Читать книгу Теперь я всё вижу - Николь Кир - Страница 9

Когда вы пытаетесь создать интимную атмосферу, в этом вам поможет – и одновременно снизит вероятность несчастного случая – правильный выбор романтического освещения. Очевидный вариант – свечи, но он небезопасный, поскольку есть риск, что вы собьете свечу ногой, барахтаясь на кровати, или швырнете на нее свой кружевной лифчик, отчего может возникнуть пожар – и совсем не тот, на который вы рассчитывали.

Лучше использовать лавовую лампу.

5. ЖИЗНЬ В ЦВЕТЕ

– Ты с ума сошла? – гремел голос матери в телефонной трубке. – Цирковая школа?

– Только на лето, – уверила я ее, сидя на кровати в своей комнате в общежитии, окруженная кипами библиотечных книг, сплошь в цветных закладках, и перекусывая лакричными палочками и вишневой «кока-колой». – Не волнуйся, – добавила я, – в сам цирк я поступать не буду.

– Надо же, какое облегчение, – ответила мать голосом, полным сарказма. Я услышала, как она кричит отцу, который в это время, вероятно, анализировал эхокардиограммы в своем кабинете дальше по коридору: «ХОРОШИЕ НОВОСТИ! ТВОЯ ДОЧКА РЕШИЛА НЕ ИДТИ ПОТОМ В ЦИРК!!!»

Она снова обратила свое внимание на меня:

– Давай говорить прямо. Мы с отцом гробили себя, работали как проклятые, чтобы ты могла поступить в самый престижный вуз. И это все для того, чтобы ты, получив диплом о высшем образовании, пошла дальше в школу клоунов? В то время как твои однокурсники устраиваются клерками в суды или в Goldman Sachs?

Я не первой в нашей семье получала высшее образование. Мой отец, сын водопроводчика, закончил небольшой колледж в Бруклине, а затем мединститут в Италии, но я первой получала не просто диплом, а диплом с «именем», что было заветной мечтой моих родителей еще с тех пор, когда я была оплодотворенной яйцеклеткой. Одним из моих ранних воспоминаний было знакомство со студенткой Йельского университета, когда мы с мамой ехали в метро из Бенсонхерста. Я читала детектив из серии Нэнси Дрю, а мама засыпала девушку вопросами о процедуре поступления, подготовке к вступительным испытаниям и стоимости учебников.

– Так или иначе, это лучший из вузов и поступить туда очень трудно, – стала объяснять мне мама, когда девушка вышла из вагона в Нижнем Манхэттене. – Но у тебя достаточно ума и способностей, чтобы добиться этого. Я уже и деньги коплю.

И она свою часть выполнила, каждый месяц переводя деньги на специальный сберегательный счет для оплаты моей будущей учебы, и я, сначала поступив, а теперь готовясь к выпуску.

Вот ради чего, регулярно толковала мне мать, моя бабушка иммигрировала в Америку и работала на трех работах, да еще шила на заказ; вот ради чего мать экономила на всем и копила деньги, не позволяя себе съездить на курорты по линии Club Med и бывая в ресторанах только по особым случаям – все ради того, чтобы я смогла по-настоящему преуспеть. И вот теперь, когда близится час воздаяния за все тяжкие труды трех поколений, я собираюсь послать все к чертям и пойти в школу клоунов?

– Вообще-то, – уточнила я, грызя лакричную палочку, – я не клоунадой собираюсь заниматься, а пластической акробатикой.

– Я вешаю трубку, пока у меня не начался сердечный приступ, – решила мама. – Поговорим после выпускных экзаменов.

Мой новый образ жизни явился причиной серьезных проблем в отношениях с родителями и вызвал настоящий душевный кризис. Родители ломали голову над тем, где они дали маху, что они сделали неправильно в отношении меня. Я знала это, потому что мама регулярно спрашивала: «Где, Николь, и в чем я дала промашку?» Я могла бы объяснить ей подоплеку моего новоиспеченного авантюризма, а именно довлеющий надо мной предельный срок, по истечении которого свет в моей жизни померкнет, но мне не хотелось опять повергать всю семью в депрессию. Тем более что для депрессии никаких оснований не было; ведь я по-настоящему наслаждалась лучшими днями своей жизни.

