Читать книгу Точки опоры: свобода в постлиберальном мире - Николай Блохин - Страница 3

Каких-нибудь тридцать лет тому назад название этой книги вызвало бы почти всеобщее недоумение. Многим тогда казалось, что либеральная демократия победила всех своих противников и стала (или вскоре станет) повсеместной формой политического порядка. Да и сегодня найдутся люди (правда, в основном из числа противников либерализма, левых или консервативных) которые возразят, что никакого «постлиберального мира» нет, и что (нео) либерализм якобы остаётся доминирующей идеологией и лежит в основе политики национальных правительств и международных организаций.

В каком же смысле я говорю о современности как о «постлиберальном мире»?

Прежде всего, пресловутый «неолиберальный поворот» последних десятилетий XX века на деле оказался гораздо менее масштабным, чем надеялись его сторонники и утверждали его противники. Расширение государственных функций и полномочий остаётся преобладающей тенденцией и наиболее важным итогом всемирной истории последнего столетия. Реформы 1980х – 1990х годов лишь приостановили это расширение – но нигде не произошло ничего даже отдаленно похожего на возвращение к либеральным порядкам XIX века. Очень показательной представляется динамика государственных расходов шести из семи стран – членов G7. Канада сюда не включена, так как в начале интересующего нас периода она ещё не была суверенной державой.

Таблица 1. Государственные расходы шести стран в процентах от ВВП, 1913—2019 гг.2

Некоторые отечественные критики существующего порядка вещей склонны утверждать, что на Западе, действительно, наполовину социализм, но у нас-то якобы буйствует стихия рынка, неограниченная до степени «дикости». Реальных оснований для подобных утверждений тоже очень немного.

Следует вспомнить, что в экономике России 2010-х годов ведущая роль вернулась к государственному сектору (до какой степени государство эту роль потеряло в предыдущие десятилетия – это отдельный вопрос, на котором мы здесь останавливаться не будем). По одним оценкам3, 40%-50%, по другим4 – даже 70% ВВП России приходится на государственный сектор.

Сверх того, в России (как, впрочем, и во множестве других стран мира) предприниматели, работающие в частном секторе, не защищены от произвола даже отдельных чиновников. Нет необходимости ссылаться на каких-то критиков режима, достаточно процитировать официальное заявление первого лица государства: «добросовестный бизнес не должен постоянно ходить под статьёй, постоянно чувствовать риск уголовного или даже административного наказания. Уже обращал внимание на эту проблему в одном из Посланий, приводил соответствующие цифры. Ситуация, к сожалению, не сильно изменилась. Сегодня почти половина дел (45 процентов), возбуждённых в отношении предпринимателей, прекращается, не доходя до суда. Что это значит? Это значит, что возбуждали кое-как или по непонятным соображениям»5.

Таким образом, от рыночной экономики в либеральном понимании, российская система весьма далека – в некоторых аспектах ещё дальше, чем экономика ведущих стран современного Запада.

Во избежание недоразумений, здесь следует упомянуть то, о чём обычно знают сами приверженцы либерализма, но что систематически игнорируют их оппоненты. Классический либерализм выступает за право на частную собственность и свободу предпринимательской деятельности для всех, но не имеет специальной склонности к интересам «крупного капитала», а в некоторых отношениях даже противоположен этим интересам. Причины этой противоположности интересов хорошо разъяснил ещё Людвиг фон Мизес: «…владельцы уже действующих заводов, не имеют особого классового интереса в установлении свободной конкуренции. Они сопротивляются конфискации и экспроприации своей собственности, но их собственнические интересы находятся на стороне мер, препятствующих новым конкурентам подрывать их позиции. Те, кто борется за свободное предпринимательство и свободную конкуренцию, не защищают интересы сегодняшних богачей. Они стремятся развязать руки неизвестным людям, которые станут предпринимателями завтрашнего дня…»6.

