретной Службы США, а ныне начальник контрразведки танковой армии генерала Паттона, полковник, и кавалер Медали Почета, Меир Горовиц. Серо-синие глаза кузена, за простым пенсне, внимательно, пристально разглядывали Джона:

– Значит, в Рётген ты не заходил… – остро отточенный кончик карандаша уперся в точку на карте. Джон вздохнул:

– Третий раз повторяю, или даже пятый. Не заходил, Меир… – герцог понимал, что кузен всего лишь следует протоколу, однако допрос напомнил ему о бесконечных беседах с представителями его собственного ведомства, после похищения Джона в Тегеране. На темных висках кузена сверкала седина:

– Он отца потерял, – Джон облизал губы, – при немецком прорыве, в Мальмеди. Дядю Хаима тоже Медалью Почета наградили… – герцог услышал и о пропаже майора Питера Кроу, в Рётгене, и о свадьбе Эстер и Авраама, в восставшей Варшаве:

– Циона с ними, – добавил Меир, – то есть графиня Сечени… – в голосе кузена звучал яд. Джон отозвался:

– Я понятия не имел о ее подлоге. Девочка хотела, как лучше. Нельзя ее обвинять, что в шестнадцать лет, у нее дрогнула рука… – по словам Меира, Циону кто-то вывез из Будапешта и доставил в Польшу.

– Понятия не имею, кто, – коротко сказал кузен, – однако она отыскала отряд Эстер, и сейчас при ней и Аврааме. То есть, все это в декабре было… – Джон узнал о единственном звонке, сделанном Эстер с захваченной базы вермахта, в горах на границе Польши и Словакии:

– Не знаю, успел ли папа с ней поговорить, – горько сказал кузен, – успела ли она услышать, где дети… – на кровати лежала свежая сводка. На прошлой неделе русские освободили Варшаву и Краков. Сегодня, двадцать третьего января, временное правительство Венгрии подписало перемирие с союзниками:

– В Будапеште продолжаются уличные бои, – объяснил Меир, – но правительство сидит в Дебрецене, под крылом маршала Малиновского… – потянувшись за солдатскими папиросами кузена, Джон усмехнулся:

– Венгрия и Польша после войны станут советскими, к гадалке не ходи. А еще Румыния, Словакия, Чехия, и часть Германии… – Меир оглянулся на дверь:

– Главный врач запрещает курить в больнице.

– С главным врачом я сам поговорю, если ты Гольдберга имеешь в виду… – кисло заметил Джон. Герцог, все равно, поймал себя на ревности:

– Оставь, оставь. Пусть Роза будет счастлива, и Эстер тоже. Пусть она найдет мальчиков, уедет в Израиль, с Авраамом. То есть Израиля еще нет… – Джон подумал, что и Гольдберг с Розой могут отправиться в Палестину:

– Монах человек решительный, я нашим тамошним деятелям не позавидую. Не говоря о Розе. В форте де Жу они в одиночку батальон СС положили. И Меир может к ним присоединиться, частным образом, так сказать. Не афишируя своего пребывания в стране… – кузен ни о чем таком не упоминал, но Джон хмыкнул:

– Не сомневаюсь, что Авраам и Звезда, буде выживут, потащат за собой в Палестину целый поезд с евреями. Еще и Авербах в Польшу собирается, семью искать… – вслух, он добавил:

– Например, Восточная Пруссия, откуда вермахт срочно эвакуирует войска и гражданское население. В Ялте, на конференции, Сталин заберет себе эту часть рейха, и будет претендовать на что-то еще… – встреча тройки, о которой ему сказал Меир, начиналась в следующем месяце.

– В общем, – подытожил Джон, – в Рётген я не заходил, и Питера не видел. Но я могу тебе сказать, откуда там появился пистолет Кроу… – Меир, внимательно, слушал:

– Значит, Воронов не имеет никакого отношения к советской разведке, а Марта, не жена Максимилиана… – Джон покачал головой:

– Нет. Я в Берлине обо всем узнал. Мы с Эммой фон Рабе познакомились… – он заставил себя не краснеть, не отводит глаз от спокойного лица кузена, – а потом во Франкфурте столкнулись, в госпитале, когда меня на излечение привезли… – Меир погрыз ручку:

– Это понятно. То есть Эмму арестовали, ты не дождался Марты, и покинул город… – полковник Горовиц вспомнил:

– Роза и Монах то же самое говорили, о Воронове. Надо было нам их послушать, не настаивать на своем. Мы с Вороновым никогда не сталкивались, если не считать Джона. И то, он его под наркотиками видел, и в форте де Жу, издалека… – Меир рассказал кузену о пропаже Мишеля, за линией фронта, в Италии.

