Читать книгу Точки опоры: свобода в постлиберальном мире - Николай Блохин - Страница 5

Американские события первых недель 2021 года спровоцировали оживленную дискуссию о свободе слова (о государственной и частной цензуре, о функциях социальных сетей, о приемлемых и неприемлемых высказываниях и т.д.). Опять, как и в ситуации с эпидемией, под угрозой оказались личные свободы, привычные для многих миллионов людей. Это уже тенденция, причём заметная не только в странах, подвластных авторитарным режимам.

Нынешние кризисы и конфликты разворачиваются на фоне долгосрочных и глубоких культурных трансформаций. Эти трансформации не просто смещают пределы личной свободы, но ставят под вопрос саму личную свободу как таковую. У нас на глазах формируется новый режим регулирования человеческой деятельности. Что останется от прав личности и от автономии частной жизни при этом новом режиме? Это, как минимум, совсем не праздный вопрос.

Возьмем в качестве отправной точки некоторые рассуждения одного из самых популярных и влиятельных «властителей дум» второй половины XX – философа, историка и активиста Мишеля Фуко. Многие ходы мысли, у современных «прогрессивных» интеллектуалов ставшие почти автоматическими, именно Фуко если не изобрёл, то тщательно и изящно разработал и усовершенствовал. Поэтому уже неважно, насколько соответствуют действительности его исторические изыскания. Вне зависимости от того, насколько верно они представляют прошлое, на настоящее они уже повлияли.

Фуко много говорил о характерном для Нового времени переплетении правоохранительной деятельности с психиатрией и своего рода «педагогикой».

Начиная с XVIII – XIX вв., правоохранительная система уже не ограничивает свои функции наказанием, но стремится исправлять, перевоспитывать, «исцелять» (guérir). Точнее говоря, само наказание теперь мыслится не столько как возмездие за преступление, сколько как «метод исправления» (technique de l’amélioration) правонарушителей41. Судебный приговор – это «не просто суждение о виновности… с ним сопряжена оценка нормальности и предписание, каким образом можно добиться нормализации»42.

«Нормализацией», то есть исправлением правонарушителей, суды и пенитенциарные учреждения занимаются совместно с экспертами-психиатрами. Последние и выступают в роли «советников по делам о наказаниях»43, вынося свои вердикты – опасен ли осужденный на свободе, насколько успешно он перевоспитывается и т. д.

Практическое сотрудничество между юриспруденцией и психиатрией Нового времени сопряжено с их концептуальной близостью. Юриспруденция XVIII – XIX веков склоняется к тому, чтобы интерпретировать преступления как отклонения, которые нужно пресечь и исправить – можно сказать, «вылечить». Со своей стороны, психиатрия XIX века включает пространный список преступлений в сферу своего интереса, усматривает «сходство между криминальным и психопатологическим поведением»44.

Несомненно, предметы юриспруденции и психиатрии отличаются друг от друга. Однако, несмотря на различия между ними, эти две дисциплины действительно заняты общим делом. Они выносят суждения об отклонениях от нормы, о неприемлемых формах поведения – и тем самым устанавливают саму норму.

Конечно, в определении и переопределении нормы участвовали (точнее говоря, продолжали участвовать) не только юриспруденция с психиатрией, но и религиозные институции, и семья, и искусство и т. д. Фуко этого совершенно не отрицает. Однако участие других институтов в установлении и поддержании нормы не было чем-то новым. Род/семья и религиозные структуры занимались этим с незапамятных времен.

Напротив, формирование экспертократии, тесно связанной с «исправляющей» юриспруденцией – это историческая специфика Нового времени, эпохи Модерна. В известном смысле можно сказать, что норма, определяемая главным образом юриспруденцией и психиатрией (или даже исключительно ими) – это идеал эпохи Модерна. Человек и гражданин должен быть свободен самостоятельно решать, как себя вести, что делать, чего не делать – до тех пор, пока он не нарушает закон и исполняет контракты, которые заключил.

Nota bene! Сторонники безгосударственного устройства могут в предыдущей фразе опустить слово «закон» – и далее, в каждом фрагменте, где упоминаются «законы и контракты», читать просто «контракты». Для предмета обсуждения от этого ничего не изменится.