Колоссальное увеличение роли государств определенно подсказывает нам, что мы живем в постлиберальном мире. Однако наш мир является постлиберальным не только с точки зрения устройства экономики, но и в других, ещё более важных отношениях. Речь идёт об идеях и ценностях, доминирующих в этом мире, и о ситуации с личными правами и свободами человека. Либеральные авторы уже несколько веков7 защищают экономическую свободу, ссылаясь на невозможность отделить её от других прав личности. В отсутствие свободы предпринимательства, тем более в отсутствие частной собственности, не устоит никакая личная свобода. «Усыхание» экономической свободы неизбежно ведет к сокращению возможностей личного самоопределения во всех областях, в том числе в частной жизни.

В моем предыдущем сборнике я тоже использовал одну из разновидностей этого аргумента8. Сам по себе аргумент о нераздельности свобод совершенно верен. Но к кому он обращен? Для какой аудитории он имеет смысл? Только для людей, которые считают в высшей степени важной и ценной свободу самостоятельно устраивать свою жизнь, свободу не зависеть в своей жизни от государства, от государственной идеологии, от всевозможных «старших» и «начальников». Только к таким людям имеет смысл обращаться с призывом защищать экономическую свободу, чтобы сохранить свободу в частной жизни. Но являемся ли мы, в массе своей, такими людьми?

Конечно, некоторые проявления свободы мы до сих пор ценим. Но в каких случаях это проявляется? Например, в тех случаях, когда речь идёт о претензиях на авторитет и власть со стороны религиозных традиций и организаций, уходящих корнями в эпоху до Модерна и апеллирующих к представлениям о трансцендентном Абсолютном благе. В общем, со стороны тех традиций, освобождением от которых и стала в своё время эпоха Просвещения.

В наше время свобода по отношению к этим религиозным традициям и организациям проявляется не только и не столько «средним человеком» (он слишком мало с ними знаком и ещё меньше о них думает) или даже воинствующими атеистами, сколько пылкими неофитами-традиционалистами, старательно ищущими «аутентичные», наиболее консервативные версии «духовности». В погоне за духовностью некоторые из них неоднократно меняют конфессии или даже религии, не замечая, что их собственное поведение – это апофеоз личного самоопределения и глубочайшая противоположность любого «традиционного» мировоззрения. Однако все эти культурные особенности, иногда милые, иногда нелепые, иногда страшные, расцветают в довольно узком сегменте. Основная масса населения, в том числе большинство представителей «образованного общества», живут в другой информационной и культурной среде.

В жизни подавляющего большинства постхристианских стран, как и стран Восточной Азии (во многих исламских странах и в Израиле несколько другая специфика) религиозные авторитеты давно стали третьестепенным фактором. Решающую роль в этих странах играют государственные власти, разными способами апеллирующие к заботе об общем благополучии, и эксперты, которые обосновывают инициативы политиков авторитетом «науки». Перед лицом этих политиков и экспертов, с их «научно обоснованной» заботой об общем благополучии, образованное общество отнюдь не демонстрирует всеобщей готовности бороться за свободу личности – не только в области экономики, но и в любых других сферах.

Более того, за последние два года, ставшие временем триумфального шествия по планете жестких санитарных режимов, образованное общество (не впервые, но очень ярко) продемонстрировало, что защита личных прав и свобод совершенно не входит в число его приоритетов.

Мне, конечно же, сразу возразят, что массовые катастрофы, как и тяжелые войны, всегда создавали чрезвычайную ситуацию, в которой права и свободы граждан временно ограничивались – это и неизбежно, и нормально. Не буду втягиваться в обсуждение медицинских аспектов, так как понимаю в них столь же мало, сколь и подавляющее большинство моих потенциальных оппонентов.

Скажу только одно – в числе возможных реакций на сложившуюся ситуацию была и «шведская модель» – вполне осуществимая, позволяющая довольно успешно избежать катастрофы (если считать катастрофу реальной перспективой), не прибегая к драконовским мерам вроде всеобщих локдаунов. Понятно, что и у этой модели есть свои недостатки, свои спорные моменты, над исправлением которых нужно работать – но бесспорно, что от провала, мрака, ужаса, массовой гибели людей шведская ситуация очень далека9.

