Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том третий - Нелли Шульман - Страница 2

У пахнущих штукатуркой, ампирных колонн Дворца Культуры Металлургов, шумела толпа. Несмотря на февральский мороз, девушки, с подкрашенными губами, кусали мороженое, в простой обертке. Парни, многие еще в военной форме, без погон, щелкали семечки, сплевывая шелуху на каменные плиты широких ступеней.

В сером, низком небе висел слой черного, удушающего дыма. В городе привыкли к столбам, поднимающимся из кирпичных труб цинкового завода, будущей гидроэлектростанции и новой, строящейся фабрики на окраине города. Площадку закрыли, проложив туда отдельную колею, от городского железнодорожного вокзала. Ходили слухи, что проект курирует министерство государственной безопасности.

В городе почти все работали под землей, на рудниках, заложенных на Алтае во времена императрицы Екатерины. Тогда в крепость Усть-Каменную отправляли гарнизоны казаков, для защиты от набегов кочевников, с юга. Город строили, как было принято в те времена, по строгому плану. Прямолинейные улицы продувались ветром с гор. При весенних разливах Иртыша вода не застаивалась в низинах, а быстро расходилась среди переулков.

Императрица Екатерина, своим указом, выделила угодья в окрестностях крепости для староверов, бежавших от преследований в Польшу, и желающих вернуться на родину. До революции в Усть-Каменогорске, со взорванным большевиками Покровским собором, и перешедшим в ведение милиции Свято-Троицким мужским монастырем, стояли и старообрядческие молельни, и мечеть, и костел, выстроенный сосланными на Алтай поляками.

Сейчас, после войны, в городе тоже слышались разные языки. Окрестности Усть-Каменогорска усеивали лагпункты, где держали заключенных, работавших на добыче редких металлов. Зэка, разумеется, в кино не отпускали, но ссыльным немцам Поволжья, крымским татарам и чеченцам разрешали поездки в город.

– Многие ссыльные, кстати, и в городе живут… – крепкий, сероглазый парнишка, на вид лет десяти, независимо прислонился к колонне, надвинув на лоб потрепанную ушанку, – взять хотя бы наших соседей… – ссыльных на режимные предприятия не нанимали. Люди перебивались на подсобных, неквалифицированных работах.

Местный шанхай, как назывались за Уралом бедные кварталы деревянных домишек, расползся по невысокому холму, за рекой Ульвой, впадающей в Усть-Каменогорске в Иртыш. Мужчины промышляли грузчиками, в магазинах и на рынке, женщины мыли поли и брали на дом стирку. Воду жители носили из реки, по обледенелым дорожкам, и крутым лестницам, проложенным по склонам в прошлом веке.

Чихнув, парнишка вытер сопли рукавом драпового пальто:

– Юг, а все равно холодно. Мы почти рядом с Китаем. Тетя Марта обещает, что немного подождать осталось, и мы выберемся из СССР… – в кармане Уильяма лежали два билета на завтрашний, утренний сеанс. Показывали «Первую перчатку». Уличные приятели все уши прожужжали ему о фильме:

– Кино не о футболе, а о боксе… – мимолетно, пожалел Уильям, – но бокс тоже хорошо… – сплюнув лузгу, сверившись с большими часами, над головой, он кубарем скатился со ступенек. Навстречу валила толпа, на вечерний сеанс.

– Мы завтра утром с тетей Мартой в кино пойдем. Когда семьи ходят, так безопасней. Она мне пирожное обещала купить, в фойе… – Уильяму еще надо было сварить суп, к возвращению Марты с работы. Он отлично управлялся со старомодной керосинкой, стоящей в беленой, чистой комнатке, в хлипком сарайчике, среди закоулков шанхая:

– Я шурпу сделаю, – решил Уильям, – крупа есть, а тетя Марта с работы кости принесла… – перебежав мост через Ульву, мальчик пропал в переплетении узких переулков бедного предместья.

Марта обнаружила себя и Уильяма на перроне вокзала Усть-Каменогорска, в общем, случайно.

К новому, сорок шестому году, добравшись до Астрахани, она поняла, что не сможет пересечь Каспийское море. Навигация закрылась на зиму. Ни пассажирские, ни грузовые рейсы в Красноводск не ходили.

Марта к тому времени стала обесцвеченной пергидролем блондинкой, с кудрявыми, завитыми волосами. При ней имелись документы уроженки города Горького, Серафимы Ивановны Шевелевой, двадцати пяти лет от роду, военной вдовы. Паспорт и метрику для Уильяма, то есть Володи Шевелева, Марта купила в Горьком, потолкавшись на базаре, за немалые деньги. В документах Серафимы Ивановны поставили отметку об убытии с постоянного места жительства. Вдова ехала на целину, начинать новую жизнь, с сыном на руках. По возрасту Володя должен был посещать первый класс, но история о целине ни у кого не вызывала подозрения.

Вся страна, казалось, снялась с места. В поездах, в прокуренных тамбурах пели под баян. Инвалиды, на костылях, бродили по общим вагонам, прося рублевку на пропитание, рассказывая о военных подвигах. Пахло салом и водкой, звенели бутылки, кто-то, шатаясь, вставал:

– Прошу к нашему столику, девушка! Разделите трапезу с фронтовиками… – Марта приподнималась на локте, смущенно улыбаясь:

– Простите, товарищ. Не кричите, пожалуйста. У меня ребенок спит… – волосы Уильяма быстро отросли. В пронизанной светом станционных фонарей, длинной ночи, укрывшись тонким одеялом, Марта гладила золотисто-рыжую голову:

– Спи, мой хороший мальчик, спи… – шептала она, – скоро все уйдет, все забудется… – то же самое она обещала и будущей девочке, Любови.

В Горьком, услышав на базаре о враче, принимающем по коммерческим ценам, Марта навестила дорогую, трехкомнатную квартиру, на волжской набережной. Засунув в карман халата купюры, доктор, одобрительно, сказал:

– Все идет хорошо, голубушка. Родите в мае, к годовщине великой победы… – Марта вспомнила яркий день, середины сентября, золото деревьев, в Сокольниках, стук каблуков, по деревянной эстраде танцплощадки. Оркестр играл «Рио-Риту», теплое дыхание Волка щекотало ей ухо:

– Ты мне снилась, Марта, девять лет снилась… – крепкая рука лежала на ее талии, от каштановых волос пахло жасмином, – но я думал, что больше никогда тебе не увижу… – вагон раскачивался. Мужики пьяными голосами затягивали «Землянку»:

– До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага… – Марта, всякий раз, напряженной спиной, всем телом, чувствовала эти четыре шага. Каждая проверка документов грозила ей тюрьмой, звонком в Москву, на Лубянку, и разлукой с Уильямом:

– Они думают, что Уильям сын Воронова… – в поездах, на узких полках, мальчик приваливался к ней, сопя в плечо, – они оставят его в заложниках, на случай появления отца. Но Воронов знает, что Уильям не его ребенок, Тони ему сказала… – старший деверь, в Берлине, поделился историей с Генрихом:

– Максимилиан смеялся, описывал, как он Тони, на глазах Воронова… – Марта сжимала тонкие пальцы в кулак:

– Пусть они все умрут, пожалуйста. Пусть Воронов сдохнет первым, пусть Эмма освободится, и Джон ее найдет. Максимилиан не позволит Воронову тронуть ее ребенка, как он не позволит сделать что-то с Теодором-Генрихом… – зная деверя, Марта не сомневалась, что Макс ухаживает за племянником:

– Но нельзя, чтобы мой сын рос в окружении нацистов, в какой-то безумной крепости, на краю земли… – ночами, в поездах, прячась под одеялом, Марта доставала блокнот. Она думала о рисунках, в папке леди Констанцы, об оазисе в Антарктиде, с урановым месторождением, о странном месте, отмеченном семью скалами:

– Вообще непонятно, где оно находится. Мы с Генрихом решили, что эскиз похож на изображение дольменов… – дольмены были разбросаны по всей Европе:

– На клыке Джона похожий рисунок, дерево и семь ветвей. Но это распространенный мотив, у примитивных народов… – Марта вспомнила рассказы о клыке:

– Миссис де ла Марк его подарил какой-то сибирский князь. Надо проверить карты Сибири, Урала… – в Астрахани, она пошла с документами Шевелевой в городскую библиотеку. Карточку заводили только по прописке, но Марту пустили в читальный зал. Ей потребовалось три визита, чтобы найти искомое место:

– Северный Урал… – она задумалась, – глушь, тайга, непролазные места. Ученые считают, что каменные столбы, природные образования. Вообще, все легенды… – Марта захлопнула географический справочник, – нет ни одного доказательства, что миссис де ла Марк навещала Урал. Но леди Констанца, зачем-то, поместила рисунок в папку… – Марта помнила, что деверь не обратил внимания на семь столбов:

– Его больше интересовал уран, – мрачно подумала женщина, – они утащили в Патагонию тяжелую воду, с подземных заводов. Но до доктора Кроу, слава Богу, им не дотянуться… – еще Марта вспоминала девушку, с будапештской фотографии:

– Циона Судакова. Она ранила Максимилиана. Она очень близко к нему подобралась… – от доктора Кроу Марта услышала семейные новости:

– Ей мама все рассказала… – женщина ворочалась на полке, – в феврале этого года у доктора Горовиц родилась девочка, Фрида. Покойную жену дяди Теодора звали Фредерикой… – все могло быть совпадением, но Марта посчитала на пальцах:

– Сходится. Бедная девочка, она не смогла избавиться от ребенка. Доктор Горовиц и Авраам знают, а больше никто… – Марта, не задумываясь, прервала бы беременность от Мюллера:

– Но это другое… – она прижимала к себе спокойно спящего Уильяма, – девочка влюбилась в Макса. Она дитя тогда была, семнадцати не исполнилось. Но если Макс знает, если он жив… – Марта замерла, – он землю перевернет, а найдет дочь. И он отыщет Циону… – Марта успокоила себя тем, что Циона, еврейка, не свяжет жизнь с беглым нацистом:

– Максу место на скамье подсудимых, в Нюрнберге, – Марта, аккуратно, читала газеты, – и он там, в конце концов, окажется. Или я его лично пристрелю… – она прятала пистолет и образ Богоматери в подкладке сумочки. Иногда Марта навещала с Уильямом церкви:

– Пока Сталин играет на чувствах верующих, – она оглядывала толпу, – но я уверена, что и здесь все утыкано осведомителями… – товарищ Шевелева была осторожна. С попутчиками женщина почти не говорила, отделываясь краткими репликами.

В Астрахани Марте, как она считала, повезло. Она хотела двинуться дальше на юг, к иранской границе, но сначала надо было устроиться на работу. Деньги от матушки заканчивались. Астрахань, большой город, кишел милиционерами, оставаться здесь было опасно. На базаре Марта узнала о сезонных колоннах грузовиков, отправляющихся на восток, с будущими целинниками. В рейсы требовались поварихи и судомойки:

– Не бойся, через Караганду машины не проезжают… – усмехнулась Марта, заметив недовольное лицо Уильяма, – ты туда больше не вернешься… – мальчишка выпятил губу:

– Только через мой труп, тетя Марта… – хихикнул барон де ла Марк.

Колонна везла пять сотен молодых людей и девушек. На привалах варили обеды на кострах, и мыли алюминиевые миски в стылой, ледяной воде рек и ручьев. У Марты покраснели и огрубели руки, со щек не сходил зимний румянец:

– Чем дальше на восток мы заберемся, тем лучше… – она оглядывала пустынные степи, из кабины грузовика, – и мы, все-таки, в кабине едем, а не в кузове… – устроившись между ней и шофером, склонившись над исписанной тетрадкой, Уильям кусал химический карандаш. Каждый день Марта занималась с мальчиком математикой, и, когда никто их не слышал, языками.

Распрощавшись с колонной в Семипалатинске, она поехала на дизеле дальше на юг, в Усть-Каменогорск. Начальник колонны выдал товарищу Шевелевой отличную характеристику. Марта, с легкостью, устроилась кухонной рабочей, в столовую цинкового завода. Из соображений безопасности, она не воровала, но заведующая производством разрешала девушкам, как она звала вдов, уносить домой кости, обрезки овощей и горбушки черного, тяжелого хлеба.

Марта торопилась домой, через мост, над быстрой, темной Ульвой, прижимая к себе увесистый пакет:

– Еще немного потерпим… – она мысленно считала деньги, в тайнике, в купленном на горьковской барахолке фибровом чемодане, – и двинемся к границе. Любовь в Китае на свет появится… – опустив голову, она не заметила, как натолкнулась на встречного прохожего.

Марта поскользнулась, ахнув. Уверенная рука поддержала ее под локоть. Пакет выпал на обледенелое дерево моста. Высокий казах, в ватнике и меховой шапке, с темной бородой, заметно покраснел:

– Я подберу… – с акцентом сказал он, – подождите… – Марта отмахнулась:

– Не стоит, товарищ. Это… – она нашлась, – для собаки нашей… – на досках валялась морковка. Марта рассудила, что, по нынешним временам, пес обрадуется и морковке. Костей было жалко, но Марта вздохнула:

– Ладно. Уильям должен был суп сварить… – она пошла к домишкам шанхая. Подождав немного, казах направился за ней.

У Наума Исааковича всегда закладывало уши, когда самолет начинал снижаться.

Над Усть-Каменогорском висело облако черного, тяжелого дыма. Кроме цинкового завода, и будущей гидроэлектростанции, на Иртыше, в городе заложили закрытый, металлургический комбинат. Цинковый завод получил новейшее оборудование и пленных немецких инженеров, с родственного, как весело говорил Наум Исаакович, предприятия, в Магдебурге. Инженеров держали на особом лагерном пункте, шарашке, куда привозили и арестованных советских специалистов.

