Читать книгу Огненная дуга - Николай Асанов - Страница 12

Повести
Огненная дуга
Часть первая
Глава четвертая
Выстрел из темноты…
1

Оглавление

«На железных дорогах Франции резко увеличилось количество актов саботажа и диверсий. Французские патриоты изо дня в день наносят чувствительные удары по коммуникациям, которыми пользуются немецкие оккупанты. В районе Марселя за одну неделю пущено под откос 6 немецких поездов с военными грузами. Близ Лиона железнодорожники организовали столкновение немецкого воинского эшелона с товарным поездом. В Парижском районе только в феврале месяце выведено из строя 68 паровозов»

Совинформбюро. 20 марта 1943 г.

Неделя, о которой говорила Вита, не пропала даром. Толубеев проштудировал данные о вывозе различных руд норвежскими промышленниками и «Трафиком» за весь тысяча девятьсот сорок второй год и за первые два месяца сорок третьего. Что ни говори, а заместитель наркома, вспомнивший при прощании с Толубеевым великого русского химика, был прав. Имей Толубеев такое же гениальное прозренье, какое было у Менделеева, он бы, наверно, смог понять, что за пиво варят немцы против русской браги…

Так он думал и говорил про себя в уме, уничижая себя от ярости, ибо не все было доступно пониманию в скупых цифрах отчетов. Но тем не менее кое-что он понял, кое-что высчитал, некоторые вещи просто угадал. К концу недели он, опираясь на процентное исчисление поставленных немцам присадочных материалов, вывел, например, формулу «сверхвязкой» стали, которую могли бы отлично варить немцы. Такая сверхвязкая сталь могла быть весьма опасна, если бы немцы пустили ее на броню. Восьмидесятивосьмимиллиметровый бронебойный снаряд-болванка при ударе по листу такой стали, всверливаясь в нее, начисто терял бы скорость. Но тут Толубееву представился такой танк, похожий на ежа из торчащих из него снарядных хвостов, и он просто записал поразившую его формулу: вязкая и сверхвязкая сталь могли пригодиться тоже, если не на поле войны, так в мирных условиях.

Он строил формулы стали ванадиевой, марганцевой, молибденовой, вольфрамовой, но все это были только догадки, не подкрепленные опытом лаборатории.

Однако в пятницу Толубеев, сократив формулы до предела нескольких строк, снова отправился в больницу навестить рыжего великана Ранссона. Так же, как и в прошлый раз, прихватил и сигарет и выпивки.

Ранссона он нашел в приемной. Рыбак уже переменил больничный халат на цивильное платье, только рука была еще на привязи. На вопрос Толубеева, почему рыбак поторопился выписаться, Ранссон, криво улыбаясь, ответил, что профессиональный союз рыбаков отказался оплачивать лечение.

– Заявили, что пулевое ранение не есть трудовая травма! – пояснил он.

– Неужели немцы вмешались? – удивился Толубеев.

– В профсоюзах и своих фашистов хватает! Особенно среди бонз!

Это была новая сторона вопроса. Кажется, деятели норвежских профсоюзов должны были бы помнить судьбу своих собратьев в Германии, где фашисты начисто разгромили всю оппозицию, загнав функционеров в концлагеря…

– А кое-кто из наших бонз считает, что авторитарный фашистский профсоюз лучше множества разобщенных и всем недовольных рабочих организаций! – усмехнулся Ранссон.

От больничной передачи он не отказался, записку Толубеева сунул в карман, сказал:

– Ко мне лучше не заходить – старуха считает, что я ввязался в грязное дело. Правда, она думает, что я занялся контрабандой, но моим дружкам от этого не легче, готова помелом гнать. Я вам буду звонить сам каждую среду от одиннадцати до двенадцати: пароль – инспектор надзора. Почему не отремонтирована ваша лодка? Под такой грозный рык можно без опаски уговориться о свиданье.

Он помахал здоровой рукой на прощанье и побрел по длинной портовой улице, не оглядываясь. Толубеев, смотря в его широкую спину, невольно подумал, что этот человек товарища никогда не подведет.

Суббота прошла в тоскливом ожидании вестей от Виты. И она позвонила, но… из Берлина. Фрекен Сигне – секретарь Масона, – с неистребимым любопытством наблюдавшая за таинственным русским, опрометью вбежала в его комнатушку номер шесть, торопя:

– Вас к телефону! Берлин!

