Читать книгу Не в масть. Зарисовки из жизни людей и собак - Николай Лейкин, Николай Александрович Лейкин - Страница 7

Петр Михайлович и его супруга Анна Тимофеевна ждут молодых с визитом: дочь Катерину Петровну и ее мужа Порфирия Васильевича Курнышкина. В ожидании молодых Петр Михайлович в беспокойстве ходит по комнатам и кусает губы. То он схватится за газету, присядет, пробежит несколько строчек и опять бросит ее и зашагает но комнатам, то подойдет к жене и, тяжело дыша, спрашивает:

– Как мне и встречаться теперь с ним после вчерашнего скандала? Зять, а хуже лютого ворога. А алчность-то, алчность какая к деньгам. Всю душу ведь вытеребил насчет приданого.

Анна Тимофеевна слезливо моргала глазами и отвечала:

– Да уж как-нибудь ладком надо. Надо все забыть. Мне кажется, он теперь уж вполне удовлетворен. Все ему дадено, все послано.

– Лампу даже утром послал ему, которой, по его мнению, не хватало в приданом.

– Ну, вот и отлично. А уж теперь его не раздражай и не вспоминай про вчерашнее. Ведь наша дочь в его руках.

– Изверг… – проговорил Петр Михайлович.

– Да уж что говорить! Другого такого поискать да поискать. А только надо будет с ним как-нибудь ладком.

Первый заметил подъехавшую к крыльцу карету молодых маленький сынишка Петра Михайловича, сидевший на подоконнике, и закричал нараспев:

– Катя едет! Катя в карете с лакеем едет! Катя мужа везет!

Взрослые подскочили к окну и действительно увидали, что у подъезда остановилась карета. Около отворенной дверцы стоял нанятый для сегодняшнего дня лакей в ливрее, и из кареты вылезали молодые. Все в доме всполошилось. Лавочный мальчик начал отбивать смолу у бутылки шипучки, а родители бросились в прихожую встречать дочь и ее мужа.

Вошла Катя, бледная от вчерашних волнений и слез. Глаза ее и посейчас еще были красны. Ливрейный лакей снимал с нее парадную шубу, крытую бархатом. Мать заключила дочь в объятия и заплакала. Петр Михайлович скрепя сердце говорил:

– Добро пожаловать, милая дочка и зятек дорогой Порфирий Васильич…

Порфирий Васильевич подал ему руку, поцеловал руку у тещи и сказал, указывая на шубу молодой жены:

– Кстати, позвольте обратить ваше внимание, как мех-то лезет. У Кати все платье в шерстинках. Как хотите, папашенька, а это мех не новый, а подержанный.

– Да уж будет тебе, будет, – отвечал Петр Михайлович, вводя молодых в гостиную, и в свою очередь обнял дочь и поцеловал ее.

Зять продолжал:

– Я, папашенька, не ради чего-либо. Конечно, теперь уж дело сделано и мы обвенчаны, а только это мех старый. Я не говорю, что вы меня надули, но вас самих могли надуть. Этот мех на год, много на два, а потом и посылай его к скорняку для вставок.

– Брось, Порфирий Васильич… Дай хоть на дочь-то порадоваться без дрязг.

– Извольте-с. А насчет Кати жаловаться буду вам. Все плачет.

– Ах, Порфирий Васильич! Да ведь это все от тебя от самого.

– Напротив-с. Я думаю, что от вас… Ежели бы вы не утягивали, не сквалыжничали…

– Довольно, довольно. Садись… Сейчас поздравим вас честь честью…

– Извольте-с… Сядем.

Лавочный мальчик внес в гостиную откупоренную бутылку шипучки и стаканы. Сзади его горничная внесла фрукты в вазочке. Петр Михайлович стал наливать стаканы.

– Ну-с… Поздравляем молодых, – сказал он.