– Я с Максимом встретился, о котором ты говорил, – заметил полковник Горовиц, – он забрал Мишеля в Милан, проверить состояние «Тайной вечери». То есть отправиться в рейх… – Джон, все же, покраснел:

– Он поехал искать Лауру, как и должен был поступить. Он поехал, а я бежал, как трус, оставил Эмму одну… – Меир добавил:

– Дядя Джованни и миссис Клара счастливого события ждут, весной. Знаешь… – он отпил кофе, – тебя мы похоронили поспешно, но что-то мне подсказывает, Мишель из рейха не вернется. А Лауру расстреляли давно… – Джон не хотел думать о таком. Вместо этого он взялся за карандаш:

– Вот и все, что я помню, Меир. Здесь мы патруль военный встретили, разбежались… – он указал на западную дорогу, ведущую к бельгийской границе, – а потом я простыл, началась дизентерия… – потушив окурок, Джон, устало, замолчал. Красная Армия стояла на пороге освобождения Аушвица:

– Максим был, в Аушвице… – Джон подавил желание закрыть глаза, – и посланец от местного Сопротивления был. Они говорили, предупреждали, что немцы делают с евреями. И я предлагал бомбить лагеря. Нам никогда не простят бездействия. Давид в Аушвице погиб, наверняка. Или он мог пойти на сотрудничество с немцами… – когда Джон завел речь о профессоре Кардозо, Меир хмыкнул:

– Посмотрим, что случится, но, я думаю, Давид мертв… – полковник Горовиц не хотел делиться с кузеном планами Гольдберга:

– Семейное дело, – угрюмо думал Меир, – Джон семья, однако у него есть обязанности перед государством. И у меня они есть. Я ничего, никому не скажу, как и Теодор, а Джон может сообщить начальству о намерениях Монаха. Не надо, чтобы вести о таком до Москвы дошли. Эстер, наверняка, с русскими воевала, а Монах к ней поедет… – Меир не хотел подвергать сестру еще большей опасности:

– Выбраться бы ей оттуда, окольными путями… – он рассматривал карту, – а как? Братислава еще не освобождена, в Австрии немцы, в Северной Италии тоже. Да и не поедет она никуда, пока мальчиков не отыщет… – сестра, как и все командиры отрядов Армии Крайовой, рисковала арестом и возможным расстрелом, от рук НКВД.

– То есть СМЕРШ, так они военную контрразведку называют, – вспомнил Меир. Джон считал, что в Рётгене Питер увидел Марту, дочь миссис Анны:

– Она спаслась от ареста, и шла к линии фронта, с ребенком, – уверенно сказал Джон, – а пистолет она мне еще в Берлине показывала… – дверь толкнули, Меир обернулся: «Ну что?».

Кузен Теодор бросил на тумбочку аусвайс, со свастикой и прусским орлом:

– Выдан во Франкфурте, некоей фрау Циль… – Джон смотрел на строгое, худое лицо женщины:

– Жена их старшего по подъезду, Эмма мне говорила… – Федор прислонился к стене:

– Я все выяснил, поговорил с фрау Беатрисой. Аусвайс оставила на ферме неизвестная женщина, рыжеволосая, с маленьким ребенком. Мальчиком, – добавил он, дернув щекой. Федор старался не думать, что дочь и внук были в каких-то тридцати километрах от Мон-Сен-Мартена:

– Теодор-Генрих, Теодор-Генрих, – билось у него в голове, – два года ему сейчас, с небольшим. То есть Марта его Адольфом называла, для вида. Где он, что с малышом, что с нашей девочкой… – сердце заболело, он поморщился:

– Надо Анне написать, немедленно. Мальчишкам… – так Федор называл кузенов, – я, конечно, ничего говорить не стану, да мне и нельзя, по соображениям безопасности… – оставалось непонятным, выжила ли дочь с внуком в атаке на Рётген.

Меир помолчал:

– Я прикажу проверить данные о раненых, из местного населения. На всякий случай… – он повертел пистолет:

– Но где сейчас кавалер Креста Виктории, майор Кроу, и жив ли он вообще… – Федор помахал рукой, разгоняя дым:

– Вы бы здесь не курили, вот что. Главный врач сейчас появится, Джон… – он окинул кузена долгим взглядом, – Монах сказал, что у него есть приватный разговор… – прошагав к окну, Федор настежь распахнул форточку, впустив в палату свежий, морозный воздух.