Бросив в рот швейцарский леденец, с травами, он открыл толстую, потрепанную папку:

– Здесь разведали магний, титан, бериллий, тантал, торий… – Рудный Алтай славился редкоземельными месторождениями. Курчатов настаивал, что торий может стать источником ядерного топлива, для проектируемых энергетических станций:

– Ворона с ним соглашалась… – Эйтингон, внимательно, просматривал американские записи Вороны, – но энергетические станции нас интересуют меньше всего, по крайней мере, сейчас… – сидя в строго охраняемом коттедже, в дебрях Печорлага, на Северном Урале, Ворона, наотрез, отказывалась работать. Кроме набросков, сделанных на московской даче, женщина больше не подносила пера к бумаге:

– То есть она подносит, – желчно сказал себе Эйтингон, – она составляет учебник арифметики, для малышей… – Ворона, казалась, издевалась над советским правительством и товарищем Сталиным, прохлаждаясь в благоустроенном особняке, с каминами, на берегу озера:

– Рядом какие-то якобы священные места, для местных жителей, – зевнул Эйтингон, – гора, на которую нельзя подниматься. Чушь, шаманские суеверия… – Наум Исаакович себя суеверным человеком не считал. Тем не менее, он появился на новый год в поселке Де-Кастри один. Несмотря на распоряжение, отправленное Саломее, проклятый инвалид Гольдберг оставался в живых. Девушка сообщила, что Ягненок запечатал палату госпиталя Ротшильд-Хадасса, в Иерусалиме, где лежал калека:

– Он боится мести, со стороны Лехи… – читал Эйтингон расшифрованные строки, – к Монаху никого не подпускают, и готовят ему отдельно… – ходить инвалид не мог, но от паралича рук почти избавился:

– Он пока не разговаривает, – кисло подумал Эйтингон, – но Саломея сообщила, что он все слышит. Тетя ей рассказывает о госпитале… – доктору Горовиц, одной из немногих, брат разрешил навещать Гольдберга:

– Еще в палату пускают его лечащих врачей, и руководство ишува… – Эйтингон сдержал ругательство, – в котором у нас агентов нет… – он, в очередной раз, подумал, что вербовка Рыжего могла бы принести связи в будущем правительстве Израиля:

– Он с детства знает Бен-Гуриона, он вхож в самые высшие круги страны, если можно так выразиться… – Рыжий, вкупе с великим архитектором, Федором Петровичем Воронцовым-Вельяминовым, и остальными беглецами, бесследно исчез. Эйтингон велел каждый день подавать сведения о бандитских вылазках, в Прибалтике и на Западной Украине. Радиограмм приносили столько, что бумаги загромождали стол, но следы Волка и его товарищей по оружию, как мрачно говорил Эйтингон, пропали:

– Матвей, впрочем, написал, что его светлость и Питер благополучно добрались до Лондона… – с хрустом прикончив конфетку, Эйтингон закурил «Мальборо», – наверняка, мерзавцы воспользовались помощью бандитов… – лесным братьям, как себя называли партизаны в Прибалтике, и украинским националистам отвешивали сроки в четверть века лагерей. Наум Исаакович, искренне, желал, чтобы все они передохли:

– Мы раздавим подонков, получающих деньги с Запада… – министр Берия, на каждом совещании, напоминал о важности укрепления государственных границ СССР. Восточная Европа плясала под дудку Советского Союза. Оставались страны Переднего Востока и Азия. На обитом бархатом диване, рядом с Эйтингоном, лежала еще одна папка. Стряхнув пепел, он поморщился:

– Не сейчас. Лучше я подумаю о приятном деле… – приятным были летние испытания атомных бомб, на атолле Бикини. Генерал Горовиц заведовал подготовкой проекта. Военно-морской флот хотел узнать, как новое оружие действует на корабли:

– Понятно, как, – хохотнул Эйтингон, получив радиограмму, из посольства в Вашингтоне, – от развалин и следа не останется, если судна поместят в эпицентре взрыва… – официально, корабли пригоняли на испытания пустыми, или с подопытными животными. Матвей сообщил, что на одном из судов, тайно, помещают японских военнопленных:

– У американцев появились хорошие данные, по лучевой болезни, – задумался Эйтингон, – надо передать досье Кардозо, пусть займется… – из Усть-Каменогорска Наум Исаакович летел дальше, в столицу Казахской ССР. В Алма-Ате его ждали пять тщательно отобранных аспиранток, биологов или врачей. На остров можно было привезти только одну из них. Ошибка грозила тем, что девушку пришлось бы подводить под расстрельную статью. Не желая ненужной канцелярщины, Эйтингон предложил профессору сделать короткие киноленты, с каждой девушкой:

– Им объяснят, что снимают документальный фильм, – он улыбнулся, – я подготовлю субтитры, вы поймете сказанное… – до него донесся недовольный голос Кардозо:

– Какая разница, что она говорит? Она мне нужна не для разговоров… – Наум Исаакович надеялся, что выбранная профессором аспирантка, с ним уживется:

– Во всех отношениях, так сказать. Хорошо, что мальчик на испытания не один едет… – на операцию «Перекресток» приглашалась советская делегация, куда Эйтингон включил и людей с Лубянки. Военно-морской флот отправлял на атолл Дебору, как начальника отдела шифров:

– Ребенка она в тропики не берет, оставляет в Нью-Йорке… – Эйтингон задумался, – можно было бы изящно все провернуть… – заикнувшись о возможном исчезновении Паука и Деборы с атолла, он услышал холодный голос министра:

– Иосиф Виссарионович считает, что Паук должен остаться на западе, пока у Советского Союза не появится бомба… – до этого, с упрямством Вороны, кажется, было еще далеко:

– Наверняка, в камере она снюхалась с дочерью Кукушки… – о пропавшей Марте думать совсем не хотелось, – но не пытать же, великого физика… – по донесениям из ее лесного уединения, великий физик завтракала парижскими сырами и составляла арифметические задачи для дошкольников:

– Рано или поздно терпение товарища Сталина иссякнет, – вздохнул Эйтингон, – и тогда я ей не позавидую… – под крылом торчали трубы заводов, самолет шел на посадку:

– Очень хорошо, что я здесь недолго пробуду… – Эйтингон бросил взгляд на серый, скованный льдом, унылый город, – проверю, как идет строительство, и встречусь с этим борцом за свободу… – не открывая вторую папку, он смежил веки.

На вилле поставили большую, пахнущую морозной свежестью елку, увенчанную пятиконечной звездой. Они пили «Вдову Клико», Роза получила бриллиантовый браслет, с кроваво-красными рубинами. Камни переливались на тонком запястье женщины, стройную шею окутывал палантин, из баргузинского соболя. В гостиной пахло рождественской выпечкой. Повар при вилле, японец, до войны работал в дорогом токийском отеле. Он приготовил торт, с пьяной вишней, миндальную коврижку, и домашнее мороженое.

Эйтингон привез Розе корзины с зимними яблоками и грушами. Девочкам полагались серебряные погремушки, от Тиффани. От няни Роза, небрежно, отказалась:

– Фрау Луиза… – так звали личную горничную, – и я, справляемся, месье Нахум… – об отце девочек Наум Исаакович, разумеется, ничего не говорил, а Роза не спрашивала.