Последние два года в колледже пролетели совершенно незаметно, я заканчивала последний курс и готовилась к выпуску. После летних приключений в Сан-Франциско я сниму квартиру в Бруклине на пару с Бет, найду себе агента и постараюсь войти в мир звезд – ведь это было бы совсем неплохо и с материальной точки зрения, не уставала напоминать я матери, когда она массировала себе голову, пытаясь унять головную боль. Однако, прежде чем получить диплом, я еще должна была сыграть в выпускном спектакле, не очень известной, но чрезвычайно интересной пьесе Дэвида Рэйба, где я играла экзотическую танцовщицу, которую выбрасывают на ходу из автомобиля. Это подразумевало, что я не только должна понарошку нюхать кокс и ходить в наряде стриптизерши, но меня еще и фальшивой кровью всю зальют. Могло ли что-то быть лучше?

Оказалось, могло. Дело в том, что моим напарником в этом спектакле, тем самым парнем, который выбросил меня из машины, был Дэвид.

Я встречала Дэвида и раньше. Его профилирующими дисциплинами тоже были театральное искусство и филология, но знакомы мы не были, пока не оказались в одном спектакле. И мой, и его персонажи появлялись на сцене только в первом акте, так что у нас было много времени пообщаться за кулисами.

Лучшего, чем он, компаньона для того, чтобы каждый вечер убить час времени, было не сыскать. Дэвид был внимательный и заботливый; он помнил о таких мелочах, как мой любимый сорт конфет – Charleston Chews, – и хотя бы одна из них непременно отыскивалась в его кармане. Может, это звучит не бог весть как, но для человека, привыкшего к общению с эмоционально отстраненными хипстерами, от таких мелочей дух захватывало. Я объясняла такое поведение Дэвида тем, что он был южанин. Я никогда не бывала южнее линии Мэйсона—Диксона[4] и, насколько знала, все тамошние парни были похожи на Дэвида, приученные доедать все, что есть на тарелке, быть открытыми в выражении своих чувств и никогда не лгать. Я представляла себе, что штат Теннесси, откуда был родом Дэвид, населен сплошь высокими и бравыми Эшли Уилксами, которые всегда помнят ваш любимый сорт конфет и в каком месте вы сбились, рассказывая занимательную историю о том, как ваша соседка по комнате без спросу позаимствовала ваши любимые джинсы.

Но, в отличие от Эшли Уилкса, который при всех своих положительных качествах был конченым занудой, в Дэвиде было что-то от непризнанного гения, что повышало уровень его привлекательности до небес. Он курил «честерфилд», пил по утрам черный кофе, а по вечерам бурбон Maker’s Mark и писал очаровательные лирические рассказы в стиле Уильяма Фолкнера. Он перечитал все на свете, весь западный канон, включая все романы Джеймса Джойса, даже «Поминки по Финнегану», которые не читал никто – даже те, кто утверждает, что читал. Его отличало восхитительно тонкое чувство юмора, а внешне он выглядел так, словно сошел со страниц одной из книг серии «Школа Свит-Вэлли», которые я читала в детстве: рост шесть футов четыре дюйма, песочного цвета волосы и глаза морской синевы.

Единственная проблема заключалась лишь в том, что он был уже занят. У Дэвида были весьма серьезные отношения с девушкой, с которой он собирался съехаться после получения диплома. Такой честный и правильный парень не мог изменить своей девушке. Но он таки сделал это – со мной.

Это случилось через несколько недель после того, как наш спектакль сошел со сцены, перед самой выпускной церемонией. Мы тогда хорошо выпили и оказались в моей комнате, где читали стихи Каммингса. Если двое молодых людей читают на ночь глядя Каммингса, они обречены оказаться в объятиях друг друга.

Больше всего меня шокировало не то, что он поцеловал меня прямо в губы в тот момент, когда я произносила слова «я несу твое сердце в себе». Нет, меня шокировало другое: он сказал, что любит меня.

– Но ты же меня почти не знаешь, – сказала я и подумала при этом: «Например, ты не знаешь, почему я включила эту лавовую лампу».