Самодельный конверт, из бумаги в косую линейку, аккуратно склеили, надписав четким, изысканным почерком: «Мадемуазель Маргарите Мендес де Кардозо, в собственные руки». Легкий ветер шевелил занавеску, со двора доносился голос капитана Хоффмана:

– Госпиталь грузится… – Джон пока не трогал конверт, – идет вперед, на восток. Мне тоже надо в штаб Монти позвонить… – командующий сухопутными силами союзников, фельдмаршал Бернард Монтгомери, с штабом, расположился в освобожденном Аахене. Впереди армию ждала переправа через Рейн. Джон решил не возвращаться в Британию:

– Свяжусь с Блетчли-парком и все объясню, – разозлился он, – Меир тоже из работника секретной службы стал военным разведчиком… – Джону не хотелось заниматься бумажной работой:

– Читать бесконечные протоколы наблюдателей на встрече тройки, решать, как после войны разделить промышленный потенциал Германии. Пусть Мэтью таким заведует, у него хорошо получается на заседаниях выступать… – в начале войны и на североафриканском театре Джон служил в танковых войсках, но хорошо знал Монти, старого приятеля покойного отца:

– Попрошусь к «Фантомам». Меир сказал, что капитана Авербаха туда переводят, из воздушного десанта… – «Фантомами» называли летучие группы разведчиков. Они добывали информацию о положении за линией фронта и занимались связью между подразделениями союзников:

– Если мне прикажут вернуться в Британию, – мрачно подумал Джон, – я сделаю вид, что не дослышал, по телефону. И письменного распоряжения не получал… – он не мог покинуть Германию, не узнав, что случилось с Эммой.

– Мишель поступил, так, как должно, – сказал себе герцог, – он жизнью рискует, ради любимой женщины. Эмма с Мартой под чужой фамилией жили. Может быть, при аресте не разобрались, кто Эмма такая, на самом деле. Может быть, ее отправили в тюрьму, или в лагерь. В Равенсбрюке держат женщин. Эмма арийка, по документам. Она совершила уголовное преступление, укрывала шпиона. Она, конечно, скажет на допросе, что ничего не знала, сделает вид, что просто меня приютила. Я доберусь и до Франкфурта, и до Равенсбрюка, обещаю. Я найду Эмму… – в палате царило молчание. Гольдберг, зачем-то, снял и надел очки:

– Конверт мне Максим передал, в форте де Жу, когда мы с вами встретились… – церемонно сказал главный врач. Он говорил о партизанской акции тоном человека, обсуждающего светский раут:

– Я, как вы понимаете, не мог его открывать. Он предназначен для Маргариты… – Гольдберг повертел конверт:

– Это не клей. То есть клейстер, из пшеничной муки. В лагере обычного клея нет… – Джон, внезапно, подумал:

– Максим, должно быть, знал, что случилось с Виллемом. Авраам тоже был в Аушвице, но бежал, как и Максим… – он помнил упрямые, голубые глаза Волка:

– Даже если знал, то видно было, что он ничего говорить не собирается. А теперь, где его искать, Максима? За линией фронта, в Италии. И жив ли он, вообще? – Теодор и Меир, деликатно, оставили их одних. Джон видел, в полуоткрытую дверь, рыжую, коротко стриженую голову старшего кузена, в пилотке хаки:

– Интересно, почему он в американскую армию пошел, а не остался в силах Свободной Франции? – мимолетно, подумал Джон:

– Хотя у него двойное гражданство, конечно. Его дед тоже на Арлингтонском кладбище похоронен. И что ему Марта, дочь Горской? Теодор волновался, когда речь о ней и ребенке зашла… – Меир отправился звонить по тыловым госпиталям. После освобождения Рётгена, Марту и ребенка могли отправить в медицинскую часть союзных войск:

– Или ее нашли немцы, эвакуировали обратно на восток… – старший кузен рассматривал какой-то плакат, – главное, чтобы Максимилиан до нее и малыша не добрался. И Воронов не добрался до Эммы… – о таком Джон даже думать не хотел. Старший кузен стоял с незажженной папиросой в зубах.

