Читать книгу Теперь я всё вижу - Николь Кир - Страница 5

Не обманывайте себя, думая, что молодость, оптимизм или кружевное нижнее белье уберегут вас от плохих новостей. Все эти вещи – лишь гарантия того, что плохие новости окажутся для вас чертовски неприятным сюрпризом.

1. ВЕСТНИК

«Черт знает что!» – подумала я, в раздражении захлопнув «Сто лет одиночества». Читать не получалось. Я почти час просидела в прекрасно обставленной приемной, прежде чем врач назвал мое имя, после чего он капнул что-то мне в глаза и велел снова сидеть ждать, пока капли возымеют действие. С тех пор прошло еще полчаса – во всяком случае, по моим ощущениям. Под действием капель зрачки расширились, поэтому я не могла разобрать ни цифры на часах, ни текст в книге. Мне оставалось лишь сидеть и злиться.

Я просто попусту тратила огромную массу времени. С моим зрением нет никаких проблем, если не считать близорукости. Мой офтальмолог, доктор Ли, направила меня сюда, «чтобы просто подстраховаться». Тогда это показалось неплохой идеей, но она перестала мне нравиться после того, как я лучшую часть летнего времени просидела в приемной.

Впрочем, не то чтобы меня ждали какие-то другие дела. Я только недавно вернулась в Нью-Йорк на летние каникулы, закончив второй курс колледжа. Делать мне было совершенно нечего, пока через несколько дней не начнется театральный фестиваль в Уильямстауне, где я собиралась поучиться актерскому мастерству. Последние несколько дней я шаталась по городу, спала допоздна на своей детской кровати, встречалась со старыми друзьями и занималась всякими малоприятными делами вроде посещения врачей. Ну еще и плакала вдоволь.

После приезда из Йельского университета не было дня, чтобы я не находила повод поплакать – да с тем надрывом, какой свойствен плачу девушек-подростков. Слезы занимали у меня немало времени, а если добавить к этому те часы, которые я посвящала перечитыванию журнальных вырезок и уничтожению старых фотографий, становится понятно, что часов в сутках мне катастрофически не хватало. Разумеется, разрыв всегда переживается тяжело, но первый раз – особенно.

«Надо ему позвонить», – решила я, глядя на размытое голубое пятно на моих коленях, оставленное обложкой книги. К тому времени, когда я отыскала таксофон – он оказался возле туалета, – припозднившееся чувство гордости все-таки настигло меня и остановило мою руку. Кроме того, у меня не оказалось монетки.

«Все равно это бессмысленно», – урезонивала я себя, а в горле нарастал знакомый ком. Я уже звонила ему вчера и позавчера, и ответ всегда был один и тот же. Любовь угасла. Наш с Лягушачьими лапками роман подошел к концу.

Прозвище Лягушачьи лапки Сэм получил, когда проводил в нашем доме весенние каникулы и моя бабушка однажды утром увидела его в одних трусах.

– Il ranocchio![1] – прошептала она, точнее, попыталась прошептать. Шепот у моей бабушки никогда не получался. Она разговаривала всегда так, словно исполняла роль городского глашатая. Казалось, что в голосовые связки у нее встроен мегафон. Я бросила на нее полный упрека взгляд, отчего ее тихое хихиканье переросло в откровенный хохот, и мне пришлось усадить эту сумасшедшую итальянку, чтобы смех не довел ее до инфаркта.

– Что она сказала? – улыбаясь, спросил Сэм. Он рос в семье психологов, в доме, где царила атмосфера уважительного отношения друг к другу, и ему даже в голову не могло прийти, что моя бабушка так открыто насмехается над ним.

– Она просто дразнит меня, ей завидно, что у меня такой красивый бойфренд. – Я запустила пальцы в его темные волнистые волосы и сердито посмотрела на бабушку.