В порядке мысленного эксперимента представим, что для основной массы экспертов, журналистов, социальных и политических активистов, деятелей культуры и других интеллектуалов забота о защите личных (отнюдь не только экономических) прав и свобод была бы приоритетом, жизненно важным принципом. В этом случае вся эта масса потребовала бы и добилась бы от политиков и чиновников, чтобы санитарная политика их стран, не повторяя полностью шведскую модель (в каждой стране есть свои, местные обстоятельства), всё же была к ней максимально близка.

В реальности ничего подобного не случилось практически нигде. Напротив, люди, выступавшие против локдаунов и других ограничений личных прав и свобод, во многих местах оказались в медийной и культурной изоляции, были ославлены мракобесами и конспирологами.

Сегодняшнее образованное общество, если и считает, что личные права и свободы – это неплохая вещь, всё же не ставит их во главу угла, не воспринимает как жизненно важную потребность. Реальную или воображаемую безопасность, реальное или воображаемое благополучие оно ценит выше. Можно с этим соглашаться, можно по этому поводу негодовать – в любом случае, мы живем именно в такой культурной ситуации. Отдельные распоряжения властей могут вызывать споры, но сама идея, что власть, опирающаяся на экспертов, выполняющая их рекомендации, может и даже обязана контролировать и регулировать индивидов – не только их экономическую деятельность, но и их частную жизнь – является почти общепринятой.

Как мы дошли до этого?

В «Неурядицах в вечерних землях…» я много говорил о «волнах левого радикализма» как об очень важном феномене европейской истории последних веков10. Полагаю, что это верное видение. Вместе с тем, к сказанному в «Неурядицах…» важно добавить, что фундаментальная трансформация европейской культуры, практически завершенная к нашему времени, не сводится только к этим «волнам» и их последствиям. У процесса трансформации были и другие важные аспекты.

Это, прежде всего, начавшееся в XVIII – XIX веках становление новых научных или квазинаучных дисциплин, «объективирующих» человека, изучающих его как биологический организм, как существо-с-аффектами, как производную социальных процессов и так далее – в общем, накапливающих данные и разрабатывающих новые инструменты для управления и регулирования. Более подробно об этих процессах говорится ниже, в главах «Постлиберальный мир как „фабрика счастья“», «Мишель Фуко и ирония истории», «Футурологические узоры».

Благодаря развитию этих дисциплин и сотрудничеству новых профессионалов с государственными аппаратами формируется экспертократия, которая декларирует заботу о благополучии человеческих существ, присваивая себе функции «правильного» воспитания людей, контроля над ними, корректировки их поведения. Совершенно не удивительно, что экспертократия быстро разрасталась в периоды усиления и доминирования левых радикалов. Но левые радикалы приходят и уходят, а экспертократия остаётся.

Итак, нынешняя культурная ситуация, нынешний почти общепринятый консенсус не упал нам на голову внезапно в течение последних двух-трёх (или даже пяти – десяти) лет. Его предпосылки формировались и вызревали в течение многих десятилетий, даже столетий. Однако наличие возможности и использование возможности – это не одно и то же. Именно в последние годы в среде руководителей и экспертов возникло понимание, что сложилась подходящая ситуация для реализации масштабных проектов за счёт населения. Чтобы подтвердить этот тезис, нет необходимости ссылаться на измышления конспирологов. Достаточно процитировать статью основателя Всемирного экономического форума, Клауса Шваба, ещё в первые месяцы самой большой медицинской истории последних двух лет размещенную на официальном сайте его организации11.