Общее чоканье и целование. Порфирий Васильевич чокнулся с тестем и сказал:

– Ах да… Недостающую лампу сегодня утром получили. Теперь только…

– Брось… Не возмущай. Потом…

– Я только хотел сказать насчет табуретки к пьянино…

– Поздравляю тебя… Дай Бог счастливо. Ну, поцелуемся…

Зять и тесть поцеловались.

– Ах да… Образоносца-то нашего мы и забыли! – спохватился Порфирий Васильевич. – Ведь мы привезли ему коробку конфет. Она у меня в кармане пальто.

Он отправился в прихожую, вернулся оттуда с маленькой коробкой конфет и, подавая ее братишке жены, сказал тестю:

– Вот мы помним и все наши обязанности точно исполняем. А дома я вчера после ухода гостей осмотрелся – табуретки у пьянино нет, а она в описи, нескольких гнутых буковых стульев тоже нет.

– Да оставишь ли ты! – крикнул тесть.

– Как оставить! Всякому, папашенька, своя слеза солона. А потом забудется… Между тем я человек небогатый…

– Порфирий Васильич, грушку… Скушайте грушку… – приставала к зятю Анна Тимофеевна, чтоб перебить разговор.

– Вы, разумеется, сегодня у нас обедать остаетесь? – спрашивал тесть зятя.

– Да надо-с. Дома ничего не стряпано, а весь вчерашний ужин гости, как саранча, уничтожили. Только поздравительные пироги, что вот сегодня присылали, и остались. Я вот хотел вас, папашенька, спросить насчет сегодняшней кареты, в которой мы визиты делаем: вам за нее платить или мне?

– С какой же стати мне-то? Свадьба кончилась, и все мои расходы кончились. Неужели мне уж и после свадьбы-то тебя содержать! – возмутился Петр Михайлович.

– Конечно, ежели не хотите заплатить, то я требовать не имею права, но мне кажется, что тут можно маленькую комбинацию сделать. У меня не хватает нескольких гнутых буковых стульев… Ежели бы вы за карету сегодня отдали, то я вам стулья мог бы простить.

– Ах, боже мой! Да что ты отравляешь меня этими расчетами! Дай мне хоть сегодня-то свободно подышать! – вырвалось у Петра Михайловича. – Стулья будут…

– Ну, будут так будут. Карету в сторону. Только когда будете буковые гнутые стулья посылать, то не забудьте прислать и табуретку к пьянино.

– Уймись. Покури ты хоть папироску.

– Угостите, так покурю. Своих я, признаться, не захватил.

Петр Михайлович раскрыл перед ним свой портсигар. Порфирий Васильевич взял папироску и закурил.

– Ну, что же, завтра, поди, с молодой в театр? – спросил зятя Петр Михайлович. – Вам теперь надо ваш медовый месяц повеселее справлять.

– Ах, папенька! Голубчик, папенька! – вздохнул Порфирий Васильевич. – Жалованье я получаю маленькое, а пятнадцать-то тысяч за дочерью вы даже не пятипроцентными, а четырехпроцентными бумагами всучили. Ну, да что тут! Сама себя раба бьет, что худо жнет. Недоглядел я вчера, а уж сегодня поздно… А я это только к тому говорю, что как же нам можно в вихрь жизни-то удариться при нашем жалованьи? Ну, разик-другой в театр сходим, а там и засядем.

Тесть не возражал, пожал плечами и отошел от зятя.

Катя удалилась с матерью в другую комнату, что-то ей рассказывала и горько плакала.

Вскоре горничная доложила, что обед готов. Все отправились в столовую. За обедом очень мало разговаривали. На всех лежал какой-то тяжелый гнет. Тесть чокался с зятем, пил за его здоровье, зять выпил за здоровье тестя и тещи, но разговор не клеился.

После обеда Катя разрыдалась и просила мать не отпускать ее к мужу. Та, разумеется, пришла в ужас и стала уговаривать ее ехать. Курнышкин чуть не силой повез жену из-под родительского крова. Сходя с лестницы, он обернулся к стоящему на площадке тестю и крикнул:

– Стулья и табуретку считаю за вами!