После этого излюбленной шуткой в нашей семье стало то, что у моего бойфренда якобы женские ножки. Через несколько месяцев после разрыва я смогла наконец взглянуть на это с юмором, но в начале лета, когда сердечная рана еще обильно кровоточила, даже упоминание о «лягушачьих лапках» превращало меня в ребенка, уронившего на землю мороженое. Да, Сэм был для меня двойной порцией самого вкусного мороженого с карамельной крошкой, вот только я не уронила его; он сам спрыгнул.

С Сэмом мы познакомились в университетском театральном кружке, и, репетируя сцену на балконе из «Ромео и Джульетты», влюбились друг в друга без памяти. Насколько бурным был наш роман, настолько же и коротким. Уже через четыре месяца, когда мы заканчивали второй курс, Сэм бросил меня. Несколько недель перед разрывом мы то и дело ссорились, но последний гвоздь в крышку гроба наших отношений я вбила тогда, когда влезла в его электронную почту, пока он мылся в душе. К моему ужасу, в письме, адресованном другу, мой любимый характеризовал меня как «прилипчивую» и «дорого обходящуюся». Когда Сэм вышел из душа, я в слезах потребовала от него объяснений.

– Ты что, читала мои письма? – Он был шокирован. Держу пари, он впервые столкнулся с чем-то подобным.

– Только одно, – запинаясь, ответила я. – И вряд ли еще когда-нибудь прочту.

По его напрягшемуся лицу было видно, что он явно принял какое-то решение. Я заговорила быстрее:

– Но дело ведь не в этом. Давай не уходить от главного! А главное в том, что я очень тебя люблю. Я хочу сказать, что эти четыре месяца были лучшими в моей жизни.

– Послушай, – сказал он, присев рядом на край кровати и положив свою руку на мою. – Ты замечательная…

– Нет! Не хочу этого слышать! Я ЭТОГО НЕ ПРИЕМЛЮ!

– Николь, брось, давай…

– Ну пожалуйста!

– Мы же можем быть просто…

– Ну пожалуйста!

Ведь каждый знает, как мужчины жалеют чокнутых бабенок, лишенных всякого самоуважения.

Когда стало ясно, что мои мольбы не растопят его сердце, я рухнула на пол и завыла – в полный голос, заливаясь слезами и соплями, которыми время от времени давилась, что лишь вызывало во мне новые приступы агонии, поскольку я прекрасно сознавала, что, насмотревшись на то, как я давлюсь собственной слюной и соплями, Сэм точно уж ко мне не вернется.

Наступили каникулы, и, вернувшись в Нью-Йорк, я продолжала томиться на медленном огне. Все, на что натыкался мой взгляд, – ржаные рогалики, рекламные плакаты доктора Зизмора в метро, – напоминало мне о Сэме. Даже значок мужского туалета в офисе врача вызвал в памяти образ Сэма. Боже, как я любила его. Разглядывая свое размытое отражение в зеркале в женском туалете, я снова разразилась слезами.

Волосы мои потеряли всякий вид. От жары и влажности некогда изящные локоны длиной до плеч безжизненно свисали, подобно пряже. Я попыталась немного взбить прическу пальцами, но волосы сразу же опали, безвольно и обреченно. Тушь совершенно поплыла, что неудивительно, если вспомнить, как сильно я вспотела, пока дошла сюда от магазина Victoria’s Secret. Круги под глазами откровенно проступали сквозь консилер. Но сами глаза между тушью и консилером горели ярким огнем.

Зрачки расширились настолько, что радужки практически не было видно – осталось лишь узкое карее колечко по периметру, тонкая граница, отделявшая черноту зрачка от глазного белка. Черный зрачок отражал свет, и казалось, что глаза искрятся каким-то внутренним огнем. Большие, круглые, бесцветные, они излучали настоящую гипнотическую силу.

«Если бы Сэм увидел меня такой, – подумалось мне, – он тут же принял бы меня обратно».