Тот факт, что он мало меня знал, по мнению Дэвида, большого значения не имел. Он хотел быть со мной. Ему это было необходимо. Я была для него как воздух, без которого жизнь невозможна. И это было очень печально, потому что остаться со мной он не мог. Во всяком случае, не сейчас. Сейчас ему нужно вернуться к своей Мэри, пока ситуация не зашла слишком далеко. Чувства чувствами, сказал Дэвид, но этим нельзя оправдать лживое и предательское отношение к другому человеку.

– Может быть, в иное время и в ином месте, – сказал он, прежде чем выйти в дверь, в точности, как это делает в конце второго акта герой романтической комедии, после чего звучит слащавый музыкальный монтаж.

«Что это было?» – думала я, сидя на краю своей неубранной постели, когда дверь за ним закрылась. Признание в любви было таким неожиданным, и оно настолько быстро было выхвачено у меня из рук обратно, что я не знала, что обо всем этом думать.

Потом мне подумалось, что, может быть, вся эта моя кампания под лозунгом «бери жизнь за яйца» была формой отрицания, дешевым допингом, помогавшим мне убежать от страха и печали. Может быть – хотя бы на минутку предположим такое, – я вела себя, подобно Хелен Келлер, которая в детстве все крушила и ломала во время приступов бессильного гнева. Может быть, для меня наступило время повзрослеть, вступить в долговременные отношения, найти наконец настоящую любовь.

Это было возможно, но меня такая возможность не прельщала.

«Ну и хрен с ним, с Дэвидом и его серьезностью, – думала я. – Я только вступаю во взрослую жизнь и хочу, чтобы это начало было умопомрачительным, сказочным и не для любой аудитории».

Я имею в виду, что не хотела тратить драгоценное время жизни, каждую пятницу занимая тот же самый столик в том же самом ресторане и заказывая ту же самую еду. Пусть Дэвид чахнет в скукотище моногамии. Я ставила новые галочки в своем списке и не важно, что снова и снова это был один и тот же пункт. Каждая новая галочка оставляла после себя неизгладимые воспоминания, помогала мне чувствовать себя живым человеком. А скоро я поеду в цирковое училище в Сан-Франциско!

– Это хорошо будет смотреться в моем резюме, в части особых навыков, – уговаривала я маму после окончания колледжа, пакуя чемоданы, которым предстояло отправиться в Калифорнию. – Скольких людей ты знаешь, имеющих опыт воздушной акробатики?

– У меня язва развивается, – ответила мама, сидя на моей кровати и аккуратно складывая сваленные грудой тенниски. – Язва, понимаешь!?

Я знала, что ее язва была вызвана отнюдь не тем, что я предпочла цирковое училище медицинскому институту. Истинным источником тревоги моих родителей был тот факт, что их страдающая периферийной и ночной слепотой дочь отправляется за три тысячи миль. Но к моему облегчению, о моем зрении они не упоминали, предпочитая упирать на то, что Беркли[5] облюбовали все сумасшедшие и маньяки – и, кстати, упаковала ли я свой газовый баллончик? Более того, о моей болезни никто не заговаривал с того самого лета, когда ее диагностировали. Родители и бабушка догадывались, что я не хочу говорить об этом, или, может быть, я догадывалась, что они не хотели говорить об этом. Так или иначе, всем было лучше делать вид, что никакой болезни нет вообще.

В цирковом училище я занималась под руководством настоящего ветерана Шанхайского цирка, мастера Ляо. Каждое утро этот маленький улыбчивый человечек с несгибаемой волей заставлял меня стоять на руках, отжиматься, подтягиваться до умопомрачения. К концу лета я уже в совершенстве владела своим телом, каждая из моих мышц могла похвалиться идеальным состоянием, ведь они не пропускали ни одной тренировки. Я могла дотянуться пальцами ног до головы в стойке на руках. Вряд ли это поможет мне в поиске работы, зато мне будет чем повеселить друзей на вечеринке. Полный контроль над своим телом невероятно возбуждает.

В качестве платы за учебу я занималась клоунадой с детьми в летнем лагере циркового училища. Сначала я получала прилив эндорфинов во время утренних тренировок, а затем ощущала не меньший кайф, работая во второй половине дня с милыми дошкольниками, потомством бывших хиппи. Там была русская девочка, родители которой время от времени нанимали меня в качестве няни. Мы ходили с ней в парк Золотые ворота, и я заплетала по-французски ее длинные светлые волосы, а она учила меня говорить по-русски разные фразы, типа «Меня зовут Николь, и я люблю кашу». Это приносило мне располагаемый доход, а главное, я приобретала уверенность в том, что однажды смогу стать компетентной матерью даже при ухудшающемся зрении.