Для того чтобы соблюдать закон и исполнять контракты (а также для того, чтобы нести ответственность за их нарушение), человек должен быть дееспособным. Точнее говоря, дееспособность и сводится к способности заключать контракты, понимать содержание законов и контрактов, не забывать об их наличии и сообразовывать с ними свои решения, даже если для этого требуется подавлять какие-то свои желания и эмоции.

«Нормальная», социально адаптированная личность – это и есть человек, во-первых, дееспособный и, во-вторых, законопослушный. Он имеет способность соблюдать законы и исполнять контрактные обязательства, и он на деле применяет эту способность.

Конечно, у «нормального» человека может возникнуть побуждение совершить преступление или нарушить договор. Но он помнит о нормах и не следует этим побуждениям. Он действует без внешнего принуждения, без полицейских и тюремщиков за спиной – но везде носит с собой своего собственного «внутреннего надзирателя».

Контркультурные движения второй половины XX века попытались низвергнуть как «внутреннего надзирателя», так и «внешние» социальные институты и практики, определяющие и поддерживающие норму. Критики культуры интерпретировали норму как репрессию, а свободу нормальных людей распоряжаться своими делами по своему усмотрению – как иллюзию, наброшенную поверх этой репрессии. Их совершенно не вдохновляла свобода, для успешного пользования которой человек должен обуздать себя, стать сдержанным, благоразумным, расчётливым, трудолюбивым и т. п.

О (контр) культурных процессах 1960-х гг. часто говорят как о «сексуальной революции», – однако дело было не только в сексе. Характеризуя контркультурный этос того времени, с не меньшим основанием можно вспомнить о борьбе с «потребительством», об экспериментах с наркотическими веществами, об антипсихиатрическом движении и т. д.

Пожалуй, имело бы смысл говорить о всём этом как о «революции переживаний», имея в виду, что участники контркультурных движений стремились освободить сферу человеческих эмоций и переживаний от ограничивающего и форматирующего влияния нормальности.

Традиция прославления переживаний, не укладывающихся в норму, восходит ещё к романтикам первой половины XIX века. Мишель Фуко тоже отдал дань романтической традиции – точнее говоря, не ей самой, а её рецепции и интерпретации левой интеллигенцией середины XX века, особенно Франкфуртской школой.

Этот аспект мысли французского философа замечает Джудит Батлер в своём знаменитом трактате «Гендерное беспокойство». Рассуждая о предисловии Фуко к публикации дневников известного гермафродита первой половины XIX века, Геркулины Барбэн (а), Батлер пишет:

«Модель освободительной сексуальной политики, которую Фуко выдвигает здесь, предполагает, что низвержение „пола“ приведет к высвобождению изначального многообразия сексуальности. Эта позиция недалеко отстоит от психоаналитической концепции, постулирующей первичную [сексуальную] полиморфность, или от идеи Маркузе об изначальном и творческом бисексуальном Эросе, который впоследствии подавляется культурой, ставящей человека на службу производству»45.

«Революция переживаний» во многом изменила общепринятые представления. Она привлекла повышенное внимание к людям с «особенностями», с необычными и странными «идентичностями». Её направленность против нормы, против «внутреннего надзирателя», объясняет, почему у этой революции оказалось сильное «психотерапевтическое» измерение – направленность на разрушение стереотипов, на преобразование идентичностей, на выявление скрытых травм и т. п.

Впрочем, не будем забегать вперед.

Любое человеческое сообщество, будучи формой совместного существования некоторого множества людей, предполагает, что эти люди соблюдают какие-то нормы по отношению друг к другу. В этом смысле законопослушность и дееспособность являются минимально необходимыми требованиями к любому полноправному члену любого человеческого сообщества. Поэтому бунт против «внутреннего надзирателя» не может полностью отменить требование о дееспособности. Он может привести только к размыванию критериев дееспособности, к увеличению их «мягкости» и «гибкости». Казалось бы, мягкость и гибкость норм – это гуманно и хорошо. Но, как всегда, возникает вопрос – кто решает? Кто определяет, когда и к кому должны применяться мягкость и гибкость, а к кому нет? Кто устанавливает, что именно означают слова «мягкость» и «гибкость» в каждом конкретном случае?