Я продержалась целых десять секунд, не думая о нем, – рекорд! Похвалив себя за это, я снова вернулась на свое место в приемной.

«Не надо было мне сюда тащиться, не то у меня состояние, – думала я, уткнувшись невидящим взглядом в стену. – Черт бы побрал эту докторшу с ее предусмотрительностью и осторожностью».

Впервые на прием к доктору Ли я попала в тринадцать лет после очередного медосмотра в школе, когда у меня обнаружились проблемы со зрением. Она была коллегой моего отца – как и все другие врачи, с которыми мне приходилось иметь дело, – и ее офис располагался за углом от кардиологической практики отца в районе Бруклин-Хайтс, где моя мать совмещала обязанности администратора и медсестры. Местоположение было чрезвычайно удобным с точки зрения открывающихся для матери возможностей трепать мне нервы во время моих визитов к врачам. Сама она утверждала, что делает это исключительно затем, чтобы мне был обеспечен VIP-прием («Иначе можно целый день просидеть у них в приемной!»), но я думаю, что ее истинной целью было экспериментальным путем установить, сколько унижений способна вынести девочка-подросток, прежде чем ей потребуется помощь психиатра. Для матери было нормой ворваться в кабинет дерматолога, осматривавшего меня, и, называя его по имени, просить объяснить мне – «Ну пожалуйста, скажи ей!», – что мне надо просто перестать есть шоколад и у меня вообще не будет никаких угрей. Я настолько привыкла к этому, что уже не обращала внимание на то, насколько глупо и бестактно она вела себя, сопровождая комментариями действия доктора Ли, когда после первой нашей встречи та выписывала мне контактные линзы.

– Это так странно, ведь в нашей семье у всех отличное зрение, никто не носил очки… хотя знаете что? Я сколько раз ей твердила, что она испортит глаза, если будет продолжать читать в темноте. Все из-за этих книг. Нет, я ничего не имею против чтения, читать, конечно, полезно, но хорошего понемножку! Мне очень не хочется сейчас об этом напоминать, но ведь я была права, верно? Ты согласна, Элеонора, что я была права?

– У нее только небольшая близорукость, – улыбнулась доктор Ли. – Станет носить контактные линзы, и все будет в порядке.

После этого каждый год я проверяла зрение у доктора Ли, и, поскольку мама постепенно перестала сопровождать меня (у нее были еще две дочки – мои младшие сестры, – чтобы оттянуться), мне эти ежегодные визиты стали даже нравиться. Находиться в офисе доктора Ли было приятно: атмосферу приемной наполнял легкий цветочный аромат, и температура там была всегда комфортная, даже в самый жаркий день. Я искренне симпатизировала доктору Ли, которая была молода, умна, всегда говорила негромко и ласково; черноволосая, она носила каре до подбородка, никогда не длиннее. Я любила слушать рассказы про ее двоих детей, и Ли всегда интересовалась тем, что я читаю. Во время последней нашей встречи, на весенних каникулах, я поделилась с ней одним событием, которое меня несколько тревожило.

– Со мной приключилась странная история, – сказала я ей, когда осмотр закончился и она что-то записывала в моей карточке. – Недавно я ездила к Монтокскому маяку, где все охали и ахали, глядя на звезды, а я ничего не видела. Конечно, ничего особенного, но я решила поделиться этим с вами, поскольку получается, что я одна ничего не видела.

Не то чтобы я интересовалась созвездиями, но тот случай напомнил еще об одной поездке в десятилетнем возрасте, когда родители в три часа потащили меня с сестрами на самую южную оконечность Стейтен-Айленда полюбоваться на комету Галлея. Отец пребывал в полном восторге и все твердил, что «такие события, в буквальном смысле, случаются только раз в жизни». Для этого случая он даже купил телескоп за двести долларов, вследствие чего мама не переставала ворчать на протяжении следующих двух недель: «Нам что, деньги некуда девать?» В ту ночь мы битый час всей семьей стояли на берегу и дрожали, пока не раздался торжествующий крик отца, что он наконец-то ее нашел и что она похожа на туманный снежный ком. Когда дошла моя очередь прильнуть к телескопу, я ничего рассмотреть не смогла, сколько ни щурилась. Ничего, ни намека. Но я охала и ахала вместе со всеми, тайно надеясь, что следующее событие из тех, что случаются раз в жизни, не обернется таким же разочарованием.

