Читать книгу Гармония волны. История серфера - Никита Замеховский-Мегалокарди - Страница 9

* * *

Нужно ли говорить, что на следующее утро все было склеено аккуратно и намертво? А когда я, облаченный в старые джинсы и выцветшую куртку от спецовки, начал предварительную обточку днища, и без того едва заметный шов забился опилками и исчез!

Моя работа, конечно же, сопровождалась комментариями и указаниями, сыпавшимися со всех сторон.

Рыжий, еще окончательно не проснувшийся после смены в пожарке, рассказывал мне, как он будет точить свою доску, с чертежом которой он бродил среди работающих; потом, отвлекшись, он углубился в воспоминания, пустившись в рассказ о том, как они с Мачухом подкинули Коле Косяку в матричный гляйдер плоскогубцы и заклеили их там. И как там эти плоскогубцы грохотали, когда Косяк шел на крутых курсах.

Тренер объяснял мне, как следует точить, меняя направления, чтобы не наделать ям, а присутствующий при этом Серега Яценко одобрительно хмыкал. Появился Пионер, таинственный и печальный, как отвергнутый пророк, и неожиданно изрек, прищурившись на свет:

– Правый борт ты завалил.

Однако Алексеич, выразив свое одобрение, одарил меня высшей формой похвалы, буркнув:

– Ну ты скотина…

В итоге мой бодиборд обтачивали все в течение нескольких дней. Советовались, ругались, спорили, а иногда, забывшись в пылу дебатов, спрашивали мнения у меня по поводу формы или какого-то таинственного «крутящего момента». Алексеич, все время норовивший вулканизировать драненькие камеры с колес своего велосипеда не на воздухе, а в помещении, воспользовавшись общим гвалтом, успел даже насмерть закоптить Пионеру доску, только что окрашенную и ожидавшую трафаретов на стеллаже, аккурат над верстаком! Вообще у них с Пионером, несмотря на давнее знакомство, наблюдалась легкая конфронтация, но закоптил дед доску Пионеру без задней мысли, хотя, наверное, про себя подумал: «Бог шельму метит…»

Алексеич, перемещаясь по мастерской, не уставал повторять:

– Все должно быть по совести и по чести!.. Понимаешь!

Потом он останавливался, делал губами «пху…» и добавлял:

– А то я ни р-р-разу!..

О причинах конфронтации я узнал позже, все увидев воочию. Алексеич как-то поутру решил поковыряться на своем верстаке в каких-то железках, раскидав их повсюду в красивом и удобном для себя рабочем порядке. Он долго что-то измерял, бормотал, курил «кизяки», как Тренер называл его крепчайшие сигареты без фильтра, а потом полез в свою тумбочку за ножовкой по металлу, но ее там не обнаружил. Методично исследовав нашу захламленную мастерскую и все-таки не найдя ножовку, спросил в пространство:

– Где Пионер?

Пространство ответило:

– На вахте…

– У-у, паскуда! – бросил Алексеич. И все. Вышел.

– А, Пионинка долбан! Я ведь тебе говорил? – заметил Тренер, обращаясь ко мне.

Почему «Пионинка долбан», я тогда так и не понял; все стало ясно через неделю.

Где-то после обеда, надышавшись морем, набросавшись с Рыжим камней кто дальше, я зашел в мастерскую пощупать, как там мой рым, встает или нет? Рым почти встал, то есть, говоря человеческим языком, отклеенная мною деталь полимеризовалась в нормальном режиме. Вместе со мной придирчиво осматривать рым взялся только что приехавший из Севастополя Пионер.

Алексеич следил из своего угла за нашими действиями, как из засады, скрытый дымом своей кошмарной сигареты. Дождавшись, когда Пионер со всеми перездоровается, он встал, погремел железяками и, сделав вид, что никого не замечает, вдруг спросил как уронил:

– Ножовку по металлу кто видел?! Где Пионер?!

