Читать книгу Теперь я всё вижу - Николь Кир - Страница 7

Когда нет периферийного зрения, рукопожатия могут стать настоящим источником геморроя. Неизбежно сталкиваешься с ситуацией, когда человек протягивает тебе руку, а ты словно нарочно не замечаешь ее, и ему ничего другого не остается, как счесть тебя стервой с каменным сердцем.

К счастью, у этой проблемы есть простое решение. Будьте агрессивно дружелюбны и действуйте на опережение. Как только вы почувствуете, что дело пахнет знакомством, выбрасывайте свою правую руку вперед, словно шомпол. Если восприятие глубины плохое, есть риск неправильно оценить расстояние, отделяющее вас от человека, с которым вы знакомитесь, и угодить ему рукой в солнечное сплетение. Если такое случается, сделайте вид, что это сделано нарочно, для чего быстро пощупайте ткань его рубашки или свитера и выдавите из себя уместный случаю комментарий: «Это что, кашемир? Или смесь?»

Такая тактика срабатывает лучше всего, когда одежда на вашем новом знакомом льняная, шелковая или шерстяная, но она менее удачна, если он только что с пробежки и на нем промокшая от пота белая футболка. Что ж, в худшем случае он решит, что вы с ним флиртуете (что необязательно плохо) или что вы эксцентричная художница, специализирующаяся на текстильных формах искусства (что даже лучше).

3. ЛОВИ МОМЕНТ

«Если бы у меня были такие волосы, я тоже улыбалась бы», – подумала я, ударяя молотком по шляпке гвоздя. На секунду я почувствовала себя лучше. Забивание гвоздей в дерево вообще успокаивает. И тут заметила, что не вогнала гвоздь вовнутрь, а лишь расплескала его по поверхности деревяшки, уподобив мелкой животине, раздавленной автомобилем.

«Сукин сын», – выругалась я. Это было любимое ругательство моей бабушки, которое всегда доставляло ей облегчение. Но мое настроение было слишком плохим. Тут не помогли бы и куда более изощренные ругательства.

Плотником мне не быть – это было ясно. Что, впрочем, меня не то чтобы расстроило. Мне и не хотелось заниматься строительством сцены для театрального фестиваля в Уильямстауне, я желала выступать на сцене в качестве актрисы. Заниматься освещением, размножать сценарии мне, впрочем, не хотелось тоже, но это было бы несравнимо лучше по сравнению с построением декораций – и не только потому, что у меня не было к этому совершенно никаких способностей, но еще и потому, что стройплощадка не место для полуслепого человека. Перемещаясь по ней, я ощущала себя персонажем видеоигры, старающимся не наступить на торчащий гвоздь, не попасть под пилу и не налететь на людей, несущих бревно, – и это все при моем туннельном зрении.

Завербовавшись на фестиваль в качестве «актрисы-ученицы», я рассчитывала посвящать больше времени мастер-классам, но заниматься приходилось совсем другими вещами. Поэтому у меня были все основания для недовольства. А вот Руби, такая же ученица, как я, в голову подобные мелочи не брала. Я знала об этом, потому что последние несколько дней не сводила с нее глаз, терзаясь завистью.

Руби нельзя было назвать красавицей, останавливающей движение, но у нее были шикарные каштановые кудри колечками, о которых я мечтала с шестилетнего возраста, умоляя маму купить мне плойку. Цвет моих собственных волос можно было бы охарактеризовать премиленьким термином «грязный блонд», и своей безжизненностью они напоминали волосы «до» в рекламе шампуня. С ее кудрями и полной фигурой, Руби выглядела так, словно сошла с одной из картин Рубенса. Именно это пришло мне в голову, когда я впервые увидела ее, – рубенсовская Руби, хотя это было явным преувеличением.