Вечерами и по выходным я подрабатывала в кафе в Беркли, которое действовало на принципах справедливой торговли, и репетировала свою роль в эксцентрической комедии, ведущую мужскую роль в которой исполнял Олли, ставший моим бойфрендом.

Наш роман не мог похвастаться ни сладостью наших отношений с Лягушачьими лапками, ни нежностью, которую я, пусть на короткое мгновение, испытала в отношениях с Дэвидом. Это была странная, кривобокая любовь. Я жаждала Олли всеми клеточками своего существа, а он… в некоторой степени симпатизировал мне. Трудно было сказать, какое место занимали его чувства ко мне на любовной шкале; наверняка они были сильнее, чем просто «нравится», но и до «люблю» явно не дотягивали, поскольку не мешали ему трахать свою бывшую при каждом удобном случае. Наши с ним отношения вызывали в памяти костюмированную любовную мелодраму с бурными сексуальными сценами, где герой рвет на героине корсет и она ему нехотя уступает, постепенно все больше распаляясь. Лампа летит на пол. Шум у стены приводит в смущение соседей по комнате. Это была не совсем та Большая Любовь, которую я поклялась себе отыскать, но имитация была неплохая. Во всяком случае, запоминающаяся.

Однажды вечером, расслабленно лежа рядом с Олли в ванне, я решила поднять тему своей глазной болезни. Осторожно объяснила ему, что у меня есть проблема с глазами, что я не вижу в темноте и у меня нарушено периферийное зрение. Рассказала о жирном докторе с Парк-авеню. Я ни с кем не делилась своими проблемами уже год или два, и мне не хватало практики в этом деле, поэтому вся моя исповедь получилась туманной и торопливой, и я сразу пожалела, что вообще заговорила об этом. Он мычал, хмыкал, но ничего не сказал. Несколько дней спустя, во время очередной сцены с разрыванием корсета, я случайно заехала ему локтем в челюсть.

– Твою мать! – вскрикнул Олли, хватаясь за подбородок.

– Извини, – сказала я, краснея от смущения. Я ждала, что теперь, зная о моих печальных обстоятельствах, он отнесется к этой ситуации с пониманием.

– Поосторожнее в следующий раз, – пробурчал он и вернулся к прерванному занятию.

То ли Олли не слушал меня, то ли предпочел не слушать. В любом случае мне не следовало рассказывать. В этом отношении он был прав: в следующий раз я буду более острожной.

Однажды вечером где-то в середине лета я вышла из дому, чтобы поужинать с Олли на Телеграф-авеню, и впервые увидела мужчину, выходящего из соседней квартиры. Будь это в кино, наши глаза встретились бы и мы с первого взгляда полюбили бы друг друга.

Но наши глаза не встретились, потому что он был слепой.

Не немножко слепой, не настолько слепой, чтобы это можно было скрывать, а совсем слепой, в черных очках, прячущих безжизненные глаза. Слепой с тростью. На вид он был лишь на несколько лет старше меня – где-то под тридцать, – крупный, широкоплечий мужчина и настолько высокий, что ему приходилось наклонять голову, проходя через дверной проем. Было очень странно видеть такого молодого и крепкого, даже импозантного мужчину с тростью для слепых. И еще было странно ощутить свое сродство с этим человеком, словно на нем была эмблема, указывающая на то, что мы с ним принадлежим к одному клубу. Это было более чем странно и вызывало чувство тревоги. Я не хотела принадлежать к этому клубу. Ни сейчас. И никогда.

Я застыла в дверях, одной ногой в квартире, другой снаружи, и во мне поднималось тошнотворное чувство паники. Может, мне скользнуть обратно в квартиру и подождать, пока он пройдет? А что, если он не совсем слепой и видит меня? В этом случае мое бегство было бы совершенно непростительным. Может, мне представиться? Не будет ли это воспринято как покровительственное отношение? То есть с какой стати я должна предполагать, что он общительный человек только на том основании, что он слепой? Может, он мизантроп. Может, отнюдь не желает ни с кем знакомиться и хочет лишь, чтобы все незваные доброжелатели оставили его в покое. А может, у него та же болезнь, что и у меня? Или он, будучи ребенком, упал в ведро щелочи? Можно ли спросить его об этом, или это неудобно?