Андрюха, застигнутый врасплох, не говоря ни слова, круто, как ужаленный, развернулся, выскочил к своей тумбочке в предбанник, погремел там ключами и принес дедову ножовку со словами:

– Я… Она тут лежала, и я убрал, чтоб не поломали…

Алексеич на это произнес свое «угрххх», повернулся к нам спиной и выдул максимальное количество дыма из своей цигарки. Тренер лишь многозначительно обвел всех взглядом…

Между тем наступила весна. Сырые и плотные ветра с моря сдули белые лепестки с алычи, оголили ее обильную завязь, и деревья, будто устыдившись своей плодовитости, за одну ночь скрыли крохотные свои ягоды в клейкой и робкой листве. Вечера стали длиннее, ветки, дома и фонари бросали длинные тени на бронзовые закатные тротуары, и пожилые пары прогуливались по набережным, посматривая на лиловеющий новорожденной темнотой горизонт. Стало тепло. Воздух можно было набирать в кулек, свернутый фантиком, он был вкусный, плотный, синий, его было много.

В такие вечера население «Рапаны» любило провожать Тренера и Пионера домой, на улицу Просвещения, которая по прихоти товарища, планировавшего наш поселок, оказалась на «краю географии», в степи, в километре от моря! (Для сравнения замечу, что Рыжий жил на третьем этаже дома, удаленного от берега на пятьдесят метров, а я живу в доме, находящемся от моря метрах в двухстах по прямой.)

Большинство шло пешком, кто-то ехал на тренеровском велосипеде, Пионер свой предпочитал пилотировать сам; все говорили о поклейках, рассуждали о плавниках и смоле. Когда мы добирались до жилища Тренера, нас встречала Инна, его супруга, которой следует поставить памятник в два человеческих роста с надписями и вензелями за то, что в ее доме с утра до вечера, конечно, если сам Тренер не пребывал в «Рапане», толкались толпы молодых людей, слушая хардец и бесконечно просматривая кассеты с виндсерфвидео, когда по телевизору шла какая-нибудь интересная передача.

В один из таких вечеров, когда я находился при исполнении – охранял участок пляжа от разных злоумышленников, – Пио с Тренером решили затеять вакуумировку. Другими словами, к «таблетке» – доске, выточенной из мягкого легкого шарикового пенопласта – приклеить пластины из более жесткого пенопласта под вакуумным давлением с помощью огромного полиэтиленового пакета и компрессора, пущенного наоборот. У нас это называлось «приклеить сэндвич». Процесс, требующий внимания, кропотливости и терпения, занимал практически всю ночь, потому что нужно было дождаться, когда эпоксидка даст нормальный отлип, в смысле начнет держать склеенное – полимеризоваться, а это происходило часов через шесть-семь.

Естественно, никакой нормальный организм шесть часов ночного бдения над пыхтящим вакуумным насосом выдержать не мог, и потому перед процессом приобретались пол-литра и плавленые сырки с сосиской для приведения организма в экстремальное состояние.

В тот вечер Тренер с Пиониной, видимо, переоценили важность предстоящей вакуумировки и купили два пол-литра. И когда глубокой ночью смола наконец дала отлип, поклейщики были в состоянии более чем «вечернем». Так в клубе по сей день называется одна из степеней алкогольного опьянения.

В итоге Тренер справедливо решил, что до дому ему не добраться, и Пионер потопал до хаты один.

Утром, едва соседские приличия позволили, рассерженная и встревоженная Инна растормошила Пио:

– Андрей, Андрей, где Олег?! Что случилось?! Где он?!

В ответ Пионер, продрав замутненные очи, воззрился на нее и, немного сфокусировав взгляд, лаконично изрек:

– Дома.

– Нет его дома, нет! – трагически вскрикнула Инна, прижимая руки к груди.

– Что значит нет? Я с ним всю дорогу разговаривал.

– Нет его, нет!

Тогда Пионер подумал немного и поинтересовался:

– Ты хорошо смотрела? – и вырубился. В конце концов Тренер вернулся домой, и тогда Инна довела до его сведения все, что она думает о виндсерфинге, вакуумировке и прочих подобных вещах!