Федор оглянулся на дверь:

– Ладно, Монах прав. Не стоит в больнице курить… – он изучал плакат:

– Знай своего врага, грязную воду… – солдат, с бидоном, наклонился к роднику. Струя воды лилась из оскаленных зубов черепа:

– Не рискуй! Не пей из непроверенных источников… – капитана Хоффман не стал вешать в госпитале обычных плакатов с предупреждениями об опасности венерических заболеваний.

– Здесь такое ни к чему… – довольно изумленно сказал медик, – за три года, пока всех местных мужчин в концлагере держали, в Мон-Сен-Мартене ни одного ребенка не родилось. Коллега Гольдберг мне говорил, что в городке всегда строгие нравы были… – по вечерам, в немногих уцелевших каменных домах, открывались кабачки. Пока большая часть города лежала в обгорелых руинах, на окраинах теснились бараки, но Федор не сомневался, что шахтеры все отстроят:

– Тем более, если Монаха мэром выберут, – усмехнулся он, – а на свадебном обеде я такие разговоры слышал. Впрочем, он откажется. Посчитает, что он в больнице нужнее… – саперы Федора помогали хозяевам домов приводить в порядок здания. Электричество пока подавали от генераторов, кабачки освещались свечами, но в городке появились грузовики из Льежа, с бочками пива и сидра. В пивных звучало радио и расстроенные пианино, девушки прихорашивались, у тусклых зеркал:

– Наверное, кто-то из солдат, католиков, сюда вернется, – весело подумал Федор, – за подружкой, так сказать. Останется здесь, или жену в Америку повезет. И у меня жена в Америке… – он порылся в полевой сумке:

– Прямо сегодня надо почту Анне отправить. Внук, у нас внук… Марта его в честь дедушек назвала… – Федор вспомнил тихий голос жены:

– Тебе бы понравился граф Теодор, милый. Он был очень достойный человек. Я еще до войны поняла, что он из тех, кто ненавидит Гитлера… – Федор вздохнул:

– Я бы его поблагодарил, за то, что он о Марте позаботился, но его больше нет. И Марта овдовела, бедная. Она девочка совсем, ей восьмого марта двадцать один год исполнится… – он помнил твердые, зеленые глаза дочери:

– Она знала, кто я, – понял Федор, – поэтому она меня спасла. Наверное, фото увидела, в каком-нибудь журнале. Она сказала Джону, о Воронове. Права была Анна, и Монах с Портнихой правы. А мы их не слушали… – Федор сжал руку в кулак:

– Привыкли слишком хорошо думать о людях. Русские союзники, Воронов не мог переметнуться на сторону власовцев. Его отец собственных родителей бомбой убил, не пожалел. Но, по словам Стивена, брат Воронова достойный человек, хоть и коммунист. Но разные коммунисты бывают… – Федору предстояло найти не только дочь и внука, но и отыскать Воронова:

– Вместе с Максимилианом, мерзавцем… – он сдержал ругательство, – они Тео убили, в Лионе, они мои семейные реликвии украли. Они за все заплатят… – дверь палаты Джона заскрипев, захлопнулась:

– Что, интересно, Монаху надо? – Федор присел на каменный подоконник:

– А мне надо отправить письмо… – он полез в полевую сумку за блокнотом:

– Дорогая Анна… – вывел он, склонив рыжеволосую голову. Во дворе больницы рычали военные грузовики, санитары носили тюки с бельем и ящики с медикаментами.

Джон осторожно коснулся конверта:

– Но почему вы ко мне пришли, месье Гольдберг… – поинтересовался он. Врач смотрел куда-то в сторону:

– В форте де Жу я не хотел говорить о Маргарите. Такое опасно было, как вы понимаете. Сейчас можно, и вы единственный ближайший родственник Маргариты, получается… – получалось, что Гольдберг прав. Джон помялся:

– В общем, да. Сестра моего прадеда, леди Джейн Холланд вышла замуж за доктора Грегори Вадия. Он был братом прадеда Маргариты, святого Виллема Бельгийского. То есть неродным братом, но все равно… – Джон ожидал, что в конверте просто какое-то напутствие священника племяннице.

– Хоть саперов зови… – он все не мог протянуть руку и забрать конверт. Гольдберг, протерев очки, достал из кармана халата скальпель.

– Я открываю… – длинные, немного искривленные пальцы, орудовали лезвием:

– Как на операции, – Джон принял бумагу. Письмо написали химическим карандашом, на листе, вырванном из школьной тетрадки. Герцог откашлялся: «Милая моя племянница, дорогая Маргарита…»

На крыльце барака, в ярком, почти весеннем круге солнечного света, лениво раскинулся Гамен. По двору, среди ручейков тающего снега, бродили куры. Собака одним глазом посматривала за птицами.