Собственно, не сами ее волосы вызывали у меня зависть и даже не то, что она встречалась с профессиональным актером и умела забивать гвозди. Дело было в ее удивительной жизнерадостности. Руби от природы была лишена всякого негативизма, какой бы то ни было внутренней эмоциональной борьбы. Попроси ее вынести мусор или пришить к шапке миллион пайеток, она только кивнет, и, вне всяких сомнений, видно, что девушка искренне рада помочь. Дело усугублялось тем обстоятельством, что при нашем первом знакомстве я находилась под таким впечатлением от ее волос диснеевской принцессы, что на протянутую руку Руби даже не взглянула. Наконец я заметила ожидающее, а затем и растерянное выражение ее лица и только тогда, сложив два и два, догадалась опустить взгляд, но она уже убрала руку. И теперь я была уверена, что при всей своей безупречной учтивости Руби считает меня стервой. Разумеется, будучи девушкой до крайности великодушной, она не только не желает мне зла, но даже жалеет меня за то, что у меня такое мелкое и черствое сердце.

«Меня не за это надо жалеть!» – хотелось крикнуть ей всякий раз при встрече, но сейчас было уже слишком поздно выяснять отношения, а кроме того, она была права – я действительно стала злобной, как Гринч.

Еще совсем недавно я была такой же бойкой и способной, как Руби, и у меня – если не считать эпизода с Лягушачьими лапками – отсутствовали причины не быть солнечной оптимисткой. Но после визита к доктору Холлу я переживала самый настоящий метаморфоз.

На протяжении первых недель моего пребывания в Уильямстауне я чувствовала себя опустошенной. Мое сердце можно было уподобить опустевшей квартире, которую покинули ее постоянные веселые жильцы Радость и Надежда. К середине лета в пустующую квартиру стали съезжаться новые съемщики, сущие негодяи. Мало того, что Страх и Злоба топали ногами по моим внутренностям, но еще и устроили ремонт, не согласовав со мной: содрали полы и разломали несущие стены. Меня терзал не просто страх за свое будущее, но ужас перед еще худшей бедой, которая могла обрушиться на меня в любой момент. Теперь, когда я знала, сколь многого вокруг себя не вижу, я постоянно ощущала неуверенность. Не стоит ли кто-то тихонько рядом со мной? Не скрывает ли мое непрерывно расширяющееся слепое пятно мчащуюся на меня машину? Этот страх подкреплялся постоянно происходившими со мной неприятностями – то я шарахнулась лбом об открытую дверцу шкафа, то подвернула лодыжку, не заметив ступеньку.

Я уже не просто боялась, я сходила с ума, постоянно ощущая себя жертвой обстоятельств и ожидая каких-то новых бед и неприятностей. Почему рубенсовская Руби не ослепла вместо меня? И вот теперь она и все другие сияющие радостью и здоровьем люди осуществляют свои мечты, а мой удел – к тридцати или к сорока годам, если повезет, – жить на социальное пособие в приюте. Я купалась в жалости к себе, и чем дольше это продолжалось, тем меньше во мне оставалось места для позитивных чувств. Немудрено, что у меня не было друзей.

Однажды августовским утром меня разбудил телефонный звонок. Дело было в комнате общежития, которую я делила с другой ученицей. Это звонила из Италии моя сестра Мариса, которая проводила лето у тети Риты, маминой сестры. Я слышала в трубке звон раскладываемых столовых приборов, слышала, как итальянские мамаши, крича на всю пьяццу, звали обедать своих детей. Звуки были теплые, живые, манящие. Я ощущала себя «девочкой со спичками», замерзающей до смерти, наблюдая за веселым праздником по другую сторону окна.

– Выбирайся оттуда и приезжай в Италию, – сказала сестра. – Тетя Рита вызвалась оплатить перелет.

– Не так это просто, – вздохнула я. – Я тут завязла.

Меня всю жизнь воспитывали быть прилежной и доводить до конца начатое дело. Мне никогда не пришло бы в голову оставить недопитую чашку чая.

Позже, в тот же день, я стояла за кулисами, готовая помочь очередной актрисе подготовиться к выходу на сцену. Слушая диалог из пьесы Артура Миллера, разыгрываемой на сцене, я думала об Италии. Я не была там с детства, когда бабушка возила меня в Приверно, ее родной городок неподалеку от Рима. Много лет я хотела вернуться туда, поездить по стране, увидеть каналы Венеции, но это всегда было слишком дорого либо я была слишком занята летней практикой или приработками.