Вместе с теплыми ветрами для меня наступило время обклейки, наступил этот священный день. Естественно, оклеивался я вместе с Тренером, его же шпателями, вернее, приспособленными под них ленточными ножами для нарезки табака с феодосийской табачной фабрики.

Предварительно я наносил воды для мытья рук, нагрел ее в выварке с вделанным внутрь здоровенным кипятильником, разложил на стульях два куска стеклосетки, вырезанных под размер и достаточных для днища, и приготовил посудку – банку из-под масла «Рама», подобранную на мусорнике и тщательно отмытую. Все было под рукой, и вот в мастерскую вступил Тренер, на секунду замер на фоне колышущихся в предбаннике парусов и подошел к столу, где стояла слегка подогревшаяся на солнышке смола.

ЭД-20 всегда мне напоминала мед, вызывая какие-то сладкие ассоциации, но тут с ее помощью кусок буроватой, провеянной ветрами забытой пены обретал незыблемую форму – ту, которую ей придал я! Нет ничего слаще, чище и выше творчества!

Правда, ни Тренер, ни, разумеется, я не учли, сколько смолы возьмет в себя рыхлая и пористая пена. И в итоге после обклейки днища и палубы мой бодиборд, по мнению умудренных опытом строителей досок, весил, мягко говоря, чуть больше положенного. Но все равно он был прекрасен!

Потом я шпаклевал его все той же эпоксидной смолой, смешанной с зольной микросферой, и долго, несколько дней шкурил с водой неподатливый пластик.

Но это только так говорится и пишется – «шпаклевал той же смолой», на самом деле, пока я научился подбирать правильно пропорцию, даже на весах, у меня ее «перекипело», наверное, с литр!

Очень модным считалось в «Рапане» красить доски с переходом одного цвета в другой. На своем готовящемся к летнему приему отдыхающих охраняемом объекте я потихоньку взял, или, проще говоря, упер грамм по двести краски двух цветов – нежного фисташкового и оттенка утреннего неба над горизонтом. Я притащил из дому наш пылесос «Ракета», и с помощью тренерского пульверизатора и самого Тренера на палубе и днище был задут переход в приятном глазу цветовом сочетании.

Бодиборд был подвешен за рым на какой-то крюк на потолке, я же отправился домой, а утром двинул на работу, где целые сутки предавался мечтам и размышлениям на тему того, каким замечательным дизайном я украшу мою доску завтра.

Неосознанно мотивировал себя на катание, исключая все прочее…

Во время одной из прогулок вдоль пустынного берега поздней осенью, когда кроме песка, чаек и горизонта вокруг нет ничего, мне вдруг невообразимо сильно захотелось запеть. Сначала я промычал какой-то мотивчик, но этого оказалось мало, и я, озираясь по сторонам, вдруг в полной неожиданности для себя негромко, но вполне внятно выдал какую-то смесь горловых звуков и вскриков.

Что со мной происходило, я не понимал, но останавливаться мне не хотелось, напротив! Во мне с каждым новым издаваемым звуком росла волна энергии, и я начал как-то совершенно непроизвольно в такт своей песне делать то прерывистые, то глубокие вдохи и выдохи, то выбрасывая из себя воздух резкими сокращениями брюшной полости, то, напротив, расслабляясь, решительно впускал в себя воздух так, что он заполнял меня всего, до кончиков пальцев, напитывая тишиной, чистотой и морем, именно морем, потому что его тогда было больше, чем чего бы то ни было другого. Море доминировало над всем остальным! При этом мышцы и рук, и ног, и спины, и шеи сами сокращались или расслаблялись в такт пению и дыханию, и в конце концов я затанцевал на берегу.

Сколько по времени это продолжалось, не скажу, время было вне меня, или я был вне его, не думая ни о чем. Но закончилось все так же, как и началось, – само собой, я просто почувствовал не усталость, а, наоборот, такой прилив энергии, такое количество энергии в себе, что продолжайся все это дальше, я бы просто лопнул от ее избытка и она бы из меня вытекла, как воздух из слишком сильно надутого шарика.