Контркультурная «революция переживаний» стала ещё одним примером зловещей иронии исторического процесса. Вопреки первоначальным намерениям Мишеля Фуко и других участников антипсихиатрического движения, оказалось, что борьба за гибкость и «инклюзивность» нормы лишь увеличила престиж и власть психиатрической экспертократии.

Рассмотрим на двух конкретных примерах, как экспертократия работает. Оба примера —трансгендерный переход несовершеннолетних и эвтаназия по психологическим показаниям – ни в коем случае не относятся к числу массовых явлений. По крайней мере, в настоящий момент. И трансгендерные переходы, и эвтаназия напрямую затрагивают незначительное меньшинство населения. Однако эти практики показывают, какие вещи в наше время стали считаться возможными, допустимыми, приемлемыми. В этом смысле они очень многое говорят о нашей культуре.

Проблема трансгендерных переходов несовершеннолетних совсем недавно стала предметом судебного разбирательства в Великобритании. Я имею в виду широко известный процесс Bell v. Tavistock. Решение Высокого суда Лондона по этому делу было вынесено 1 декабря 202046. В сентябре 2021 года оно было отменено апелляционной инстанцией47. Возможно, что разбирательство продолжится в Верховном суде.

Судебное разбирательство, о котором идёт речь, хотя и связано с конкретным случаем – с иском Киры Белл к медицинскому учреждению – посвящено общему вопросу: могут ли несовершеннолетние считаться в достаточной мере дееспособными, чтобы принимать решение о начале подготовительной стадии трансгендерного перехода, то есть о приеме пубертатных блокаторов?

Ход процесса сделал предельно очевидным, что за этим вопросом скрывается другая проблема: кто оценивает дееспособность подростков? Кто обладает властью решать, дееспособны они или нет? Кто имеет право устанавливать сами критерии дееспособности?

Чтобы не ограничиваться общими словами, уделим некоторое внимание деталям процесса Bell v. Tavistock.

Согласно сведениям, изложенным в решении Высокого суда Лондона, в течение 2010-х годов пубертатные блокаторы стали относительно широко применяться в Великобритании в рамках терапии подростков с гендерной дисфорией.

Пубертатные блокаторы начали прописываться подросткам моложе 16 лет в 2011 году48. В 2018 году уже 2519 подростков этого возраста были направлены для консультации или дальнейшей терапии в трастовый фонд Tavistock and Portman (медицинское учреждение, входящее в систему Национальной службы здравоохранения Великобритании и оказывающее услуги по трансгендерному переходу молодым людям и подросткам)49.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что в 2019 году 76% подростков, желающих сменить пол, от рождения принадлежали к женскому полу. При этом суд отметил, что предоставленная ему статистика по Нидерландам демонстрирует аналогичную тенденцию50. Напрашивается вывод, что, несмотря на все успехи эмансипации, новые поколения воспринимают жизнь женщины как гораздо более тягостную, чем жизнь мужчины. Впрочем, об этих проблемах речь идёт в другой главе («Упадок псевдотрадиционной семьи»), поэтому вернемся сейчас к вопросу о трансгендерных переходах.

В 2019/2020 гг. специалисты упомянутого выше фонда Tavistock and Portman прописали пубертатные блокаторы 161 подростку. 95 из них были моложе 16 лет, а 26 – даже моложе 13 лет51.

Что касается самой Киры Белл, то она была направлена на консультацию в Tavistock and Portman в возрасте 15 лет из-за настойчивого желания сменить пол.

Там, после ряда консультаций, началась стандартная процедура перехода:

1) сначала ей давали пубертатные блокаторы,

2) затем (в возрасте 17 лет) началась «терапия» кросс-половыми гормонами,

3) затем (уже после достижения ею совершеннолетия) она подверглась и хирургическому вмешательству (мастэктомия в возрасте 20 лет). Свои паспортные данные она тоже сменила, превратившись из женщины в мужчину по имени Квинси Белл. Однако в последующем она пришла к мысли, что совершила ужасную ошибку. Ей не хочется быть мужчиной, а хочется быть женщиной52.