Он провел на берегу Татарского пролива две недели. Девчонок различить было невозможно, но Роза знала, кто из дочерей спит, а кто плачет:

– Впрочем, они и плачут одновременно, – улыбнулся Эйтингон, – и дремлют, обнявшись… – он гулял с девочками в заснеженном саду виллы. Самолетом, из Москвы, доставили заказанную в Париже коляску, для двойни, обитую розовым атласом. Спали девочки в кроватке беленого дуба, под кружевным балдахином. В детской Эйтингон велел повесить картины, с товарищем Сталиным. Увидев холсты, Роза поджала красивые губы, но ничего не сказала:

– Летом ее художник напишет… – подходящего художника еще предстояло найти, в лагерях, – летом Аня и Надя ползать начнут… – Эйтингон поймал себя на том, что думает о девочках, действительно, как о своих дочерях:

– Они будут Левины, но с моим отчеством… – ночами, на вилле, слыша плач девочек, он заставлял себя не вставать:

– Роза спит с ними, а фрау Луиза ей помогает… – Эйтингон ночевал отдельно. Харьковский профессор, принимавший детей, познакомил его с врачебным заключением. Три страницы, убористым почерком, настаивали, что мадемуазель Левина должна оправиться:

– Это двойня, схватки шли долго. Роды оказались очень тяжелыми… – твердо сказал врач, – фрау Роза потеряла много крови, ей надо восстановиться… – не желая вызывать гнев Розы, Эйтингон решил не привозить другого доктора:

– Она выглядит здоровой, но лучше не рисковать… – женщина с аппетитом ела, и кормила девочек. Роза позволяла Эйтингону редкий поцелуй в пахнущую сладкими пряностями, белую щеку. Ему и того было достаточно:

– По крайней мере, я буду думать о чем-то хорошем, пока мне предстоит возня с вонючими кочевниками… – потушив сигарету, морщась от воя двигателей, Эйтингон, наконец, взялся за вторую папку:

– Осман-батыр Исламулы, борец за свободу казахского народа, на нашем содержании. Получил тысячу винтовок, двадцать пулеметов и боеприпасы для действий против гоминьдановского правительства… – он читал ровные, машинописные строки:

– Весной 1944 года увел из Синьцзяна в Монголию несколько тысяч казахов. К середине сентября 1945 года его отряды полностью освободили Алтайский округ от гоминьдановских войск. Осман-батыр назначен губернатором Алтайского округа и награжден орденом Народного героя Восточно-Туркестанской республики… – республика кормилась за счет СССР, обеспечивая защиту интересов советского правительства на западе Китая:

– Пока непонятно, чем закончится гражданская война, между Гоминьданом и коммунистами, – сухо сказал Берия, – но Осман-батыр, кажется, возомнил себя новым героем казахского народа. Надо его осадить, нам не нужны волнения… – Эйтингон смотрел в бесстрастное, сильное лицо. Казах носил меховую шапку, и короткую, темную бороду:

– Он мой ровесник, кстати… – он отбросил папку:

– Берия прав. Еще один националист, на границе, ни к чему. Я разберусь, с этим батыром… – самолет, подпрыгнув, покатился по спешно проложенной полосе, на окраине режимной стройки.

Осман-батыр сразу понял, что никакой собаки у нее нет.

За низким плетнем виднелся деревянный домик, из тех, что строили русские. В шанхае стояли и глинобитные хижины, на манер китайских. На окраине Осман заметил несколько потрепанных юрт. В Ускемене, как город звался по-казахски, всегда жило русское большинство.

Поеживаясь от острого ветерка, с гор, он засунул руки в карманы ватника:

– Она объедки домой несла, теперь у нее обеда не будет… – Осман-батыр понимал, почему красивая, молодая женщина не подобрала с грязных досок моста кости и обрезки овощей:

– Ей было стыдно… – он тоже почувствовал краску на щеках, – стыдно наклоняться, искать передо мной остатки еды. Она с мальчиком теперь голодной спать ляжет… – мальчика, лет десяти, Осман-батыр рассмотрел отлично.

Высокий, крепкий ребенок выскочил во двор домика, с охапкой стираного белья. От стопки шел пар, на морозе, но мальчик не надел шапки, накинув только пальто. В свете заходящего солнца блеснули золотисто-рыжие волосы:

– Она вдова, с войны, должно быть, – решил казах, – а это ее сын. На отца похож, высоким вырастет… – Осман тоже был на голову выше знакомых ему соплеменников:

– Меня в детстве все за подростка принимали… – мальчик, приплясывая от холода, развешивал белье. Осман не видел отсюда его лица, но хорошо рассмотрел глаза его матери, на мосте.

Большие, зеленые, они напомнили ему высокогорные озера в Алтае, на родине. Он появился на свет зимой, в занесенном метелью стойбище, среди раскинутых юрт пастухов:

– Волосы у нее, словно снег, – из-под дешевой ушанки женщины выбился светлый локон, – а ходит она ловко, как ирбис… – в молодости Осман-батыр охотился и в родных краях, и на юге, в Китае:

– Наши казахи ушли дальше, в Индию, где лежат вечные льды… – мальчик скрылся в домике, а он все не сводил взгляда с немного покосившейся двери, – где самые высокие горы на свете… – женщина, маленькая, хрупкая, казалась ему птичкой, на обрыве отвесной скалы:

– Она выбивается из сил, еле крыльями машет, но возвращается к гнезду и кормит птенцов… – на мосту он успел увидеть огрубевшие, но изящные руки незнакомки. Перчаток она не носила:

– Она где-то в столовой работает, на заводе… – Осман не думал о завтрашней встрече с посланцем советского правительства, о том, что в юрте, на окраине города, вечером собираются местные казахи. Он знал, что ему скажут русские, и о чем он поговорит с братьями по народу:

– Русские захотят, чтобы я сложил оружие, вернулся в будку и стал цепным псом китайских коммунистов… – Осман сжал кулаки, – никогда такого не случится. Китайцы нас ненавидят, и боятся. Они всю жизнь держали казахов и уйгуров в черном теле… – Осман считал братьями и тех, и других:

– Мы люди одной крови, одной веры. Китайцы и русские нам чужие. Только она ведь русская… – он не знал имени женщины, но такое было неважно:

– Братьям я напомню, что все, кто хочет бороться за свободу казахов, могут стать моими бойцами… – Осман воевал на границе Китая, Монголии и СССР, надеясь на обещание маршала Чойбалсана поддержать создание Алтайского ханства, – а мне надо уходить, не задерживаться в городе. Русские могут меня арестовать, прямо на встрече… – он возвращался мыслями к женщине и ребенку. По его вине они остались голодными:

– Значит, надо исправить ошибку, – велел себе Осман, – она по-казахски не говорит, а у меня в русском языке акцент, и я неловко объясняюсь. Но она меня поймет… – Осман-батыр, почему-то, был в этом уверен.

Он вернулся в шанхай через час, с туго набитым вещевым мешком. Знакомцы, из казахов, снабдили его казы, колбасой из конины, мороженым и сушеным мясом, лепешками, и даже банкой с каймаком. В бумажном пакетике шуршал хворост, для мальчика.