В поселке стояла тишина. Утренняя смена шахтеров спустилась под землю, на сталелитейный завод ушли списанные, армейские грузовики, с рабочими в кузовах. Пять машин пригнали с запада, из тыла союзных армий:

– Даже если что-то сломается, – сказал Меир доктору Гольдбергу, – у вас хорошие техники. Все почините… – саперное подразделение Теодора ушло вперед, на восток, следуя за госпиталем. Меир попрощался со старшим кузеном на окраине Мон-Сен-Мартена, ранним утром. Развалины замка чернели в нежном рассвете, над камнями кружились птицы:

– Здесь сокол летал… – полковник, сдвинув на затылок пилотку, покуривал, в расстегнутой, полевой куртке, прислонившись к виллису, – когда мы городок брали. А теперь пропал куда-то. Жаль, они красивые птицы, редкие… – Теодор смерил остатки замка оценивающим взглядом:

– Все отстраивать придется, после войны. Впрочем… – он указал на лужи, покрывающие обочину, – сейчас распутица закончится, форсируем Рейн и пойдем дальше, на Берлин… – они оба посмотрели на восток. Теодор помолчал:

– Знаешь, хорошо, что все так получилось. У Маргариты кузен есть, и Джону легче, что его племянник не сын… – он повел рукой, не закончив. Меир кивнул:

– Только теперь будет еще сложнее вызволять Уильяма из СССР. Ты слышал, что Джон сказал… – герцог передал им свой разговор с Мартой, в Берлине. В СССР, несомненно, знали о предательстве Воронова. Это означало, что Уильяма, скорее всего, отправили в детский дом.

– Ему поменяли фамилию, как это в Германии делали, с детьми врагов режима… – Джон поморщился, – непонятно, где его искать теперь. Максим, правда, обещал вернуться в СССР, после войны, но где искать самого Максима… – Гольдберг привел в палату к Джону Маргариту. Гамен, вежливо, улегся на пороге комнаты. Девочка устроилась на табурете, болтая ногами. Джон смотрел на аккуратное, темное-синее платьице, на новое, шерстяное пальтишко:

– Роза ее обшила. Она и для сирот одежду новую сделала, и мастерскую заведет, когда поселок отстроят. А ведь она раньше на личных самолетах летала, обедала на яхтах, на Лазурном Берегу… – Джон прочел Маргарите письмо от ее дяди. Аккуратно, подбирая слова, он объяснил, что Виллем, до того, как принять сан, хотел жениться на его, Джона, покойной сестре, леди Антонии.

– Тони в Аушвице не просто так оказалась, – Джон замер, – она каким-то образом узнала, в СССР, что Виллема арестовали. Она перешла линию фронта, попала в Германию, отправилась в долину смертной тени, чтобы спасти любимого человека. Надеюсь, они увиделись, в лагере… – Виллем написал племяннице, что не может покинуть свою паству:

– Здесь живут дети, сироты, милая Маргарита, они нуждаются в моей поддержке. Помни, что у тебя есть кузен, самый близкий тебе человек, твой ровесник. Мне бы хотелось, чтобы Уильям узнал о своих родителях, после войны. Посылаю тебе свое благословение, и молюсь за тебя. Да пребудет с тобой покровительство Иисуса и Матери Божьей, святых Елизаветы и Виллема… – голубые, ясные глазки распахнулись. Маргарита вздохнула:

– Дядю, наверное, тоже немцы убили, как моих папу и мамочку… – о профессоре Кардозо Виллем ничего не написал:

– Дядя Джон, – Маргарита коснулась его руки, – но Уильям должен жить здесь. Он наследник Мон-Сен-Мартена, как и я… – Джон пообещал девочке, что ее кузен, после войны, непременно окажется в Бельгии.