Девять лет спустя мне все-таки показалось странным, что я не вижу ни комет, ни звезд, и я спросила у доктора Ли, не нужны ли мне линзы посильнее.

– Нет-нет, того, что я прописала, тебе, по идее, должно хватать, – ответила она, задумчиво просматривая записи. – У каждого человека глаза по-разному адаптируются к темноте, так что эта история меня не очень беспокоит. Но раз уж ты здесь, давай мы расширим зрачки и посмотрим.

Полчаса спустя она откинула мою голову назад и стала всматриваться в мои глаза с фонариком.

– Гммм, – пробормотала она. – Гммм.

– Что-то не так? – спросила я. «Гммм» – не то слово, которое ожидаешь услышать от врача.

– Да вроде ничего, – ответила она, выключая фонарик. – Точнее сказать, мне что-то там мерещится, но я на девяносто процентов уверена, что ничего нет. Для пущей уверенности я направлю тебя к доктору Холлу, чтобы он проверил.

– Ну ладно, – промолвила я.

– Ничего страшного нет, – улыбнувшись, сказала Ли. – Но, думаю, лучше перестраховаться, чем потом жалеть. Согласна?

– Согласна, – кивнула я.

Я действительно была согласна. Будучи дочерью врача, я привыкла к тому, что, если хочешь быть в чем-то уверенной, надо проверить и перепроверить. Поэтому я записалась к доктору Холлу на начало июня и, вернувшись в колледж, напрочь забыла об этом. И вот, когда я вернулась в город на летние каникулы и рыдала, перечитывая любовные письма от Лягушачьих лапок, обильно приправленные цитатами из Шекспира, мне позвонили от доктора Холла, чтобы напомнить о моем визите, запланированном на ближайший понедельник.

Я хотела было перенести визит на другой день, но не могла придумать для этого более уважительной причины, кроме как «мне нужно изводить звонками своего бывшего парня». «Лучше быстрее покончить с этим, – решила я, – и вычеркнуть из списка этот пункт раз и навсегда».

– Да, хорошо, я буду, – ответила я в трубку.

В день визита с самого утра я принарядилась в джинсовую мини-юбку с белыми бабочками и прозрачную белую блузку, которую позаимствовала из шкафа младшей сестры. Экспрессом я домчалась в центр в мгновение ока, и у меня еще оставалось полчаса свободного времени. Как раз за углом от офиса врача располагался магазин Victoria’s Secret, где была объявлена распродажа по поводу начала летнего сезона, и я зашла туда убить время. Примеряя бюстгальтер за полцены, я почувствовала прилив оптимизма.

«В этом лифчике моя грудь выглядит просто огромной, – думала я. – Черт бы побрал Сэма с его женскими ножками».

Я купила черный кружевной лифчик с получашками, в пару к нему соответствующие французские трусики и поспешила к врачу, размахивая розовым пакетом с покупками и чувствуя себя почти счастливой. Однако к тому времени, когда я добралась до кабинета доктора Холла, от моего веселья не осталось и следа.

Доктор Холл был толстый, потный и носил очки в золотой оправе. Как и доктор Ли до него, он внимательно посмотрел в мои зрачки, но сделал это достаточно быстро и никаких загадочных звуков в стиле Шерлока Холмса при этом не испускал. Я восприняла это как добрый знак.

Затем он уселся на табурет и сложил руки на коленях.

– Я хотел бы задать вам несколько вопросов, – сказал он.