Миновав плетень, неожиданно робко подняв руку, Осман-батыр постучал. Дверь долго скрипела, прежде чем открыться:

– Старая дверь, надо поправить. Ей тяжело мужскими делами заниматься… – пронеслось у него в голове. Наконец, за ручку, как следует, дернули. Пахнуло уютным, домашним ароматом шурпы:

– У нее суп остался, – обрадовался Осман, – они поели… – Уильям дремал на топчане. Марта, кутаясь в домашнюю, вытертую безрукавку, недоуменно смотрела на давешнего казаха. Гость был таким высоким, что пригнулся:

– Иначе он в притолоку лбом ударится, – поняла женщина, – он в дверной проем не помещается… – казах стащил шапку, обнажив темную, побитую сединой голову. Неловко протянув ей вещевой мешок, он пробормотал:

– Вам. От меня. Еда… – Марта молчала, комкая в руках шитье:

– У нас есть, спасибо… – она указала в сторону кухонного угла, с керосинкой, – вы тоже поешьте. У нас шурпа свежая… – мешок оттягивал руки Марты, она уловила запах мяса. Казах топтался на пороге, зачем-то расстегивая ватник:

– Дверь, – хмуро сказал он, – сначала дверь… – он повертел пальцами:

– Надо починить. Молоток… – принеся молоток и долото, Марта приняла от него ватник:

– Я суп разогрею, – пообещала она, – чай заварю. Правда, мы его второй день пьем… – он уверенно орудовал инструментами:

– Чай есть, в мешке… – казах оторвался от двери:

– Меня Осман зовут… – у него были темные глаза, в сеточке мелких морщин. Марта подумала, что ему идет пятый десяток:

– Он не из местных казахов, у них нет такого акцента. Он из Китая, или Монголии… – она протянула руку: «Сима». Не касаясь ее пальцев, Осман поклонился: «Рад знакомству, Сима-ханым».

Питейные заведения в Усть-Каменогорске называли на сибирский манер, чайными.

Торговали точки по коммерческим ценам. На полках лежали связки казы, копченой колбасы, из конины, на прилавке громоздились стопки румяных лепешек, но многие посетители ограничивались бутылкой дешевой водки. Черный чай готовили по-русски, в самоварах. Буфетчик приносил к столу масло и соль, для казахов.

Во времена резидентской работы в Турции Наум Исаакович пристрастился к хорошему чаю:

– Понятно, что за дрянь они заваривают, – вздохнул Эйтингон, – я видел, в магазинах… – прессованный в кирпичи чай заворачивали в грубую, коричневую бумагу. Напиток отдавал соломой, на такие кирпичи шла несортовая продукция. Эйтингон предполагал, что и зеленый чай окажется дрянным:

– Какая разница, – кисло подумал он, вдыхая дым «Беломора», – зеленый тоже ничем не лучше… – он помнил времена НЭПа. На бывшей Мясницкой, в бывшем магазине Перлова, оформленном в китайском стиле, продавщицы, улыбаясь покупателям, взвешивали драгоценные, с тонким ароматом, чаи, привезенные из Пекина.

В отдельном углу раскачивалась клетка с попугаем, пахло отличным, бразильским кофе. Вертелась медная мельница, покупки заворачивали в шелковистую бумагу. Нэпман, новый хозяин магазина, устроил и маленькое кафе, с мозаичным полом и коваными столиками:

– Мы с Лубянки туда бегали… – Эйтингон налил мутного чая в выщербленную, старую пиалу, – в обеденный перерыв. Наша столовая по карточкам работала, и была закрытой, только для сотрудников. К Перлову милые барышни ходили. Можно было познакомиться, весело провести время… – милые барышни давно эмигрировали или сгинули в лагерях и ссылках:

– Кто был поумнее, окрутил подходящую партию, – хмыкнул Эйтингон, – хотя их мужей тоже расстреляли, в ежовских перегибах… – он вспомнил журналистку, писавшую статьи об изменнице Князевой:

– Она, кстати, в Дальлаге сидит, как и сестра Юдина. Обоим десять лет дали, без права переписки. Почти в одно время их арестовали… – Юдин с итальянской женой приехал на родину после нового года.

Вставивший зубы Андрей Петрович, ленинградский коллега, вернулся на привычное место работы, в Большой Дом. Юдину разрешили продолжить аспирантуру. Жена его учила русский язык, и преподавала итальянский, в университете. Изменнику даже выдали «Красную Звезду»:

– В знак его партизанских заслуг. Итальянцы ему тоже орден вручили… – временное правительство Италии наградило Юдина золотой медалью: «За воинскую доблесть».

Советский орден изменнику оставалось носить недолго. Министр Берия отдал распоряжение об аресте Юдина, после защиты кандидатской диссертации. По сообщению куратора, Андрея Петровича, Юдин писал работу о некоем Россо Фиорентино, художнике Возрождения:

– Жену его мы тоже осудим, – подытожил Берия, – ясно, что и она вовлечена в шпионскую сеть, поддерживающую бандитские вылазки, на границах нашей советской родины… – Эйтингон ожидал еще одного бандита. Никак иначе Осман-батыра назвать было нельзя:

– Якобы Чойбалсан обещал ему независимость Алтая, создание государства для казахов и уйгуров… – в разговоре с Лаврентием Павловичем Эйтингон заметил:

– С другой стороны, в том районе нам пригодятся лояльные мусульмане. Учитывая традиционное влияние англичан, в Афганистане, и будущие, исламские территории на юге, нужен некий социалистический форпост… – судя по всему, северо-западные районы Британской Индии, с мусульманским большинством, скоро становились независимыми:

– Англичане, как всегда, придерживаются доктрины «Разделяй и властвуй», Наум Исаакович, – отозвался Берия, – они еще наплачутся, с исламским национализмом… – тяжелый кулак опустился на дубовый стол:

– Мы раздавим проявления сепаратизма на корню, понятно? В двадцатые годы таких, как Осман, называли басмачами. Он вашу голову на пику наденет, и не поморщится. Я работал в Азербайджане, я знаю, о чем говорю… – Эйтингон читал архивные материалы по исламскому подполью, в Закавказье. Партии «Иттихад» и «Мусават», как и тайные сионистские организации, давно разгромили, но Берия считал, что пантюркизм, как и панисламизм, до сих пор, представляют опасность:

– Посмотрите на католиков и униатов, – напомнил министр, – они всегда лояльны Ватикану и папе, в первую очередь. То же самое и с мусульманами. В общем, товарищ Сталин считает, что вы правильно ставите на Израиль… – с легкой руки Эйтингона на Лубянке Палестину называли именно так. Наум Исаакович и сам знал, что его схема сработает:

– Если евреи верны, то они верны до конца, взять хотя бы Масаду… – он подумал, что защитники крепости, были такими же упрямыми, как и Рыжий:

– Рыжий дурак, – разозлился Эйтингон, – если еврей дурак, или мерзавец, это тоже до конца. Достаточно на профессора посмотреть… – при встречах с Кардозо у него не получалось уклониться от рукопожатия. Наум Исаакович, потом, всегда тщательно мыл ладони, брезгуя касаться человека, обретавшегося у параши, как говорили в лагерях.