Материалы по делу, обобщенные в судебном решении, свидетельствуют, с одной стороны, о неверности карикатурных представлений, будто любого, кто выражает желание подвергнуться трансгендерному переходу, сразу принимают. Нет, сначала идут довольно длительные консультации, идёт оценка состояния пациента. Этот процесс занимает не менее шести месяцев53. Сама Кира Белл тоже проходила через эту стадию – и вспоминает, что её отговаривали54. О такой же процедуре вспоминают и другие свидетели, тоже совершившие трансгендерный переход, но не жалеющие об этом55.

С другой стороны, суд обратил внимание, что сами специалисты Национальной службы здравоохранения и другие эксперты, в целом поддерживающие сторону ответчика, делают весьма неоднозначные заявления о последствиях приёма пубертатных блокаторов для физического и психического здоровья подростков. Они говорят, что на этой стадии ещё можно передумать, что воздействие пубертатных блокаторов полностью обратимо. Вместе с тем, они же признают, что нет полной ясности относительно долгосрочных последствий приёма пубертатных блокаторов, даже если пациент, изменив свои намерения, откажется от следующих стадий трансгендерного перехода. Не вполне понятно, что будет с плотностью костей, с развитием половых органов, со способностью иметь детей, с развитием мозга56. Долгосрочные психологические последствия тоже не вполне ясны57.

Кроме того, Высокий суд Лондона отметил, что по данным, предоставленным экспертами, подавляющее большинство подростков, начавших принимать пубертатные блокаторы, затем продолжают трансгендерный переход – то есть начинают принимать кросс-половые гормоны. От продолжения перехода отказываются менее 2% подростков, принимавших пубертатные блокаторы58. При этом некоторые эксперты допускают, что официально поставленный диагноз «гендерная дисфория» с последующей терапией – это фактор, серьезно усиливающий убежденность подростка, что он / она не принадлежит к своему врожденному полу59.

Высокий суд Лондона подчеркнул, что не собирается оценивать по существу все эти экспертные заключения. Однако сам факт, что между экспертами существуют разногласия, и что все эксперты признают некоторую неопределенность долгосрочных последствий приема пубертатных блокаторов, означает, что подросткам тем более трудно оценить риски, на которые они идут, соглашаясь на такую терапию60.

Высокий суд Лондона также указал, что подросткам в возрасте до 16 лет может быть крайне трудно понять долгосрочные последствия трансгендерного перехода, даже если им предоставят полную и достоверную информацию. Их жизненный опыт ещё не позволяет им оценить, какую роль в будущей жизни могут играть сексуальные отношения, деторождение и т. д. – и, соответственно, от чего они отказываются в долгосрочной перспективе ради возможного облегчения своих сегодняшних психологических проблем61. Поэтому суд считает «крайне маловероятным», что согласие на приём пубертатных блокаторов способны давать дети в возрасте до 13 лет, и «сомнительным», что на это способны дети в возрасте 14—15 лет62.

Что касается молодых людей в возрасте 16—18 лет, то Высокий суд, в соответствии с законом, исходит из презумпции дееспособности – однако рекомендует врачам во всех сомнительных случаях передавать дело на рассмотрение судов63.

Решение Высокого суда Лондона вызвало резкую критику со стороны Всемирной профессиональной ассоциации по здоровью трансгендеров (WPATH) и её региональных структур. Ассоциация выпустила заявление64, где признаёт, что «терапия юных трансгендерных подростков сопряжена с некоторой неопределенностью», но утверждает, что «несколько исследований ясно подтвердили благотворное воздействие терапии, подтверждающей гендер (в том числе пубертатных блокаторов), на психическое здоровье». Ассоциация сожалеет, что Высокий суд не принял во внимание не только «немедленные позитивные эффекты», но и то, что «иметь физический облик, соответствующий гендерной идентичности – это благо, значимое в течение всей жизни». Между тем, если отложить начало терапии до 16 лет, добиться такого соответствия будет сложнее.