И тут я вспомнила, что слепну. Еще немного, и я рискую никогда не увидеть Венецию. Погруженная в грезы, я услышала реплику, которая сигнализировала о том, что сейчас нужно будет менять костюм актрисе.

«Нам остается лишь надеяться, что мы правильно выберем, о чем нам потом пожалеть», – произнес со сцены актер.

Эту реплику я слышала каждый вечер на протяжении нескольких недель. Но сегодня она смогла пробиться через гул моих посторонних мыслей и попасть в самое яблочко.

Я не отношусь к числу тех глубокомысленных персон, которых часто посещают откровения, но это было настоящее откровение, по силе своего воздействия подобное «Большому взрыву».

Лови каждый гребаный момент.

Пойти сейчас безопасным, разумным путем – отбыть до конца свой срок в этом месте, которое я уже всей душой ненавидела, – было бы неправильным выбором будущих сожалений.

Завтра же я сообщу директору программы ученичества, что моя прабабушка заболела и мне незамедлительно нужно ехать в Италию. Это была наглая ложь, но меня она не заботила. Пусть Руби забивает гвозди вместо меня, у нее еще вся жизнь впереди, она успеет еще напутешествоваться, – да еще от природы курчавые волосы.

Я хочу пустить осторожность на ветер, как попытался сделать это мой отец, когда – мне было тогда одиннадцать – подъехал к нашему дому на мотоцикле Honda Nighthawk.

– Ого! – заверещала я, выбегая из дверей ему навстречу. – Мама тебя прибьет!

Однако он не вернул мотоцикл в магазин, как я думала. Нет, мотоцикл остался, правда, так и застрял в гараже. На моей памяти отец лишь раз вывел его из гаража и проехался по городу.

– Сегодня хочу поехать на работу на мотоцикле, – заметил он тогда за завтраком.

– Через мой труп, – коротко ответила мама.

Они спорили, пока ели хлопья с изюмом и в конце концов достигли компромисса. Папа поедет на мотоцикле, а мама, сестры и я последуем за ним на машине, хотя смысл этого с точки зрения безопасности остался для меня неясен. Предполагаю, смысл был в том, чтобы, когда папа угодит в аварию, она могла проводить взглядом его душу, поднимающуюся на небеса, и он услышал бы вопль этого взгляда: «НУ ЧТО Я ТЕБЕ ГОВОРИЛА, ЧЕРТ ТЕБЯ ПОДЕРИ!»

Я с сестрами всю дорогу плакала, а на светофорах мы высовывали головы в окна и кричали: «Папа, сядь в машину! Мы не хотим, чтобы ты умер!»

В скором времени мотоцикл стоял перед нашим домом с табличкой «Продается».

Я вспомнила эту историю, стоя за кулисами и размышляя, как бы мне смыться с театрального фестиваля.

«Это мой мотоцикл, – думала я, – но я не собираюсь держать его взаперти. Буду ездить на нем сломя голову, пока не отвалятся колеса».

Неделю спустя я уже стояла, преклонив колени, в соборе св. Петра, и мое лицо было мягко освещено солнечным светом, пробивавшимся через витраж с голубем над алтарем. Я сидела на пьяцца дель Дуомо, впитывая в себя величественность собора и попивая кампари, которым угостил меня красивый незнакомец с мотоциклом, местечко на сиденье которого поджидало меня на случай, если я захочу прокатиться. Не Nighthawk, но что-то вроде.

Все свои сбережения, а также подаренные ко дню рождения и к окончанию курса деньги я пустила на путешествия. Я побывала в Вене, Будапеште, Амстердаме и Париже. Я пила вино, глядя на каналы и дворцы, на горячих парней разных национальностей, не знавших ни слова по-английски, но и не нуждавшихся в этом. Я стояла перед собором Сакре-Кёр, глядя на женщин на ходулях, размахивавших шарфами, и фиолетовые волны шарфов на фоне белого храма и голубого неба до краев переполняли мое сердце впечатлениями. Это был правильный выбор будущих сожалений.

Доктор Холл был прав. Мне действительно нужно было начинать менять свою жизнь.

Сама жизнь побуждала меня искать в ней светлые стороны. И я сказала жизни: «Будь по-твоему».