– Ну хорошо, – ответила я, начиная хмурить лоб. – Что-нибудь не так?

– Прежде вы ответьте на несколько моих вопросов, хорошо?

«Прежде? – подумала я. – Прежде чего? Прежде чем он скажет, что все в порядке?»

Я кивнула, подавляя вздох. Придется потерпеть.

– Есть ли у вас предрасположенность к несчастным случаям? – начал он, несколько откинувшись на своем табурете. – Считали ли вас в детстве неуклюжим ребенком, часто ли вам случалось натыкаться на предметы?

Вопрос был настолько странный, что я не сразу нашлась, что ответить. Я не могла вообразить, каким образом моя детская неуклюжесть могла быть связана с нынешней неспособностью видеть звезды. Да и не была я такой уж неуклюжей, рук-ног не ломала, и ран мне не зашивали. Я была обычным ребенком. Нормальная я была.

– Ммм, нет, я не думаю, что у меня когда-нибудь была предрасположенность к несчастным случаям, – ответила я. – Я имею в виду, что мне случалось на что-то натыкаться, ударяться обо что-то, как и всем, но ничего такого, что бы запомнилось.

Он кивнул.

– Хотя, – продолжала я, – прошлым летом в вечернее время я споткнулась о здоровенный корень дерева, торчавший из земли, и разодрала бедро. Я даже не представляла себе, что корни деревьев могут быть такими опасными. Наверное, следовало бы зашить рану, но я была с друзьями, знаете… в общем, зажило. Шрам теперь уже почти не заметен.

– Угу, – задумчиво произнес доктор, взвешивая важность моего сообщения. Я тут же пожалела, что так подробно об этом рассказала.

– Разумеется, предрасположенность к несчастным случаям тут ни при чем, – поспешила добавить я. – Хочу сказать, что такое со всеми бывает. – Я инстинктивно потянула за край мини-юбки, пытаясь прикрыть рубец в форме водопада на передней стороне правого бедра

Доктор Холл скрестил руки на груди.

– В детстве вы играли в подвижные игры с мячом?

Что за игру он ведет? Хочет лучше меня узнать? Насколько подробная информация о моих детских увлечениях его интересует? В следующий раз он спросит, какое мороженое мне нравится?

– Я не очень любила спортивные игры, – ответила я, – всегда была книжным червем. И в университете сейчас у меня профилирующие дисциплины английская литература и театральное искусство.

Странным казалось еще и то, что, слушая мои ответы, Холл ничего не записывал. Да и вопросы сами по себе были странные, но из-за того, что он никак не фиксировал мои ответы, складывалось впечатление, что доктор заранее знал, что я отвечу.

– А почему вы не любили спортивные игры? – не унимался он. – У вас плохо получалось?

– Извините, но я не понимаю, какое это имеет значение. – Я начала нервничать.

– Просто потерпите, пожалуйста.

Доктор Холл, как мне казалось, тоже начинал нервничать. Ему явно хотелось побыстрее закончить этот опрос, поставить галочку и вызвать следующего пациента, чтобы поинтересоваться его успехами в бейсболе.

– Если честно, то не знаю, что сказать, – вздохнула я, от волнения оттягивая пальцами серебряные кольца в ушах. – Да, я не любила заниматься спортом и особых успехов в играх никогда не добивалась.

– Угу, – загадочно произнес он, качая головой. – Угу.

Казалось, доктор Холл именно такого ответа и ждал, и это меня еще больше разозлило. Я как будто играла в непонятную игру с человеком, который не только знал все правила, но и видел мои карты. Такая игра мне не нравилась. Пусть играют без меня.

– У вас есть водительские права? – спросил он.

– Нет, – отрезала я.

Я не привыкла грубить старшим, и врачам особенно, но у меня было отчетливое чувство, что мне что-то угрожает, и я инстинктивно пыталась защитить себя.

– Почему нет?

– Потому что в Нью-Йорке машина не нужна.