Герцог смотрел на маленькую фигурку, в красной, вязаной шапочке, на черные, кудрявые волосы. Маргарита шла через двор больницы, держась за руку Монаха, Гамен скакал вокруг:

– Уильям может быть мертв… – горько понял Джон, – три года прошло. Тони и Виллем в Испании встретились, конечно. Что-то у них случилось, он ушел от мира, стал монахом, потом сан принял. Какая теперь разница… – напомнил себе Джон. Они говорили с Меиром об испанской войне:

– Меир у меня спрашивал, работает ли мистер Филби в секретной службе. Они в Теруэле познакомились. Меира тогда ранило, при республиканском обстреле. Работает, ему доверяют… – Гольдберг обещал выписать Джона на следующей неделе. Позвонив в штаб фельдмаршала Монтгомери, из кабинета Меира, герцог услышал прокуренный голос Монти:

– Восстал из мертвых, значит. Будем ожидать и возвращения майора Кроу. Он кавалер самой высокой награды Британии, не след, чтобы такие люди пропадали… – ни Марту, ни ребенка в близлежащих госпиталях Меир не нашел.

Монти уверил Джона, что ждет его в Аахене:

– Бюрократию твое начальство пусть после войны разводит, – сочно сказал маршал, – можешь даже не связываться с Лондоном. Я объясню, что ты выбрался из рейха в нашем расположении, и сейчас ушел обратно в рейх, разведчиком. Без рации, разумеется… – Монти чиркнул спичкой:

– Победителей не судят, как говорится. Да и потом, что ты можешь рассказать, если полгода слепцом по госпиталям отирался… – Джон, действительно, кроме названий больниц и речей Геббельса больше ничего не слышал:

– Как со Стивеном, – усмехнулся герцог, – он тоже по больницам мотался, а потом на рынке грузчиком работал… – Джон отправил телеграмму дяде Джованни, предупреждая его, что выжил, и будет служить в разведке армии Монтгомери.

– После войны со всем разберемся, – заметил он Меиру. Кузен только кивнул: «Да».

Оставив на дороге свой виллис, Меир пошел к бараку, где жили сироты:

– Дети в школе сейчас. С Маргаритой и Джоном я попрощался. Пистолет ему оставил, Джон его в Лондон отошлет. Он отсыпается, бедняга, за время своих скитаний. Правильно он сказал, после войны разберемся. Я докажу, что не агент СССР, станет понятно, что с Мартой и Питером случилось, и где фон Рабе Констанцу спрятал… – по расчетам Меира, Монах с Портнихой, проводив детей в школу, должны были собираться:

– Ей на занятия надо, ему в больницу, то есть на амбулаторный прием… – Гамен, подняв голову, заворчал. Прислушавшись к звукам из барака, Меир стиснул зубы:

– С Тессой так было. И больше никогда, никогда не будет… – обойдя собаку, он поскрипел дверью. Полковник Горовиц успел выкурить сигарету, ожидая, пока кто-то выйдет на крыльцо. Монах появился на ступенях, босиком, в трофейных брюках вермахта, и чистой, но потрепанной рубашке. Меир вдохнул запах мускуса и сладких пряностей. Обычно недовольное лицо Гольдберга было умиротворенным, глаза светились смехом:

– Извини. Мы думали, ты позже заедешь. Детей проводили, а потом… – у него была лукавая, добрая улыбка. В темных, немного поседевших волосах, над ухом, застряло перышко из подушки. От Гольдберга веяло теплом постели, он спохватился:

– Завтрак. Сейчас Роза поднимется, мы тебя… – Меир, отчего-то, подумал:

– Может быть, поговорить с ним? Он врач, он поймет… Но я даже с папой не говорил. Оставь, такое не лечат… – полковник отмахнулся:

– У меня фляга в машине, с кофе, бутерброды я себе сделал. Пусть Роза отдыхает. Здесь двадцать миль до штаба Паттона, пообедаю на новом месте. Это если они вперед не продвинулись… – Меир обещал, по мере возможности, сообщать в Мон-Сен-Мартен новости.

Рука Гольдберга, несмотря на ранение, оставалась крепкой и уверенной. Эмиль прищурился, глядя на утреннее небо:

– В общем, – задумчиво сказал Монах, – в мае я предполагаю в Польше оказаться. Спишемся с Авербахом, договоримся обо всем. Аушвиц не сегодня-завтра освободят. Жаль, конечно, что Звезда в горах сидит, но к русским ей соваться опасно. Сами разберемся, – подытожил Монах:

– Розе привет передавай, – улыбнулся Меир, – после войны увидимся… – виллис полковника Горовица зачихав, очнувшись, покатил по восточной дороге. Над крышей барака щебетали ласточки.

Монах потрепал Гамена по густой шерсти:

– В мае мы тоже на восток поедем, милый мой. Ты здесь останешься, за Маргаритой присматривать… – потушив окурок в медной пепельнице, Эмиль пошел к жене.