Шваб писал там: «В действительности, у пандемии есть положительная сторона – она показала, как быстро мы можем производить радикальные перемены в нашем образе жизни. Кризис вынудил предприятия и индивидов практически моментально отказаться от практик, длительное время считавшихся необходимыми – от частых авиаперелетов до работы в офисе. Таким же образом огромное большинство населения продемонстрировало готовность идти на жертвы, чтобы помочь здравоохранению, сотрудникам других жизненно важных отраслей и уязвимым группам населения, таким как пожилые люди <…> Очевидно, есть воля перестроить общество к лучшему. Мы должны использовать её, чтобы обеспечить Великую перезагрузку, в которой мы так сильно нуждаемся»12.

Основатель Всемирного экономического форума призвал руководителей всех стран использовать возможности, обнаруженные и протестированные в период пандемии, для проведения масштабной и далеко идущей программы реформ. Конкретное содержание реформ по Швабу – это общие места современного дискурса международных организаций, Большой семерки и Большой двадцатки (борьба с неравенством, «экономика стейкхолдеров», инвестиции в зеленую энергетику и инфраструктуру и т.д.). Гораздо более интересно (и чревато последствиями) предложение Шваба осуществлять эти проекты быстро, радикально, требуя ощутимых жертв от подавляющего большинства населения.

Радикальные преобразования за счёт населения редко делаются на одном энтузиазме. Впрочем, на одном принуждении они тоже не делаются. Обычно используется комбинация доброго слова и средств контроля и принуждения. Современная ситуация «созрела» для Великой перезагрузки ещё и в том смысле, что новая инфраструктура контроля и принуждения (в дополнение к старым формам и методам, которые тоже остаются на вооружении) уже почти достроена и даже отчасти опробована.

Среди обличителей нового аппарата контроля и принуждения обращают на себя внимание люди, в прошлом сами участвовавшие в создании этой инфраструктуры (но не желавшие её использования в таких целях).

Остановимся только на одном примере. Популярная платежная система PayPal недавно приняла решение «обнаруживать финансовые потоки, предназначенные для поддержки организаций белых супремасистов и анти-правительственных организаций, и препятствовать им»13. Кто является белым супремасистом, а кто антиправительственной организацией, PayPal будет определять, пользуясь экспертизой известной НПО – Антидиффамационной лиги. Информация, накопленная в ходе сотрудничества платежной системы с правозащитной организацией, «будет передаваться другим фирмам в финансовом секторе, правоохранительным органам и лицам, принимающим политические решения»14.

С резкой критикой этого решения выступил один из основателей PayPal, Дэвид Сакс15. Сакс обращает внимание на очевидные обстоятельства – подобные инициативы используют уязвимость человека, получающего и распространяющего информацию в социальных сетях, отправляющего и получающего деньги с помощью электронных платежных систем, покупающего и продающего (в том числе, продающего собственные услуги) на виртуальных торговых площадках и т. д. В наше время таких людей многие миллионы. Операторы этих услуг, действуя согласованно, получают возможность регулировать доступ людей к информационным и финансовым коммуникациям и исключать неугодных.

Дэвид Сакс пишет: «Если можно делать выводы по прошлому опыту, то другие финансово-технологические компании скоро последуют этому примеру. Как мы уже видели в случае с ограничениями свободы слова, монолитная политическая культура, преобладающая среди сотрудников этих компаний, стимулирует их действовать согласованно. Когда людей по ошибке включают в список лиц, которым запрещены авиаперелеты, они хотя бы могут подать госоргану жалобу или подать на него в суд. Но к кому вы обратитесь, если ваше имя включено в созданный консорциумом частных финансово-технологических компаний список лиц, которым запрещено покупать? Что касается идеи создать ваш собственный „Facebook“ или „PayPal“: они пользуются гигантской экономией на масштабе и сетевыми эффектами, поэтому в ситуации, когда вся отрасль согласованно действует, чтобы закрыть вам доступ, жизнеспособной альтернативы не существует»16.