Я не собиралась рассказывать ему о том, что мой инструктор в автошколе, Эл Корбасси из Стейтен-Айленда[2], остановил машину во время нашего третьего урока и напрямую сказал, что вернет мне деньги, но дальше учить меня не будет. Такого безбашенного вождения он в жизни не видел, пояснил мне Эл. Я перестраиваюсь не глядя, подрезаю идущих сзади, игнорирую знаки «Стоп» и все норовлю зацепить припаркованные автомобили. «Может, потом когда-нибудь еще попробуете», – сказал мне Эл на прощание, после того как напоследок отвез меня домой.

Понимая, что его вопросы уперлись в глухую стену, доктор Холл подтянул свой табурет чуть ближе ко мне и спросил:

– Вы видите мою руку?

– Что? – переспросила я, повышая голос. Лицо мое уже пылало. – Не понимаю, о чем вы говорите.

– Вот рука. Вы ее видите?

Я повернула голову вправо и действительно увидела в нескольких футах от себя его большую мясистую руку с пальцами-колбасками.

– Да, теперь я ее вижу! – воскликнула я. – Вот она! – Я спешила, у меня было такое чувство, словно надо успеть заскочить в вагон метро, двери которого уже закрывались. И я решила, что успела заскочить, прежде чем поезд отошел от станции. Я же видела его руку.

Но было поздно. Доктор Холл повернулся ко мне спиной, чтобы что-то записать, и по тому, как долго он писал, я поняла, что его тесты не прошла, – ни один из них. В противном случае писать было бы нечего.

«Я ответила на все его вопросы, – думала я, наблюдая за тем, как он пишет, – но он так и не сказал, что у меня все в порядке, и не пожелал мне удачи и успехов в учебе».

Было очевидно также, что, провалив испытания, я подтвердила некоторые из его предположений. Во мне поднималась волна ужаса, которая подавляла собой то раздражение, которое я испытывала.

Я сложила руки на коленях и сжала их. Сердце бешено колотилось.

«Что-то не так, – поняла я. – Что-то случилось».

Наконец доктор Холл щелкнул шариковой ручкой, убирая стержень, и, повернувшись к двери, позвал медсестру.

– Подготовьте ЭРГ, – сказал он.

– Что еще за ЭРГ? – тихо спросила я. Я буду хорошая, послушная и, может быть, понравлюсь ему настолько, что он скажет наконец, что у меня все в порядке.

– Электроретинография. Измеряет электрическую реакцию сетчатки на свет, – сказал он. – Мы ее сейчас сделаем, а потом обсудим результаты.

Я прошла в соседний кабинет за медсестрой, где она еще раз закапала мне глаза. Затем она подвела меня к большому, вызывающему трепет аппарату, из которого торчало множество красных и черных проводов.

– Сейчас вот эти электроды мы поместим вам на глаза, – объяснила медсестра.

Я подумала: «Интересно, имела ли эта сухая и лаконичная презентация успех хоть у одного пациента? Нашелся ли хоть один, который после этого сказал: “Отлично, давайте приступим”?» Я подняла руку, останавливая ее.

– Электроды? – переспросила я.

– Да, это, по существу, контактные линзы с прикрепленными электродами. Не волнуйтесь, – постаралась успокоить меня медсестра, – глаза мы анестезируем, и вы ничего не почувствуете.

Достаточно нескольких визитов к врачам, чтобы перестать верить в подобные басни. Электроды не то чтобы причиняли боль, но они были тяжелые, неуклюжие и вызывали частое непроизвольное моргание век. И хуже всего было то, что при каждом моргании они отваливались – подозреваю, что здесь имеет место серьезный конструктивный просчет. В каждом случае медсестра осуждающе вздыхала и заново устанавливала их, предварительно намазав линзы какой-то пастой, цель которой, по моему предположению, заключалась в том, чтобы передавать электрический сигнал с сетчатки. Как раз из-за этой замазки глаза постоянно слезились, отчего я моргала, и все приходилось начинать сначала.