Странно далекий, милый тоскующий голос звучал словно из марсианской пустыни:

– Вольедя, милый, я задерживаюсь! Но я помню, помню!

В Берлине она не осмелилась говорить по-русски, но он и так понял, что ее «помню, помню» относится не только к тому чувству, которое она и не хотела забыть и избыть, а и к тому разговору, которым он приобщил ее к своим заботам. На вопрос: «Когда ты вернешься?» – она жалобно ответила: «Не знаю, не знаю!» – и он подумал, что Арвид Масон, наверно, постарается удержать ее в Германии до старости или, во всяком случае, до того, пока Толубеев не исчезнет навсегда. Толубеев даже спросил: «Но ты вернешься?» – и с чистой радостью услышал страстное: «Да! Да! Да!»

В час дня к нему поднялся Севед Свенссон и пригласил к себе в усадьбу на уик-энд. Оказалось, что Вита позвонила и ему и попросила позаботиться о «госте». Толубеев спрятал свои бумаги и с радостью отдался дружескому гостеприимству Свенссонов.

Старший Свенссон, сидевший на машине, встретил его не только любезно, но даже изумленно:

– О, да вы совсем поправились!

Толубеев и сам чувствовал себя совершенно здоровым. Вероятно, главным лекарством все-таки было огромное нервное напряжение, которое он испытывал все это время, но многое зависело и от того, что Андреен и его жена тщательно заботились о нем, кормили до отвала, а нужная работа, как бы ни была она сложна, еще никого, говорят, до могилы не доводила. И Толубеев уже привык к тому, что торчавшие во все стороны мослы снова обросли мясом. Но для Свенссонов, не видавших его с того самого памятного дня, перемены, происшедшие с ним, казались чудом.

Усадебка Свенссонов скорее была похожа на крестьянский хутор. Но Толубеев провел уик-энд прекрасно. Много ходил на лыжах, сытно ел, дружески разговаривал с людьми, которые, если и не все его мысли понимали и принимали, так хоть старались добросовестно понять. В воскресенье вечером они так долго засиделись с этими разговорами за столом, что разошлись уже прямо в постели.

Он не знал, что сделал Ранссон с его записями, но надеялся, что они уже на столе у Корчмарева, а то и у заместителя наркома. А если это так, то там, в России, их уже рассматривают специалисты, а возможно, в какой-то лаборатории кто-то уже пытается сварить сталь по этим рецептам. И это в известной мере успокаивало его…

Но следующая неделя текла очень медленно и тоскливо. Снова и снова Толубеев проверял свои выводы, но ничего нового в документах больше не было. Он уже подумывал было съездить в Нарвик и в Киркенес, на самый север Норвегии, чтобы посмотреть на месте, что там добывают рудокопы, но благоразумие пока еще удерживало его от этого опрометчивого шага. Из Киркенеса можно было просто не вернуться, а он не имел права рисковать, пока не закончит операцию. Потом – пожалуйста, но сейчас его жизнь принадлежала не ему…

В один из праздно текущих дней он вспомнил, что есть смысл наведаться в транспортную контору Масона.

Диспетчер, явно заинтересованный в новом инженере, с радостью вручил Толубееву документы о работе пароходных линий за последние три месяца. Толубеев медленно перебирал их и вдруг словно бы запнулся: немцы, по старой привычке, получали руду с рудников Масона вместе с присадочными материалами, как говорят дипломаты, – в одном пакете… Вот эти-то пакеты, судя по тому, сколько руды было погружено в судно, – и могли дать разгадку новой стали! Толубеев взял данные на три тысячи тонн руды, на пять и десять тысяч тонн…

Попрощавшись с диспетчером, Толубеев поехал к дядюшке Андреену. Но как ни складывали они эти цифры, – разгадка не нащупывалась.

Все-таки Толубеев встретился с Ранссоном в баре и попросил передать эти сведения. Вдруг он что-то не понял, не доглядел? Ведь у них с дядюшкой Андрееном не было под рукой лаборатории…

В среду позвонил грубый мужской голос, спросил, когда он отремонтирует свою лодку, она похожа на девку после беспутной ночи, инспекция сдерет с владельца штраф, который раз в десять превысит стоимость ремонта. Голос был не знаком Толубееву, но он обрадовался и грубому тону – все-таки о нем кто-то беспокоился… Между двумя фразами грубияна Толубеев сказал, что ждет наследства по завещанию покойного дядюшки из Берлина, а уж потом примется за ремонт. В трубке инспекторский голос проворчал:

– Поторопитесь, а то будет поздно! Ваши объяснения мы переслали в главную инспекцию!