Эти слова Сакса просто обречены провоцировать возражения со стороны либертарианцев. Однако следует вспомнить, что интересная теоретическая дискуссия о том, как можно было бы разрушить картель финансово-технологических компаний в условиях полностью свободного рынка (или, прежде всего, не допустить его создания), не имеет прямого отношения к той ситуации, в которой мы живём, и о которой говорит Сакс.

Мы живем в мире, где государства не просто существуют, но и регулируют рынки множеством различных способов – и имеют возможность одним предоставить привилегии, а других подавить. Должен сознаться, что не верю в способность финансово-технологических компаний самостоятельно (без союза или слияния с теми или иными силовыми структурами) установить свою власть в гипотетическом мире рыночных анархистов. Однако в нашей реальности информационные и финансовые компании преследуют неугодных не одни, а в сотрудничестве с государствами. Это повсеместная тенденция.

Не следует понимать эти слова так, будто между демократическими и авторитарными режимами нет никакой разницы. Преимущества либеральной демократии – системы с конкурентными выборами, гарантиями прав оппозиции, мирным переходом власти от одних партий к другим – слишком хорошо известны, чтобы их отрицать. Имеет смысл сказать здесь об этих преимуществах ещё несколько слов.

Мирный переход власти из одних рук в другие ценен не сам по себе, а как важный индикатор социального климата. Если такой мирный переход повторяется регулярно, это означает, что основные политические силы в стране договорились друг с другом играть по определенным правилам. Более того, они соблюдают эту договоренность, не только находясь в оппозиции, но и находясь у власти. Иными словами, действующая власть не подавляет оппозицию, соблюдающую правила игры. Кроме того, неоднократный мирный переход власти в результате конкурентных выборов свидетельствует, что у оппозиции есть реальный шанс прийти к власти, выиграв выборы, а у правящей партии есть реальная возможность потерять власть, проиграв выборы. Регулярно повторяемые и конкурентные выборы делают избирателей ценным ресурсом для соперничающих партий. Избиратели получают возможность войти в число сторонников или союзников той или иной партии. Благодаря этому пакт о соблюдении правил игры распространяется и на них. Это означает, что избиратель не будет подвергнут произвольному аресту, конфискации имущества и т. п. по воле отдельного чиновника или политика. Некоторые гарантии от индивидуального произвола – это, конечно, не всё, чего бы хотелось многим людям от политического устройства. Но в некоторых случаях эти скромные преимущества демократии оказываются просто бесценными.

Нам могут возразить, что не следует забывать о главном достоинстве демократической системы – о контроле населения за деятельностью органов государственной власти. Политические деятели, вместе со своими помощниками в партийных и государственных аппаратах, своими союзниками в прессе, неправительственных организациях и академическом сообществе, стремятся получить мандат от избирателей – и для этого как бы «продают» избирателям свою политику. Разве это не даёт избирателям возможность контролировать политиков – «покупать» тех, кто делает угодное гражданам, и не покупать тех, кто делает нечто неугодное?

Однако если считать, что демократические выборы – это нечто среднее между экзаменом для политиков и судом над политиками, то обе функции выполняются из рук вон плохо. Здесь очень часто происходит наказание невиновных и награждение непричастных. Политические деятели безнаказанно «продают» избирателям не реальные товары и услуги, а красиво упакованную видимость, а ответственность за свои провалы перекладывают на других.

Проблема в том, что даже в событиях прошлого, последствия которых уже проявились, порой бывает сложно разобраться. Обыватели и интеллектуалы, специалисты и дилетанты десятилетиями, а то и столетиями спорят и не могут прийти к согласию. О любой политической ситуации прошлых лет можно задать несколько стандартных вопросов, на которые, как правило, нет однозначных ответов. Что было следствием действий тогдашнего правительства? Что было тяжелым наследием предыдущих правительств? В какой мере интересующие нас события можно рассматривать как проявления глобальных тенденций непреодолимой силы? Какие события оказались результатом случайного стечения обстоятельств? Далеко не всегда ответ на эти вопросы очевиден даже много лет спустя. Как же можно рассчитывать, что большинство избирателей, делая выбор здесь и сейчас, правильно определят, кто из должностных лиц ошибается, а кто нет? В чём именно ошибаются эти политики? Кто из политиков выполнит свои обещания, а кто нет?