Я попыталась представить, что это такая игра – типа кто кого пересмотрит, как мы играли в детстве, – но тот мучительный зуд, который мне приходилось терпеть, держа открытыми глаза, отягощенные этой гротескной версией контактных линз, ничего общего с детской игрой в гляделки не имел. Я вела отчаянную борьбу с мышцами лица, которые так и норовили захлопнуть мои веки и вытеснить из глаз эти инородные предметы. Я старалась не думать о «Заводном апельсине», а представляла, каким это было бы наслаждением закрыть глаза хотя бы на секундочку, наслаждением, сравнимым с глотком прохладной воды, ласкающим пересохшее горло в палящий зной.

В общем, медсестра ошиблась, – я чувствовала, и мои ощущения никак нельзя было назвать приятными.

– Мне нужно, чтобы вы перестали моргать. – Это прозвучало отчасти как приказ, отчасти как укор.

– Извините, пытаюсь.

Но при этом я снова моргнула, и контакт опять нарушился.

– Чем больше вы моргаете, тем дольше продлится процедура. – Она снова мазнула пастой свое пыточное орудие и прикрепила его к поверхности моего глаза.

Я едва сдерживалась, чтобы не заплакать. Если мое моргание так раздражает медсестру, то, если я расплачусь, ее, наверное, хватит удар. С моей стороны было не лучшей идеей в такой день красить ресницы тушью. Но я-то ожидала, что дело ограничится тем, что мне снова закапают глаза и просветят фонариком. А тут электроды.

Наконец медсестра получила то, что хотела, и дала мне несколько ватных тампонов, чтобы вытереть пасту, сочившуюся из глаз. Я опустила веки и вволю насладилась возможностью не смотреть. А ведь еще несколько минут назад я воспринимала эту невероятную роскошь – закрыть глаза, когда тебе того хочется, – как само собой разумеющуюся данность.

«Никогда не знаешь, чем ты обладаешь, пока не потеряешь…» – вспомнилось мне.

Медсестра взяла меня за локоть и провела обратно в первый смотровой кабинет, потому что из-за капель и пасты на глазах я практически ничего не видела. Я уселась обратно в кресло, по-прежнему держа глаза закрытыми. Но испытанное прежде облегчение уже вытеснялось дурным предчувствием.

«Все еще может быть совсем не плохо, – уговаривала я себя. – Во всяком случае, никаких плохих новостей я пока не слышала». Но слово «пока» портило все впечатление, и я понимала, что надо готовиться к худшему.

Открылась дверь, и я услышала тяжелую поступь доктора Холла. С минуту он изучал распечатку с результатами ЭРГ, а затем заговорил, взвешивая каждое слово:

– Хочу, чтобы вы понимали: в этой ситуации я всего лишь вестник, гонец. – начал он. – Не убивайте гонца.

– Что такое? – с тревогой спросила я.

– У вас разновидность дистрофии сетчатки. – Он сделал паузу, ожидая моей реакции, но я молчала, и он продолжал:

– Эта болезнь называется пигментный ретинит, и она имеет наследственный характер, даже в вашем случае, хоть у вас в семье ни у кого ее нет. По существу, болезнь заключается в отмирании фоторецепторов сетчатки, клеток, которые преобразуют свет в электрические импульсы, направляемые в мозг.

Он снова помолчал.

«Не надо было приходить сюда одной, – подумала я. – Жалко, что рядом нет мамы».

– Болезнь обычно начинается с разрушения палочек, отвечающих за ночное и периферийное зрение, и именно этим объясняется, почему вы ничего не видите в ночное время. Вырождение колбочек, отвечающих за центральное зрение, обычно происходит позже, хотя многое зависит от индивидуальных особенностей каждого пациента.

Из-за пасты слезы продолжали течь по моим щекам. Я не плакала, и мне показалось важным сообщить об этом врачу:

– Я не плачу. Это из-за пасты.