Такие грубости Толубеев был готов слушать хоть с утра до вечера. Но голос исчез. Теперь он появится только в следующую среду. Однако он успел передать, что все формулы Толубеева уже доставлены куда надо…

В субботу он уже ожидал только звонка Свенссонов: не оставят же они его изнывать в пустом городе. В половине первого телефон действительно зазвонил:

– Не соблаговолит ли господин Вольедя разделить со мной уик-энд?

– Господи! Вита! – чуть слышным голосом, – перехватило от волнения горло! – прошептал он.

– Господин Вольедя простужен? – все еще шутливо, но с отчетливым оттенком беспокойства спросила она.

– Нет, нет, Вита! – теперь уже слишком громко и радостно закричал он.

– Я жду вас у парка, господин Вольедя, – сразу повеселев, продолжила она свою шутливую игру. – Бросьте все ваши дела, если вы еще помните меня!

Он так и сделал: пошвырял в сейф папки и бумаги, – потом разберемся! – и проскочил мимо фрекен Сигне, не замечая ее изумленных глаз. До сих пор он казался ей образцом служебной выдержки, а сейчас промчался так, словно за ним гнались.

Вита открыла ему дверцу машины. Он не успел даже пожать ей руку, так резко она погнала машину.

– Как ты себя чувствуешь? Все ли у тебя в порядке? Почему ты не позвонила, что выезжаешь?

– Потом, потом! Надо выбраться из города, пока не начался час пик!

Она смотрела только на дорогу, обгоняя машины одну за другой, а он снова испытывал то самое чувство страха, которое ему уже пришлось пережить в первый раз, когда она усадила его в свою машину.

– А я думал, что отец оставит тебя в Германии до того дня, когда мы окружим Берлин… – пробормотал он, когда они вырвались наконец в голову бегущей из города колонны машин.

– А ты все еще уверен, что вы окружите Берлин? – сухо спросила она. – Разве ты не читал сводки немецкого командования о разгроме ваших войск между Северным Донцом и Днепром? Там уничтожены девять стрелковых дивизий, шесть стрелковых бригад, четыре кавалерийских дивизии, сколько-то моторизованных бригад и двадцать пять танковых… – все это она перечислила так, будто цифры навеки врезались в память, и потом горестно воскликнула: – Вольедя, это очень много, правда?

– На бумаге – да, много! – сказал он. – Но на деле гитлеровцы лгут. Они потеснили наши войска на харьковском направлении и в районе Курска, только и всего. У них так давно нет ощутимых побед и столько поражений, что теперь они решили воевать на бумаге. Кто же тогда разбил их под Вязьмой, под Гжатском? Жаль, что у меня нет карты, я бы показал тебе, как далеки они теперь и от Москвы, и от Сталинграда…

– В усадьбе есть карта, – тихо сказала она. И Толубеев понял, что перед ее глазами все еще стоят эти проклятые цифры, что она не только запомнила их, но и представила страшные поля сражений, где эти сухие цифры превратились для нее в такие горы трупов, каких не оставлял на своем пути даже Тамерлан.

– Пойми, Вита, – попытался он объяснить, – это их пропагандистская месть в ответ на разгром под Сталинградом. Там они потеряли целую армию, после чего им пришлось объявить траур во всей стране, а теперь, воспользовавшись маленьким частным успехом, они пытаются внушить и собственным согражданам и всему миру, будто все так же сильны, как в первые месяцы войны. Но это уже игра с краплеными картами. Конечно, они еще принесут много страданий нашему народу, они еще будут сопротивляться, а порой и одерживать мелкие победы, но тем необходимее разгромить их до конца. Но они знают, что такое вот беспардонное хвастовство пока что удерживает наших союзников от открытия второго фронта, держит на привязи их собственных обеспокоенных союзников. Это просто война нервов!

Она была безучастна, только губы страдальчески сжаты, брови нахмурены, и он вдруг понял, что она испытала в Германии нечто такое, что, наслоившись на эту паршивую фальшивку, тяжело ранило ее.