Мне захотелось двигаться, пальцы не мерзли, ветер не обжигал ушей, и я побежал по песку, иногда выделывая такие прыжки и кульбиты, которых от себя не ожидал, несмотря на всю свою тренированность. Я домчался до спортплощадки и в несколько подходов подтянулся раз, наверное, сто. Оказавшись дома, абсолютно не отдавая себе отчета в том, что делаю, я сел и нарисовал единой линией то, что мне не давало покоя уже несколько месяцев, – прогиб своей будущей доски для серфинга.

Спустя какое-то время я, анализируя произошедшее, в том числе и с помощью литературы по культуре и верованиям примитивных народов, пришел к выводу, что подобное мое состояние было закономерно. В тот день я шел и думал только о катании на доске, я размышлял о том, как мог бы это проделывать, и смотрел на море, представляя на нем волны и себя на волнах. И в конце концов какая-то часть меня, не физическая, а тонкая материя души, уже прокатилась на доске столько раз, что физическая составляющая поневоле должна была ответить на тот экстатический восторг, который моя тонкая половинка испытывала в это время. И это вылилось в песню, танец и особый, никому более не присущий тип дыхания, да и все, что я проделывал тогда, в сущности, было моим танцем, соответствующим времени, месту и настроению. То есть я тогда шел и неосознанно мотивировал себя на катание, исключая все прочее: сожаления о том, что еще месяцев восемь я не смогу войти в воду, обиды на то, что на стройке, где я тогда работал, платят всего полтора доллара в день, зависть к жителям стран, где есть океаны и доски доступны, как велосипед. И, когда мотивация достигла критической точки, физическое тело ответило, само вобрав в себя то количество чистой энергии, которое способно было вместить. И физически, и морально я в тот момент был готов идти на волну, вступить на путь вдоль ее гребня, для того чтобы, отдавая физическую энергию, замещать ее той силой, которую бы мне давала волна, и, преобразовывая ее в чистейшие эмоции, бороться с демонами страха.

Огромная удача, что тогда произошедшее со мной на волне не осталось незамеченным, а вызвало интерес. Читая специальную литературу, я пришел к выводу, что сходные практики существовали во многих культурах – в обеих Америках, Африке и Азии, но в Полинезии это носило характер очень похожий на то, что произошло со мной. Народ воинов маори пользовался подобными методами для достижения состояния «воинского духа», коллективно танцуя Ха Ку, после чего смело вступал в бой, имея в руках только дубинку «таиаха», которая на Таити и на некоторых других островах полинезийского архипелага превратилась в гибрид весла, дубинки и меча, поскольку в длинную кромку этого орудия помещались акульи зубы, придававшие ей режущие свойства. Сказители Тохунга, разыгрывавшие в лицах предания и мифы для того, чтобы ощутить себя тем, кого они изображали, очищались от личных «человеческих» эмоций танцем, посредством которого доходили до экстатического состояния, и могли принять в себя те силы и стихии, олицетворением которых является полинезийский пантеон. И у меня получилось раскрыться, я знал теперь, как это делается, установил последовательность действий и прекрасно осознал, что каждому времени, месту, каждой волне будет соответствовать своя песня-танец. Я, кстати, уже потом, спустя некоторое время экспериментировал с этим состоянием. Сидя в море в ожидании волны, я читал вслух стихи, которые помнил наизусть, и должен сказать, что это тоже имеет определенный эффект, но не такой мощный, как тот первобытный, который мне удалось вызвать в себе совершенно неожиданно.

На шаг, а может, и на два я приблизился не просто к катанию на волне, а к творчеству. В техническом отношении я находился на уровне, соответствующем моему пониманию серфинга: это не просто атлетика. Я совершенно точно вынес для себя, что во время катания на волне необходимо совершать все элементы, входящие в арсенал серфинга, только тогда, когда этого требуют время и место.