Дело с Осман-батыром было ясным:

– Мы надеемся, что китайские коммунисты победят, – сказал Эйтингону Берия, – а деятельность этого казаха, то есть его бандитские вылазки, нам совершенно ни к чему… – сколотив отряд из пяти сотен человек, Осман отказался от должности губернатора Алтайского края, сославшись на болезнь:

– Он здоров, как бык… – папка с досье лежала в потрепанном портфеле Эйтингона, – он ловит рыбку, в мутной воде… – по донесениям, отряд Османа, нападал и на коммунистические и на гоминьдановские силы:

– Можно подождать победы коммунистов, и пусть китайцы его сами расстреляют, – размышлял Эйтингон, – но китайцы нам важнее, чем вшивый казах… – в СССР понимали, что казахский сепаратизм ни к чему хорошему не приведет:

– Нам не нужен раздробленный Китай, – согласился Эйтингон с Берия, – южная граница должна быть надежно защищена. У нас впереди еще создание коммунистической Кореи… – Корея и Индокитай, где сейчас воевали французы, могли подождать:

– Китай, наша первая забота… – Эйтингон оглядел заплеванную чайную, – ладно, на стройке все идет хорошо. Понаблюдаю за связями батыра и прикажу местным коллегам арестовать и его, и приспешников… – Наум Исаакович не сомневался, что Осман, приехавший в Усть-Каменогорск по приглашению СССР, успел и здесь навербовать сторонников:

– Они дикари, – поморщился Эйтингон, – басмачи, как говорил Берия. Надо с ними поступать так, как мы делали в Испании. Поставить пулеметы, и всех, скопом, расстрелять… – он, со вздохом, подумал, что на дворе двадцатый век:

– На той неделе состоялся первый пассажирский беспосадочный рейс, через Атлантику, американцы сделали атомную бомбу, а здесь сортиры во дворе и вонючий чай… – Розе доставляли бразильский кофе, лучшей обжарки.

Начальник лагпункта приспособил к хозяйству виллы арестованных жен прибалтийских националистов. Латышские фермерши, привыкшие к крестьянской работе, ухаживали за чистым коровником, сбивали масло, и делали домашний сыр. Услышав от профессора, что для детей полезно козье молоко, Эйтингон заказал и коз:

– Роза в следующем году девочек отлучит… – он даже зажмурился, – я обещаю, что к тому времени инвалид сдохнет… – он почувствовал домашний аромат горячей каши, услышал лепет малышек:

– Папа, папа… – Наум Исаакович хотел, чтобы Аня и Надя росли в роскоши:

– Я все организую. Недостатка в арестованных преподавателях нет, они будут обучаться на вилле, потом поступят в Московский университет. Языки, история искусств, в общем, подходящие для девушек предметы. И сейчас видно, что малышки вырастут красавицами, в Розу… – к облегчению Эйтингона, дочери Гольдберга напоминали мать:

– Он вообще урод, – Наум Исаакович налил себе еще чая, – длинный нос и пенсне. Хотя какая разница, ему недолго жить осталось… – второй калека, полковник Кроу, тоже должен был скоро очутиться на том свете. Посылать людей на уединенную, шотландскую базу было опасно, хотя Эйтингон ожидал, что сбежавший полковник Воронов, может обратиться за помощью к товарищу по оружию:

– Стэнли вернулся в Лондон, однако он не имеет доступа к папкам его светлости… – Филби, одновременно, получил ордена и от Британии, и от СССР. Крот поработал в Стамбуле с делом несостоявшегося перебежчика, вице-консула Советского Союза Волкова. Предатель явился в британское посольство, заявляя, что обладает сведениями о высокопоставленных агентах СССР, в секретной службе Его Величества. Дело Волкова в Лондоне поручили Филби. Стэнли промедлил с вылетом из Лондона, позволив МГБ отыскать Волкова и вывезти его в Москву. Мерзавца, немедленно, расстреляли:

– Как мы расстреляем Князеву и калеку, когда добьемся сведений о том, куда они дели ребенка… – сына Паука искали по всему Уралу, но пока не нашли. Эйтингон даже думал, что жена мистера ди Амальфи спрятала малыша среди ее многочисленного потомства, родного и приемного:

– Но в Хэмпстеде все дети учтены, что называется. Стэнли сообщил о японских внуках мистера ди Амальфи… – услышав о сыне Поэта, Эйтингон занес имя мальчика в черный блокнот, на резинке. Наум Исаакович думал о будущем:

– Эта Лаура, по словам Стэнли, обладала отличными аналитическими способностями, а Поэт работал на СССР. Не след выпускать мальчика из поля зрения, он нам понадобится. Он японец, он согласится с нами сотрудничать, только из уважения к трагической судьбе отца. У миссис ди Амальфи, викторианской, вышел бы отличный роман, из этой истории… – сыну Поэта, как и пропавшему наследнику Экзетеров, исполнилось восемь лет:

– Но Володю вообще непонятно, где искать, – желчно подумал Эйтингон, – надеюсь, что дочь Кукушки сдохла, как и ее мать… – ему показалось, что в сером, послеполуденном, зимнем сумраке, за грязным окном чайханы, промелькнула рыжая голова:

– Журавлев говорил, что она рыжая, эта вдовствующая графиня… – Эйтингон утверждал, что покойная Кукушка, работая на Запад, снюхалась с младшим графом фон Рабе:

– Он тоже шпионил на Британию, – заявил Наум Исаакович, – брак с Мартой для него был удобен. Кукушка подложила дочь под нужного человека… – он приподнялся, но не увидел никого, кроме высокого, мощного казаха, в меховой шапке и старом халате, в разбитых сапогах:

– От него воняет, и у него, наверняка, вши… – поморщился Эйтингон, – но работа есть работа. Поговорю по душам с Осман-батыром, узнаю, о его планах… – махнув буфетчику, он попросил еще один самовар чая, с верблюжьим маслом и солью.

Уильяму снился Мон-Сен-Мартен.

Ни Марта, ни Волк, не бывали в городке. Они рассказывали мальчику о родных местах его семьи, со слов месье Гольдберга, и его покойной жены, мадам Розы.

На квартире в переулке Хлебниковом Уильям читал статью о Мон-Сен-Мартене, в энциклопедии Брокгауза и Эфрона:

– Донжон замка восходил ко временам Виллема ван дер Марка, по прозвищу Арденнский Вепрь… – Волк вручил Уильяму роман Вальтера Скотта, «Квентин Дорвард», где говорилось о казни Арденнского Вепря, за убийство льежского епископа. Мальчик читал книгу летом, кочуя с Волком по подмосковным городкам.

Среди зарослей лесной малины, на прохладных полянах, поросших колокольчиками, жужжали пчелы. Уильям вдыхал солнечный, теплый аромат сосновой смолы:

– Замок окончательно разрушили в наполеоновских войнах, но барон де ла Марк, вернувшийся в Европу из колоний, восстановил родовое гнездо… – прапрадед Уильяма основал «Угольную компанию де ла Марков». Барон погиб, при катастрофе в шахте, оставившей его сына пожизненным инвалидом:

– Герб семьи… – мальчик шевелил губами, – на золотом поле лента, червленая с серебром… – в Брокгауз поместили и эмблему компании, черную голову вепря, на красном фоне:

– Единственный наследник, от брака барона де ла Марка с Элизой, урожденной де Монтреваль, барон Виллем… – Уильям рассматривал фотографию своего покойного дедушки:

– Он похож на Волка, даже странно. Только ростом ниже. Дедушка погиб, спасая месье Гольдберга, – думал мальчик, – а моя бабушка умерла в тот же день. Тетя Элиза тоже погибла, ее немцы убили… – он вглядывался в величественные очертания церкви, в Мон-Сен-Мартене:

– Храм святого Иоанна Крестителя, построен баронессой Элизой де ла Марк, в память о ее отце, Жане де Монтревале… – в энциклопедии говорилось, что церковь была третьей по величине в Бельгии:

– В храме хранятся реликвии святой Бернадетты Субиру, и святой Терезы из Лизье… – кроме храма в родном городе, святые Елизавета и Виллем Бельгийские возводили церкви и приюты для паломников, в Риме, Лурде и Сантьяго-де-Компостела. В статье имелся список госпиталей, сиротских приютов и школ, основанных святыми. Уильям сбился на третьем десятке:

– Лилия, символ непорочной жизни… – он изучал фото, сделанное до первой войны, – цветок является традиционным сувениром, из Мон-Сен-Мартена… – фотограф сделал снимок благотворительной ярмарки, рядом с храмом, на главной площади городка:

– Баронесса Тереза де ла Марк, с новорожденным сыном, Виллемом, на ступенях церкви… – отец прятался кружевным свертком, в руках у бабушки. Тетя Марта уверила мальчика, что в семейных альбомах остались фотографии его отца и матери:

– Ты всех увидишь, когда мы в Европу приедем, милый… – она ласково прижала к плечу золотисто-рыжую голову:

– Я не встречала отца твоего, но он был истинный праведник. Волк говорил тебе, как он дядю Авраама спас, как остался в лагере, с детьми, до конца… – Максим, просто, сказал мальчику:

– Твой отец и дед приняли мученическую смерть, за ближних, как христианам и положено. Никогда об этом не забывай. Я добрался до Ватикана, чтобы его святейшеству о твоем отце рассказать… – в разговоре с Мартой мальчик посопел:

– Я помню маму, немножко… – он помнил нежные руки, высокий, красивый голос, певший колыбельную. Мама ловко гребла, серебрилась широкая Волга, Уильям шлепал босыми ногами в теплой воде:

– У меня был велосипед, мы на даче жили, тетя Марта… – мальчик подышал, – и котик к нам приходил. Потом мы в Куйбышев вернулись, моя сестричка умерла, и мама уехала, на фронт… – Марта покачала его:

– У тебя кузина есть, Маргарита. Вы с ней вместе вырастете, как брат и сестра… – кузину три года прятали в подвалах разрушенного замка де ла Марков:

– Ни один человек не проговорился, дядя Волк… – восхищенно отозвался мальчик, – весь городок знал и молчал… – Волк смотрел на яркий, словно кровь, летний закат, вертя в длинных пальцах колокольчик. Ветер шевелил растрепанные страницы «Квентина Дорварда», на коленях мальчика. Уильям привалился к надежному, крепкому боку:

– Шахтеры порядочные люди… – сварливо ответил Максим, – они выполняли свой долг. И ты так делай, наследник де ла Марков и Экзетеров… – на книжных полках квартиры Уильям нашел «Принца и нищего», Марка Твена. Увидев роман, Волк рассмеялся:

– Книга точно о тебе, будущий герцог. Наследник английского престола узнал жизнь бедняков… – Уильям прочел и статью об Экзетерах:

– Замок в Банбери, вероятно, восходит к временам Вильгельма Завоевателя, хотя здание, на протяжении веков, многократно перестраивалось… – о его дяде, нынешнем герцоге и Волк и тетя Марта тоже отзывались хорошо:

– Он достойный человек, – коротко сказал Максим, – характер у него трудный, но и ты, ваша светлость, – он потрепал мальчика по голове, – у нас не подарок… – во сне Уильям слышал вовсе не шум февральского ветра, за хлипкими стенами домика, в глубине голой степи.

Звонили колокола, сверкал шпиль беломраморного собора, на него повеяло знакомым, пряным запахом ладана. Церковь была набита битком, площадь запружена людьми. Он заметил белую, кружевную накидку, на темноволосой голове, рядом с ним:

– Privilege du blanc… – вспомнил Уильям, – я сказал тете Марте, что Маргарита может носить белое, в Ватикане. Но мы не в Риме, мы дома… – он видел витражи, с коленопреклоненными святыми, Елизаветой и Виллемом, корзины и гирлянды белых лилий. Храм, казалось, тонул в сугробах белого шелка:

– Мон-Сен-Мартен. Неужели сам папа к нам приехал… – до Уильяма донесся сильный голос:

– В ознаменование выдающихся заслуг барона и баронессы де ла Марк, перед католической церковью, его святейшество награждает их знаком Золотой Розы… – Уильям замер:

– Я читал, в энциклопедии, что прабабушку и прадедушку тоже Золотой Розой отметили… – в лицо ему, неожиданно, ударил морозный вихрь.

Завыла метель, сквозь снег Уильям разобрал очертания буквы «В», на костяшке:

– Матушка велела мне татуировку не сводить, и оказалась права. Я обещал сюда не возвращаться, а вот как вышло. Но это мой долг, перед семьей, перед ней… – он услышал чей-то голос:

– Вставай, самолет давно границу перелетел, за ребят можно не беспокоиться. Вставай… – сильная рука потрясла его за плечо, Уильям что-то пробормотал.

Скрипела открытая дверь, по пристройке гулял мелкий, острый снежок. До мальчика опять донеслось: «Вставай!». Уильям вскинулся с топчана:

– Тетя Марта… – на него взглянули твердые, зеленые глаза:

– Она крест надела. Она распятие никогда не носит, в сумочке прячет, с иконой и пистолетом… – тетя куталась в старую, оренбургскую шаль:

– Вставай, мой милый… – поторопила его Марта, – мы уезжаем.

Осман-батыр и сам не знал, зачем, после встречи с русским, пошел на мост через Ульву:

– Здесь мы стояли… – облокотившись о шаткие перила, он рассматривал быструю воду, – здесь она сверток уронила… – над потоком, на морозе, вился пар.

Ульва начиналась в родных горах Османа, на Алтае. Вырвавшись на равнину, река успокаивалась, вливаясь в Иртыш. Ульва не замерзала. Вдали Осман видел темное пятно, где вода реки наталкивалась на белый лед:

– Белый, как ее волосы… – вздохнул казах, – оставь, понятно, что вам не пути. Она русская, не твоей крови… – в деревянной пристройке Симы-ханым его, внезапно, охватил глубокий покой.

Женщина двигалась плавно, словно ирбис, наливая шурпу, заваривая свежий чай, из мешка. Мальчик сопел на топчане, прикрытый кошмой. Ребенка звали Володей. Сима-ханым сказала, что ее сыну восемь лет:

– Ей к тридцати годам, наверное… – Осман-батыр помнил тонкие морщинки, в углах глаз, и резкие линии, у красивых губ, цвета спелой черешни, – хотя она не говорила, сколько ей лет… – женщина, вообще, говорила мало.