Пока я стояла так и судорожно решала, что же мне делать, сосед повернулся ко мне. Даже не обладая обостренным слухом – которым он несомненно обладал, – невозможно было не услышать мое учащенное дыхание.

– Здравствуйте, – сказал он, глядя несколько мимо моего лица.

– Здравствуйте, – с легкой запинкой ответила я. – Я Николь, ваша соседка.

Он улыбнулся.

– Ах, вы, наверное, на лето снимаете. Добро пожаловать! Меня зовут Грег. – У него был музыкальный голос, глубокий, мягкий и приятный, приятным был и доносившийся от него аромат лосьона после бритья.

«Интересно, как он бреется, – подумалось мне, – не исцарапывая в клочья лицо?»

Я пялилась на его трость, которую он держал у груди в вертикальном положении, поэтому не упустила из виду его руку, когда он протянул ее мне, отпустив рукоятку трости.

Я протянула правую ладонь в ответ.

– Рад познакомиться, – сказал он, крепко пожимая мою руку. – Надеюсь, вам нравится Беркли. Хотя к нему надо привыкнуть.

Мы постояли еще несколько минут и поболтали. Мужчина посоветовал мне, где можно хорошо поесть, подсказал, какие категории психически больных бездомных людей безобидны, а каких лучше сторониться. Он также сообщил, что работает в отделе развития одной из кинокомпаний. Я в ответ представилась актрисой.

– Что ж, рад был познакомиться с вами, – сказал он, поворачивая трость под углом сорок пять градусов, чтобы показать, что он готов идти. – Послушайте, если вам что-нибудь понадобится, дайте мне знать. Или если захотите зайти, выпить чашечку кофе и поговорить о кино, милости прошу.

Это не было заигрыванием или чем-то в этом роде; просто искреннее приглашение, по-соседски.

– Обязательно, спасибо, – весело сказала я. – Большое спасибо.

Я так и не воспользовалась его приглашением. Более того, встречая этого человека на улице, я чаще всего проходила мимо, не говоря ни слова. Да, мне казалось это неправильным, словно я собственной рукой сдвигала стрелку своего нравственного компаса с направления «правильно и хорошо» в опасную близость к отметке «вечное проклятие и преисподняя». Но, каким бы славным и привлекательным ни казался мне Грег, как бы ни был он хорошо воспитан и полезен мне с точки зрения трудоустройства, он оставался живым напоминанием о том, о чем мне очень хотелось забыть. В общении с ним таилась угроза моему оптимизму.

А я действительно кипела оптимизмом и жизнерадостностью. Лишь два года прошли после моего визита к доктору Холлу, но от того мрака и отчаяния, которые наполняли мою душу после диагноза, меня отделяли световые годы. Когда я работала с детьми в цирковом училище, программный директор время от времени, если появлялась такая возможность, позволял им покачаться на воздушной трапеции. Я и сама иногда пользовалась такой возможностью. Правда, когда поднималась по ступенькам сужающейся кверху лестницы, у меня от страха сводило живот, но я не могла позволить, чтобы пятилетние дети обставили меня. А кроме того, я понимала: когда еще мне представится такой шанс?

Я стояла на платформе, дрожа от волнения. Одной рукой держалась за трос, чтобы не упасть, а другой тянулась вперед, чтобы поймать раскачивающуюся перекладину. Вот я поймала ее, и вот, не успев глазом моргнуть, уже лечу вниз, не падаю, а прыгаю в пустоту. Каждая мышца напряжена, каждая клеточка тела бурлит жизнью. Я умею летать. С каждым махом я отталкиваю от себя тьму, пытающуюся подступиться ко мне. С каждым махом становлюсь свободной.

Я обещала отцу, что все будет хорошо, и сдержала свое слово. Все было лучше, чем хорошо. Теперь моя жизнь была в цвете – яркой даже для моих слабовидящих глаз.