Оживилась она только в усадьбе. Заспешила с вещами, с обедом, с переодеванием. Стол, как и в прошлый раз, был накрыт, прислуга отпущена, и Вита с радостью принялась исполнять обязанности хозяйки. Но до того, как сесть за стол, все-таки повела Толубеева в комнату отца, где висела копия той карты, что Толубеев видел в его кабинете, правда, без флажков. И только когда Толубеев взял карандаш и прямо на карте начертил линию фронта на десятое ноября тысяча девятьсот сорок второго года и линию фронта, как он ее понимал сегодня, в марте, Вита вдруг как-то повеселела. Должно быть, ей, жительнице маленькой страны, которую можно было пересечь поперек в автомобиле за три-пять часов, а возле Нарвика и пешком в течение одного часа, только теперь стали ясно видимы огромные масштабы территории, где шла ожесточенная борьба двух гигантских армий.

– Ты меня убедил, Вольедя, – воскликнула она с тем прежним оттенком юмора, с каким встречала, как это она называла, «подрывную пропаганду». – О, Вольедя, ты всегда говоришь так убедительно, что в конце концов сделаешь из меня коммунистку, и я пойду национализировать рудники моего отца! – это была ее старая шутка, и он обрадовался, что то мрачное, что потрясло ее и в сводке, и, наверное, в самой Германии, понемногу покидает ее.

Но он боялся расспрашивать и во время обеда рассказывал, как гостил у Свенссонов, как был рад ее заботе о нем, одиноком. Но после обеда, убрав со стола, она сказала сама:

– Почему ты не спрашиваешь, что я видела, когда была твоими глазами?

– Ты была моею душой! – поправил он. – Теперь расскажи, как же ты провела там эти две недели?

– О, нас принимали на уровне королевской семьи! – беспечно бросила она. И тут же поддразнила – Там оказался племянник знаменитого Стиннеса, друга и соперника Круппов, он в первый же вечер предложил мне руку и сердце. А потом уже не отходил ни на шаг!

Толубеев поразился, как это ее маленькое хвастовство ранило его. И конечно, Вита поняла или увидела его смятение. С той же беспечной шутливостью она сказала:

– Знаешь, он из породы немецких красавцев! Высокий, светловолосый, чистая нордическая раса!

– Твой успех у этих нордических господ я могу представить и без описания подробностей! – хмуро сказал он.

– Но я хотела обязательно показать его тебе и даже сфотографировала! – похвалилась она. – Вот, посмотри!

Она покопалась в своей сумочке и выбросила на стол снимок.

Толубеев совсем не хотел смотреть на этого племянника стального магната фашистского государства. Но что-то привлекло его внимание, а затем он схватил снимок и уже не мог оторваться. На снимке справа, почти вне фокуса, стоял какой-то молодой оболтус в мундире полковника СС, а за его спиной, очень четко очерченный, по полигону двигался тяжелый танк. Толубеев никак не мог оторвать от него взгляда.

Это был именно тяжелый танк, еще невиданной Толубеевым конструкции. Скошенная лобовая броня его даже на снимке казалась особенно мощной. Почти таким же мощным был и левый борт машины. И пушка, торчавшая дулом вперед, в боевом положении, была мощнее прежнего танкового вооружения. Уж на прежние танки Толубеев достаточно нагляделся, чтобы сразу понять это.

– Как же тебе это удалось, Вита? – пораженный, спросил он.

– Ну, я же снимала родственника господина Стиннеса! – она как будто даже не поняла, чем он встревожен. – А этот господин даже и не видел, что машина, которую пригласили нас смотреть, уже вышла на полигон. А потом я уже не бралась за аппарат.

– Значит, тебя все-таки предупредили, что снимать нельзя?

– Естественно! Мы же были приглашены на боевые испытания танка. Впрочем, приглашен был только отец, а я просто мило улыбнулась снятому тут господину, когда он проверял список приглашенных. Не забывай, пожалуйста, что я одна из самых богатых невест в Норвегии! Ведь отец просвещал тебя на этот счет? – поддразнила она снова.

– Что значит – боевые испытания? – спросил он, отстраняя этим вопросом ее шутливый тон.

– Ох, это было страшно! – она даже побледнела. – Неужели ваши солдаты и на самом деле бросаются под танки с простыми гранатами?

– Бывает! – сурово сказал он. – Иногда даже просто с бутылками бензина.

– Они привезли на полигон батарею, или как это называется, – словом – три советских противотанковых пушки. Этот танк поставили метрах в восьмидесяти от пушек, экипаж вылез…

– Ага, значит, они все-таки боялись? – заметил Толубеев.

– Нет, им просто приказали! А командир танка настаивал, что пойдет прямо на батарею и раздавит все пушки!