Даже демократия не может отменить элементарную логику специализации деятельности. Управлением, как и любыми другими делами, на постоянной основе занимается небольшая группа людей. Все остальные люди заняты своими делами, от которых получают свой основной доход. Для рядового гражданина нерационально отвлекать внимание от своих основных дел, чтобы погружаться в проблемы государственного управления. Большинство населения всегда будет обречено на то, чтобы «детали» управления передоверять политикам и государственному аппарату. А совокупность деталей и образует суть дела.

Конечно, любая правящая группа, при любой форме правления, нуждается в согласии и непротивлении подвластного населения. Править можно только людьми, которые хотя бы терпят своё правительство, поддаваясь убеждению или не рискуя сопротивляться принуждению. Всегда есть какая-то черта, которую правительству не следует пересекать. Сделав то, что для населения абсолютно неприемлемо, правящие круги могут столкнуться с серьезным сопротивлением или даже лишиться власти. Но до тех пор, пока эта черта не пересечена, политический класс обладает значительной свободой действий как при авторитарном, так и при демократическом режиме.

Кроме того, если избирателей хочет ввести в заблуждение только один политик, одна фракция, одна партия, есть хотя бы какой-то шанс, что другая часть политического класса разоблачит этот обман перед избирателями, и избиратели смогут разобраться, кто говорит правду, а кто лжёт. Но в тех случаях, когда все или почти все политики, вместе с госаппаратом, с экспертным сообществом, с академическими кругами и с прессой, проникается какими-то опасными идеями, демократия ничем не поможет подвластному населению. Поэтому если весь политический класс стремится усилить контроль над жизнью граждан, эта политика будет осуществляться и в условиях демократии.

Следует заметить, что способы организации новой системы контроля и подавления сильно различаются в странах с демократическими традициями и в странах с авторитарными традициями. В последних само государство может выступить и инициатором и организатором новой всеобъемлющей системы, вроде китайской системы социального кредита17. В свою очередь, в демократических государствах инициаторами и организаторами могут выступать и часто выступают сами компании. Однако руководители этих компаний при этом тесно взаимодействуют с представителями политического класса. Чтобы не погружаться в конспирологию, но оставаться только на почве открытых и общепризнанных фактов, сошлюсь на нашумевшую статью, опубликованную в журнале Time в феврале 2021 года18.

После январской победы Демократической партии США стало возможным опубликовать историю неформальной коалиции политиков, деятелей НПО и руководителей корпораций, которые согласованно работали, чтобы организовать и обеспечить массовое голосование по почте на выборах 2020 года. Для этого нужно было скорректировать правила голосования и учета голосов «на местах», обучить работников избиркомов, убедить десятки миллионов избирателей воспользоваться этим способом голосования… а также лишить слова в социальных сетях критиков голосования по почте – тех, кто говорил, что это недостаточно надёжно, создаёт много возможностей для фальсификации и т. д. Именно лишить слова, потому что эксперты, привлеченные упомянутой выше неформальной коалицией, пришли к выводу, что спорить и опровергать – это неподходящий способ.

«Полемика с токсичным контентом только ухудшает ситуацию. Таким был самый важный вывод из исследования Куинн. Она говорит: „Когда на нас нападают, возникает инстинктивное побуждение ответить, возразить на это, сказать „это не правда“. Но чем больше о чём-либо говорят, тем больше платформа распространяет это. Алгоритм считывает это так: „популярная тема, люди хотят видеть больше этого““. Решение, делает вывод Куинн, сводится к тому, чтобы оказать давление на платформы, чтобы те стали проводить в жизнь свои правила, как удаляя контент или аккаунты, распространяющие дезинформацию, так и, в первую очередь, более энергично надзирая за аккаунтами и контентом»19.