– Понятно.

Затем я спросила, надо ли понимать его слова так, что я ослепну.

– Еще раз, помните, что я всего лишь вестник, – заговорил он с трудом, словно заикаясь. Он явно нервничал, и это вносило диссонанс.

Я не могла себе представить, чтобы это был стандартный протокол, определяющий, как надлежит сообщать пациентам плохие новости. Мне казалось невероятным, чтобы в мединституте профессор хороших манер инструктировал тогда еще гораздо более молодого и стройного доктора Холла приправлять страшный диагноз фразой «я всего лишь вестник». Да есть ли у этого коновала лицензия? Даже я лучше разбиралась в том, как нужно подавать неблагоприятные медицинские новости, а ведь мои познания основывались всего лишь на подслушанных телефонных разговорах отца и на больничных телесериалах.

– Как я уже сказал, у каждого человека процесс утраты зрения происходит с разной скоростью и в разной степени, – продолжал доктор Холл. – Некоторые становятся «юридически слепыми», другие сохраняют восприятие света, некоторые слепнут полностью. У одних это происходит раньше, у других позже. Предсказать что-либо невозможно. До сих пор болезнь прогрессировала у вас довольно медленно, поэтому нам остается лишь надеяться, что так будет и дальше, а это значит, что пользоваться зрением вы сможете еще лет десять, может быть, пятнадцать.

Таким образом мне только что установили срок годности моих глаз. Это казалось плохим знаком.

– Значит ответ «да», – уточнила я. – Я ослепну.

– В некотором смысле.

– В каком это «некотором»? – огрызнулась я. Оставаться вежливой смысла больше не было. – Не в фигуральном, полагаю? Я ослепну в самом прямом смысле, так ведь?

Доктор Холл промолчал.

– И какие лекарства мне принимать? – отважилась я продолжить. – Или, может, мне нужна операция?

– К сожалению, на текущий момент… – начал он, и, услышав уныние в его голосе, я поняла, что дальше слушать нечего. Нет никаких лекарств, нет никакого лечения. Это была настоящая беда, как в былые времена: если уж ты ее подхватил, тебе кранты, и дело закрыто. Но, прежде чем окончательно рухнуть в бездну отчаяния, на мгновение я зацепилась за краешек сомнений и надежды.

– Как вы можете быть уверены? Откуда вы знаете, что у меня именно эта болезнь?

Доктор Холл развернул распечатку ЭРГ и протянул ее мне. Хотя в глазах у меня был туман, разобрать ее было нетрудно. Почти что прямая линия.

– А должна быть синусоида, – сказал он, – с пиками и…

– Я знаю, что такое синусоида, – перебила я его.

– Пики электрической активности должны были бы проявляться, когда сетчатка реагирует на свет, – пояснил врач. – Но в вашем случае никаких пиков мы не наблюдаем.

Никакого двусмысленного толкования линия, которая должна быть волнистой, а выглядела прямой, не допускала. Глядя на нее, я понимала, что обращаться к другому врачу, чтобы узнать его мнение, смысла не было.

– Это отразится на всей вашей жизни, – продолжал доктор Холл, – и в некотором смысле хорошо, что вы еще только в начале пути. Вам придется учитывать этот фактор при выборе профессии, места жительства и спутника жизни.

Я закрыла глаза. Доктор Холл исчез, и вместе с ним исчезли и прямая синусоида, и проверочная таблица за его спиной. Закрытые веки принесли не просто темноту; это была пустота, ничто. Интересно, думала я, не на это ли похожа слепота.

– Вам уже сейчас нужно начинать вносить коррективы в свою жизнь, – донесся до меня голос доктора Холла.

Я открыла глаза и увидела, как он, подавшись вперед, внимательно смотрит на меня.

– Вы меня понимаете?

– Да.

Но это было не так. Ни хрена я не понимала.