Читать книгу Пл@стилин 3D - Никита Марзан - Страница 11

Никогда не писал про эскимосов. Мало о них знаю. Но разве обязательно хорошо знать, о чём ты пишешь?

Художник, пишущий картину, часами стоит возле этюдника, пытаясь передать холсту угольные силуэты деревьев, размытые влажным туманом. И каждый взмах кисти, насыщенной ламповой сажей, как качели, то приближают схожесть натуры, то отдаляют её. И дело тут не в точности мазков на границе света и тени, а в капризах одноатомной копоти, блуждающей на поверхности масляной краски. Но художник справится.

И композитор тоже справится. Моцарту принадлежит только восемь тактов «Лакримозы», ставшей самой известной частью его «Реквиема».

Да и пишущий человек без сомнения справится. Я мало знаю про эскимосов. Зато я знаю про оленью шерсть. Ворсинки изнутри заполнены воздухом, и снег под лежащим оленем не тает. Поэтому полярные кухлянки эскимосы делают из оленьей шкуры, украшая её меховыми узорами и кожаными полосами.

Его звали Нанук, то есть белый медведь. А её звали Нагуя, то есть чайка. А вот волки – это духи. Их боялись.

Когда умерла бабушка Нанука, то её тело связали ремнями, а голову накрыли тюленьей шкурой, чтобы дух бабушки не запомнил дорогу домой. А потом разломали край яранги и через него вытащили мёртвую бабушку. И дух бабушки не вернулся в ярангу, потому что прореху сразу заделали звериными шкурами.

Нанук любил бабушку. Бабушка называла его Нанухак, то есть медвежонок. Бабушка была мастерица. Знала, что её медвежонок любит мантак – сырое китовое сало с кусочками кожи.

Нанук задумался и замедлил шаг, а потом и вовсе остановился.

Оленина была лакомством. Бабушка мелко резала печёнку карибу и смешивала её с содержимым оленьего желудка. Самым вкусным было то, что успело хорошо перевариться, поэтому нужно было засовывать руку в желудок подальше, не лениться.

– Ты что застыл? – крикнула Нагуя.

Волосы у Нагуи были белые, как перья чайки. Бледнолицая датчанка из Копенгагена.

Но Нанук знал, что медведь не может любить чайку, а любимой у эскимоса должна быть только эскимоска.

А чем плоха Нагуя? Она отлично говорит на инуитском языке. Она умная, смелая и сильная. Она вместе с Нануком охотилась на нерпу. Терпеливо сидела на торосе и смотрела на полынью. Сидеть нужно было долго, потому что нерпа использует несколько дыхательных отверстий во льдах, и в какую полынью она вынырнет, никто не знает.

Нагуя мысленно молилась морскому божеству Седне, которая посылает людям добычу. Городская датчанка легко владела тяжёлым эскимосским гарпуном, которым точно пронзала едва появившуюся в воде нерпу. Нанук помогал ей вытягивать на лёд тяжёлую добычу.

– Ты оглох, медведь? – Нагуя толкнула Нанука в плечо. – В Копенгагене возле Фолькетинга стоит белый медведь изо льда. Люди его трогают ладонями, и он тает.

– А зачем они его трогают? – спросил Нанук.

– Чтобы всем было понятно, что нельзя трогать белого медведя, иначе он исчезнет, – Нагуя стащила зубами рукавицу из птичьих шкурок. Протянула ладошку Нануки. – Хочешь растаять, медвежонок?

– Я не растаю, – Нанук пошёл вперёд, – ты большая выдумщица.

– Не бойся, – засмеялась вдогонку Нагуя, – я не буду тебя трогать.

– Я не боюсь, чайка, – повторил Нанук, – я крепче льда.

– Это хорошо, – Нагуя зашагала вслед за Нануком, – а то на свете осталось только сто тысяч эскимосов, медвежонок. Тебя нужно беречь.

Небо стало пурпурно-красным. Появились зелёные волны, тонкие пучки оранжевого цвета и синие пятна. И возник переливающийся ослепительно-белый свет, невыносимый для глаз.

Тишину ледяной пустыни наполнил лёгкий шорох.

– Слышишь, Нанук? – прошептала Нагуя. – Это солнечный ветер.

– Я знаю, – Нанук с усмешкой посмотрел на замершую в очаровании чайку, – это поток плазмы солнечной короны, приносящий северное сияние. Я не романтик, Нагуя.

– Ты злой медведь, – вспыхнула Нагуя, – завтра я улетаю домой.

– Лети, ты же чайка, – Нанук отвернулся.

– И ты совсем не огорчишься?

– Пока мы живы, датчанка, мы не можем быть вместе, – сказал Нанук, – но если умрём, то превратимся в морских косаток и никогда не расстанемся. Я спрашивал об этом шамана.

– Смерть во имя любви? – Нагуя задумчиво смотрела на погасшее небо.

– Да, – Нанук достал нож с самодельной костяной ручкой, – косатки не боятся боли, поэтому они счастливы. А люди – трусливы и несчастны. Разве нет?

– Не узнаю тебя, Нанук, – рассмеялась Нагуя, – а сказал, что ты не романтик.

Нанук ударил себя ножом в грудь, сильно и безжалостно. Потом вытащил тёплый от крови нож и бросил на снег.

– Теперь я превращусь в косатку, – сказал Нанук, – и буду ждать тебя в океане. Не торопись умирать, Нагуя, но когда-нибудь ты придёшь ко мне, и мы будем счастливы.

Нанук опустился на снег и умер. Как будто никогда не было на свете медвежонка Нанухака.

Который катал её на каяке из моржовых шкур, который сетями ловил перелётных птиц для её рукавичек, который плёл ей снегоступы, который дарил ей жёлтые бутоны полярных маков.

Нагуя вытерла слёзы и пошла в стойбище за людьми, собаками и нартами.

А медвежонок Нанухак лежал на снегу, глядя на мир глазами ледяного медведя, таявшего возле Фолькетинга в Копенгагене.