Вооруженные этими изысканиями своих экспертов, деятели НПО стали добиваться – и добились – взаимопонимания с владельцами и руководителями платформ. Читая «деятели НПО», следует иметь в виду, что значительная их часть – также и политики, и бывшие или будущие чиновники. Например, Ванита Гупта, активно участвовавшая (как рассказано в той же статье) в беседах с владельцами основных социальных сетей, в новой, демократической администрации стала заместителем Генерального прокурора.

Политика, НПО, госаппарат – это не три сектора, разделенные непреодолимыми границами, а сообщающиеся среды, с множеством взаимосвязей, с частыми переходами многих людей из одной среды в другую. Фактически, все вместе они и образуют политический класс. Руководители крупных, политически значимых корпораций тоже интегрируются в этот класс. Можно было бы долго обсуждать разные факты, приводить примеры, показывающие, как в разных странах (с формально разными политическими системами и даже с реально различными политическими традициями) усиливается контроль над частной жизнью граждан, а сфера личной свободы сжимается. Это глобальная тенденция – но самое печальное не в том, что такая тенденция есть, а в том, что она вполне согласуется с преобладающей культурой нашего времени. По сути дела, институты приходят в соответствие с содержанием наших умов – вот что происходит.

Итак, классический либерализм сегодня является глубоко маргинальным явлением – и в политическом, и в культурном смысле. Что следует из всего, сказанного выше, для либерализма как политической философии? В мире, который в принципе отрицает личные права и свободы, хотя и не всегда делает это последовательно, либерализм сводится к самым базовым вещам – к защите неприкосновенности и свободы личности, свободы совести, права на частную жизнь и частную собственность. Точнее говоря, к защите всего того, что удастся сохранить из этого базового набора свобод.

Защита принципов не тождественна отказу от любых компромиссов. В любом деле необходимо считаться с обстоятельствами. Возьмём в качестве примера вопрос о социальных гарантиях. О его содержательных аспектах, в том числе о том, почему большинство граждан обычно желают, чтобы существовало «социальное государство», я уже говорил20, поэтому не буду повторяться.

Человек либеральных взглядов волен считать, что при полном переходе от государственной системы социального страхования к системе, которая состояла бы из негосударственных фондов взаимопомощи, действующих под эгидой землячеств, профессиональных союзов и ассоциаций, церквей и других неправительственных организаций, при участии частных страховых компаний, выиграли бы все, включая самих реципиентов.

Но допустим, что этот человек решил заняться политикой в узком смысле этого слова – то есть баллотироваться на выборные должности либо работать под руководством выборных лидеров в государственных органах или в партийных аппаратах. Конечно, он и теперь может излагать свои взгляды, убеждать и т. п. Однако, занимая государственные посты, он должен сообразовывать свои решения с предпочтениями большинства граждан. Если большинство граждан предпочитают сохранить государственную систему социального страхования, политик должен принимать их выбор.

Защищать основополагающие принципы – это значит внимательно наблюдать за всем, что происходит, чтобы претворять принципы в жизнь настолько, насколько это возможно здесь и сейчас. Важно подчеркнуть, что «жизнь» в предыдущей фразе – это отнюдь не только политическая жизнь в узком смысле слова. Левые и консервативные интеллектуалы и активисты уже давно сделали полем политического противостояния не только все сферы культуры, но даже семейные и личные отношения между людьми. Либералам, волей-неволей, приходится занимать какую-то свою позицию по отношению к этим «культурным войнам». Во многих случаях, борьба в сфере культуры может быть более плодотворной, чем традиционная политика – то есть чем избирательные кампании и работа в выборных государственных органах.

В постлиберальном мире защита принципов классического либерализма обязательно предполагает использование отдельных просветов, несогласованностей между разными государствами и т.п., чтобы находить, защищать, сохранять хотя бы какие-то элементы личных прав и свобод.

О каких конкретно «просветах» идёт речь?