– Что же было дальше?

– Солдаты начали стрелять из пушек советскими бронебойными снарядами. Все это мне объяснял этот болван-эсэсовец. Они сделали двадцать один выстрел, и снаряды отскакивали от танка, как будто он был заворожен…

– Просто хорошо забронирован! – хмуро сказал Толубеев.

– Потом, когда пушки увезли, нас пригласили к танку. На нем были только вмятины, и то всего две-три…

– Может быть, пушки стреляли холостыми?

– Нет, нет! Эти снаряды при ударе о танк ужасно визжали! Нас даже попросили перед стрельбой спуститься в блиндаж.

– Для чего же они это показывали?

– Но там были не мы одни. Там были два японца, турок, личный представитель болгарского царя, представитель Франко, итальянский посол, группа промышленников, несколько офицеров вермахта…

– Так, значит, они пытаются убедить своих союзников в непобедимости нового оружия и заставить их раскошелиться на эту проигранную войну…

– Но это было действительно ужасно! – воскликнула она.

Он долго молчал, обдумывая, какой же силы удар могут нанести фашисты? И где они могут нанести его? На Москву? Но эти тяжелые танки в лесах и болотах Гжатска и Вязьмы могут оказаться беспомощными. Для действий такой армады нужны просторы, оперативные возможности. Южный фронт? Новый удар по степям на Сталинград? Удар на Курск? Если они наладили массовый выпуск этих танков два-три месяца назад, – а именно это вытекает из немецких закупок рудных материалов! – то к лету у них окажутся десятки новых танковых корпусов численностью в несколько тысяч машин. Он-то знает, как умеют немцы организовать производство!

А Вита смотрела на него с робкой надеждой, как будто он мог сделать что-то такое, после чего все увиденное ею в Германии окажется просто кошмарным сном…

– Вам показывали заводы? – спросил он.

– Да. И даже плавку броневой стали новой марки. Да вот, посмотри сам! – она протянула тонкую розовую руку, на безымянном пальце которой было черное кольцо. – Разве ты не заметил? – упрекнула она. – А ведь это мое обручальное кольцо, которое подарил мне тот самый эсэсовец! Он имперский уполномоченный на этом заводе!

Толубеев без большого любопытства посмотрел на кольцо. Но опять что-то толкнуло его снять с пальца девушки этот чужой подарок. Украшением такое кольцо быть не могло, скорее – памятным подарком. Но когда он взял его в руки, глаза его засверкали. Не от злобы на того, кто осмелился вручить его любимой памятный подарок, а от того, что это было стальное кольцо!

– Вита, но как ты сумела сделать это?

– Просто попросила этого влюбленного болвана отлить мне в экспресс-лаборатории из последней пробы перед выпуском плавки этот маленький сувенир! Ну неужели я не заслужила даже простого русского «спасибо»! – с комической грустью спросила она.

Он схватил ее на руки и закружил по комнате, крича:

– Заслужила, заслужила!

Она вырвалась из его рук, отобрала кольцо и снова надела на палец.

– Сейчас же отдай его мне!

– Вот этого я не могу сделать! – спокойно возразила она.

– Почему?

– Откуда я знаю, что светловолосый господин с пустыми очами не поручил кому-нибудь взглядывать ежедневно на это кольцо? И откуда я знаю, что случится с тем из моих друзей, у кого это кольцо найдут, если я его потеряю? Поэтому ты получишь его только с моей рукой! Ты ведь когда-нибудь женишься на мне, Вольедя? – шутливо, но в то же время и жалобно спросила она.

– Да, да, да! – поклялся он, целуя руку, левую, на которой темнело проклятое стальное кольцо. И попросил – Но ты никогда не потеряешь это кольцо, теперь уже не ради светловолосого расиста, а ради меня! И в тот час, когда оно мне понадобится, вручишь его мне! Не как подарок какого-то немца, а как дар твоей души моему народу!

– Ох, Вольедя, сколько ты ставишь условий! А ведь я никогда ни о чем не просила тебя! – она вздохнула устало и грустно, потом улыбнулась через силу, добавила: – Я ведь оберегаю только тебя!

Да, она оберегала его. Но очень может быть, она обережет и тысячи тысяч других русских людей, если только Толубеев успеет доставить этот бесценный дар ее души на родину. А ведь это опять будет бегством от нее, ударом по ее смятенному сердцу, да и по своему сердцу это тоже будет ударом…

Огненная дуга

Подняться наверх