Шурпа оказалась бедной, сваренной на костях, с луком, картошкой, и русской, перловой крупой:

– Мальчик мой готовил… – Сима-ханым наклонила медный, помятый чайник над его пиалой, – он у меня помощник… – Осман-батыр заметил, что в пристройке нет книг, или школьных учебников:

– Странно, ее сын, по возрасту, должен в школу ходить. Русские все в школу ходят… – Осман учился у муллы, как было принято среди казахов. Он хорошо знал Коран, свободно говорил по-арабски, и на турецком языке:

– Китайцы нас в покое не оставят… – горько подумал он, – выгонят с нашей земли. Придется опять бежать, в Индию, в Турцию… – некоторые кланы давно поселились в тех местах. Русский, представившийся товарищем Котовым, намекнул Осману, что советский Казахстан открыт для казахов, живущих в Китае:

– В республике ценят культуру казахского народа… – слышал он уверенный голос, – в школах ведется преподавание на вашем родном языке, издаются книги, ведется вещание по радио, есть национальные труппы театров… – в разговоре с Эйтингоном Берия усмехнулся:

– Бандит на такое не клюнет, но стоит его прощупать, Наум Исаакович. Вдруг он расчувствуется, и в нем взыграет национальная гордость… – добавил министр, – как в ваших евреях… – Науму Исааковичу не очень понравилась интонация начальства, однако он уговорил себя:

– Просто послышалось. Еврейский народ доблестно сражался. Взять, хотя бы, статистику, по Героям Советского Союза… – читая в «Правде» указ об очередном награждении еврея, Наум Исаакович говорил себе:

– Ерунда, насчет того, что мы шли, как скот, в расстрельные рвы и газовые камеры. Мы воевали и погибали, за советскую Родину, у нас действовали партизанские отряды… – он признавал смелость даже у врагов советской власти, таких, как доктор Горовиц и ее муж:

– И Гольдберг бесстрашный человек, – кисло думал Эйтингон, – и Розе в храбрости не откажешь… – наедине с Розой ему, иногда, становилось неуютно. Наум Исаакович вспоминал занятия в хедере:

– Яэль тоже привечала Сисеру. Она подала обед, а потом хладнокровно вколотила колышек в его висок. Но здесь все охраной утыкано… – он заставлял себя не оглядываться, – и Роза так не поступит. У нее девочки на руках, она мать, благоразумный человек… – красивые руки женщины, с маникюром, цвета свежей крови, орудовали тупым, столовым ножом:

– Она меня обвела вокруг пальца, заказала стейк, чтобы передать острый нож Марте… – Эйтингон успокаивал себя тем, что Роза нисколько не похожа на дочь Кукушки:

– Она поддалась на ее уговоры, Марта ее разжалобила. Мерзавка внучка Горского, а он врал всем подряд, и глазом не моргнув… – казах, сидевший напротив него в чайной, ничем не напоминал Рыжего, но Эйтингон понимал, что они похожи:

– Осман, кажется, тоже упрямец… – темные, спокойные глаза казаха заставили его подумать о командире особой подводной лодки МГБ, тоже Герое Советского Союза, капитане Фисановиче. Судно базировалось в специальном порту, неподалеку от поселка Де-Кастри. Лодку использовали для деликатных миссий. На ней Эйтингон предполагал вывезти Паука и Дебору в СССР:

– Фисанович ничего необдуманного не сделает, не подобьет экипаж на бунт. Он знает, что мы держим в заложниках его семью, семьи его товарищей по лодке… – Эйтингон внимательно, украдкой, рассмотрел казаха:

– Здоровый мужик, ничем он не болен. Правильно Берия говорил, он ушел с должности губернатора, чтобы заняться привычным делом. Он бандит с большой дороги… – казах говорил по-русски медленно, не торопясь, аккуратно подбирая слова:

– У нас будет своя страна… – Наум Исаакович едва ни закатил глаза, – казахский дом, на Алтае, без русских и китайцев… – Эйтингон решил, что китайцы только поблагодарят СССР, за арест батыра:

– Мы избавляем их от возни с поисками, от риска, для партизанских соединений коммунистов… – пять сотен хорошо вооруженных бойцов Османа могли долго уходить от погони:

– Отрубим голову змее, а тело само сгниет. Его отряд рассеется, а остальных добьют китайцы… – в чайной, за угловым столиком, сидело трое местных работников МГБ, в штатских, дешевых костюмах. Эйтингон пришел на встречу в таком же наряде.

Надо было подать знак, о необходимости слежки за батыром. Разгром националистического, шпионского гнезда, имевшего своей целью подрыв обороноспособности СССР, в непосредственной близости от границы, отлично смотрелся бы в сводках. Наум Исаакович подумал, что может получить очередной орден:

– Хотя все, что я делаю, я делаю не ради орденов, а ради моей родины. И мальчик такой же, звания и почести для него не важны. Матвей настоящий коммунист, патриот СССР… – предложив батыру заказать бутылку водки, он услышал хмурый голос: «Аллах запретил».

Эйтингону ни Аллах, не кто бы то ни было еще, ничего не запрещали. Он должен был сообщить о начале операции коллегам. Наум Исаакович представлял, что за водку принесут на стол, и не ошибся. Он, с отвращением, опрокинул захватанный, пахнущий сивухой стаканчик:

– Как мы и договаривались, пару дней за ним походят, проверят его связи и арестуют… – за батыром отправилось двое местных офицеров.

Задержавшись на мосту, Осман все смотрел на Ульву:

– Учебников у нее нет, но стопка тетрадей лежит. Она с мальчиком на дому занимается, но зачем… – чистая каморка женщины, несмотря на керосинку, и печь-буржуйку, блестела голыми, белеными стенами. Осман ожидал увидеть снимок покойного мужа Симы-ханым, но не заметил ни одной фотографии. Альбома, так любимого русскими, у нее тоже не оказалось.

Под топчаном она устроила старый фибровый чемодан и брезентовый вещевой мешок. Посуда у женщины была разномастная, подклеенная, выщербленная:

– Ни швейной машинки, ни радио у нее нет… – думал Осман, – она, кажется, здесь не собирается оседать… – Сима-ханым почти ничего о себе не рассказывала. Женщина упомянула, что приехала на целину, после гибели мужа на войне. Кольца на покрасневшем от мороза и холодной воды, тонком пальце, она не носила.

Осман, опытный охотник, ощущал неладное:

– Она и правда, как ирбис. Зверь прячется, его никому не найти. Он сливается со снегом и горами, а потом пропадает в норе. Но ирбис, ночью, может перервать тебе горло. Тихо, не привлекая внимания… – он решил, что надо проверить давешнюю дверь:

– Зима на дворе, в щели может забиться снег. Она с мальчиком может замерзнут, у нее только кошма и ватное одеяло… – судя по всему, Сима-ханым делила топчан с ребенком:

– И она должна была свежий суп сварить, – подумал Осман, – хотя не за супом я к ней иду… – ему хотелось увезти женщину и сына домой:

– Она никогда не согласится, – со вздохом решил Осман, – никогда не станет моей женой. Я старше, я не ее крови… – ему пришло в голову, что Сима-ханым, русская, может посоветовать ему что-то, насчет товарища Котова:

– Хотя что советовать, все понятно. Надо немедленно уходить из города с братьями… – хорошие, выносливые лошади Османа ждали его в уединенном распадке, в десяти километрах к югу. Там собирались и казахи, собиравшиеся тайно пересечь с ним границу:

– Я ненадолго, – сказал себе Осман, – выпью чаю, расскажу ей о русском и уйду. Я просто хочу побыть с ней рядом, в последний раз… – не заметив на темной набережной две фигуры, в штатском, Осман направился к домикам шанхая.