В XX и в начале XXI вв. неоднократно случалось, что власти, ретиво проводившие радикальные социалистические меры и тем самым разрушавшие экономику, на какое-то время давали задний ход, чтобы избежать краха, неприемлемого по политическим соображениям. В этой связи можно вспомнить СССР 1920-х гг., КНР Дэн Сяопина и его преемников, КНДР начала 2010-х гг., Кубу наших дней. Все эти режимы для преодоления экономических трудностей бывали вынуждены разрешать и до некоторой степени терпеть частное предпринимательство – а вместе с частным предпринимательством и определенную меру личных свобод, неотделимых от экономической свободы. Это были не случайные события, но проявления определенной закономерности, которую объяснил Фридрих Август фон Хайек.

Концепция Хайека о «рассеянном знании» и следствия из неё подробно обсуждаются в одной из следующих глав – «Энтони Саттон и экономические проблемы социализма в СССР». Поэтому здесь достаточно сказать, что аргумент Хайека о рассеянном знании доказывает – плановая экономика (если только она не имеет возможности массово импортировать проверенные, гарантированно плодотворные идеи, технологии, производственные процессы извне, из «капиталистического» мира) делает практически невозможным интенсивный экономический рост – то есть рост, основанный на применении нового знания, а не на увеличении объема задействованных ресурсов.

В упомянутой выше главе об Энтони Саттоне и экономической истории СССР я произвожу небольшую модификацию аргумента Хайека, чтобы продемонстрировать: практически непреодолимые барьеры на пути разработки, проверки, усовершенствования и внедрения новых идей создаёт не один только гиперцентрализованный социализм советского образца. Такие барьеры создавала бы и «социалистическая демократия», в которой план вырабатывался бы путём переговоров и консенсуса между заинтересованными сторонами.

Аргумент Хайека сохраняет свою силу вне зависимости от господствующей культуры. Поэтому можно ожидать, что даже последовательно антилиберальные режимы, склонные к всеобъемлющему планированию и контролю, в будущем тоже будут периодически отступать и, хотя бы временно, дозволять некоторую меру свобод.

Кроме того, нет необходимости, чтобы любой правящий режим стремился строго и беспощадно осуществлять всеобъемлющую власть. Бывает и так, что чиновники склоняются к политике «живи и давай жить другим» просто благодаря жизненному опыту и склонности экономить усилия. Когда такие деятели преобладают в правящем аппарате, государство проводит относительно мягкую линию, даже не будучи вынужденным к этому обстоятельствами непреодолимой силы. На этой стороне вопроса я более подробно останавливаюсь ниже, в главе «Футурологические узоры».

Эти и другие «просветы», ситуативно обусловленные пространства свободы, будут периодически возникать и какое-то время сохраняться.

Следует подчеркнуть, что несогласованностей между разными центрами и, следовательно, «просветов» будет, при прочих равных, больше в мире, по-прежнему состоящем из многих независимых друг от друга государств, чем в мире с единым мировым правительством и унифицированной системой управления. В этом смысле, для классического либерализма нашего времени естественно выступать за «мир наций» (то есть мир, состоящий из большего или меньшего количества суверенных государств), а не за «единое человечье общежитие».

Нужно заметить, что изыскивать возможности для либеральной политики будет только тот человек, который уже сделал этический выбор в пользу либеральной позиции. Поэтому невозможно говорить о либеральной политической философии, не рассматривая основания этого этического выбора. Какими могут быть основания этического выбора в нашу эпоху, которая больше не верит в существование объективного и универсального морального порядка? Я не питаю иллюзий, что мой ответ на этот вопрос когда-либо станет самоочевидным или даже убедительным для всех людей. Тем не менее, один из вариантов ответа рассматривается в нижеследующих главах. Он отличается как от консервативных призывов восстановить «традиционную нравственность», так и от популярных в либеральной и либертарианской среде этических концепций Айн Рэнд21, Мюррея Ротбарда22 и их последователей.