Читать книгу Товарищ. Повесть из школьной жизни - Николай Позняков - Страница 4

Секрет открылся за обедом. Надо заметить, что когда только ещё съезжались гости, Павел Иваныч подошёл к учителю, жившему у его соседей, Засецких, и спросил его:

– Лев Львович, не могу ли я вас попросить в кабинет на пару слов?

– Сделайте одолжение, – ответил Лев Львович.

И они удалились. Пробыли они там, может быть, с четверть часа, но о чём говорили, Боря не знал.

Начался обед. Вкусные блюда следовали одно за другим. Вокруг длинного стола пестрелось множество платьев и весёлых лиц. Общество оживлённо разговаривало. Над Борей то и дело подшучивали. Кто-то сказал, что он сегодня doppelt-юбиляр25, потому что он не только новорождённый, но ещё и именинник.

После жаркого26 хлопнула пробка, и шампанское полилось в бокалы, искрясь и пенясь. Даже Иван, которого в Булановке все называли Иван-Парик, потому что он прикрывал свою лысину рыжим, выцветшим париком, – даже Иван, обыкновенно сумрачный и необщительный, имел в этот день вид торжественный, праздничный, в новом фраке, в белых вязаных перчатках и с гладковыбритым подбородком. Наливая Боре в бокал шампанское, он шепнул ему:

– Будьте здоровы, сударь.

Боря был и удивлён, и тронут всем тем, что приготовили для него папа и мама: в этом он видел, как они его любят, а удивлялся он потому, что ещё первый раз в жизни для него устроили столько удовольствий и пригласили столько гостей.

Но вот шампанское налито, бокалы у всех полны. Папа встаёт и говорит. В столовой затихло, и слышен только его голос.

Говорит отец о том, как он и мама любят Борю, как они им довольны; он так хвалит сына, что тот даже краснеет от смущения. Затем, отец заводит речь о том, о чём ни он, ни мама никогда ещё не говорили с Борей: он говорит, что десять лет – это такой возраст, когда обыкновенно отдают детей в школу, и что пора уж и им подумать об этом.

– Но, друг мой, – добавляет Павел Иваныч, – откровенно сказать, для нас с мамой это было бы слишком тяжело. Нам жаль расстаться с тобой, и мы решили устроить пока иначе. Я говорил сейчас со Львом Львовичем, и он был так любезен, что не отказал исполнить мою просьбу. Так как он готовит деточек Засецких в институт и в гимназию, то пробудет в наших краях ещё с лишком год. Этим-то обстоятельством мы и воспользуемся. Тут недалеко – всего каких-нибудь три версты. За Львом Львовичем четыре раза в неделю будет посылаться лошадь, и он будет приезжать к нам в Булановку, чтобы заниматься с тобою латынью.

– О! – послышались голоса вокруг. – Молодчина! Пора!

– Бедненький! И его начнут мучить!..

– Пустяки!.. Здоровая голова всё одолеет…

– Ну и к чему эта латынь?..

– Да-с… Но однако без неё гимназию нельзя пройти…

А пока раздавались эти возгласы и замечания, Боря думал: «Вот он какой секрет-то!.. И правда: за обедом открылся…»

– Таким образом, в год ты пройдёшь курс первого класса и будешь подготовлен ко второму, – продолжал Павел Иваныч, – а мы с мамой будем рады, что ты при нас, наш добрый дружок. Теперь же, господа, я предлагаю тост за нашего маленького юбиляра! Ура!..

Итак, Боря с этого дня сделался латинистом. Аккуратно четыре раза в неделю за Львом Львовичем посылалась лошадь. Он приезжал и занимался с Борей, который его очень полюбил. С латинским языком Боря справлялся без особенной трудности. Он вообще был мальчик способный и трудолюбивый, на уроках сидел внимательно и поэтому легко постигал начала латинской грамматики. И Лев Львович также полюбил своего нового ученика. Иногда он оставался после урока посидеть у Булановых и много рассказывал Боре о гимназии, о гимназических порядках и обычаях. Он и сам ещё недавно окончил курс гимназии, и воспоминания о ней были у него ещё свежи. По ним у Бори невольно составлялось понятие об этой жизни, как о чём-то чуждом ему, очень от него далёком и неприветливом…

Правда, у его учителя рассказы о гимназии были далеко не мрачные: он с благодарностью отзывался о своих наставниках, с удовольствием вспоминал о товарищах, о совместных играх, сборищах и проказах, – но для Бори всё это веяло чем-то неизведанным и не привлекало его… И мудрено ли? Он так свыкся с Булановкой! В ней он родился, в ней прожил свои первые годы, здесь познал прелесть любви родительской, материнской ласки, тут были ему все так милы… Ещё бы ему не любить Булановки!..

В занятиях время мчалось незаметно. Дни летели за днями, недели за неделями, как будто догоняя и проглатывая друг дружку. Приближалась осень следующего года. Было решено везти Борю в гимназию в последних числах августа. Но Павел Иваныч не мог сам ехать с ним в Петербург: у него как раз в то время случились какие-то дела в уезде, которые не позволяли ему отлучиться. Так что отправиться с Борей пришлось Софье Егоровне.

Настал наконец и день отъезда. Был уж девятый час утра; но мама ещё не вставала, потому что накануне она легла спать очень поздно: ей было много возни со сборами и с укладкой в дорогу. Боря же проснулся и встал очень рано: ему не давали спать мысли о предстоявшей разлуке, поездке и вообще о новой, ещё неиспытанной им жизни.

Одевшись, он пошёл к Madame Mélinnet. Он знал, что она уже, наверно, пьёт свой café-au-lait27: она всегда рано была на ногах. Он не ошибся. Madame Mélinnet сидела в кресле у окна; перед нею стоял маленький столик, на котором блестел кофейник, и белелись чашка, молочник, корзинка с сухарями.

Боря поздоровался со старушкой и сел на табуретку. Он молчал, и она долго и слова не говорила. Он глядел на неё. Грустно ему было: очень он любил Madame Mélinnet, жаль было расстаться с нею; она всегда так ласково к нему относилась, она была ему как родная… Где же она будет теперь, когда он уедет? Неужели он сегодня расстанется с нею навсегда? Неужели в последний раз видит её влажные чёрные глаза, её жёлтое, точно высохший лимон, худощавое лицо с большим орлиным носом и с двумя крупными папильотками на висках? С папой и с мамой он разлучается, но не навеки же… А с Madame Mélinnet неужели навеки? Он так свыкся с нею, так любит смотреть, как она в своём просторном утреннем капоте28 с широкими рукавами пьёт с удовольствием кофе. Он знает, что и она к этому привыкла; он думает теперь, что, наверно, и она грустит и размышляет, куда ей деваться.

Несколько минут длилось молчание.

Наконец, Madame Mélinnet спросила своего воспитанника, о чём он задумался, – должно быть, о том, как не хочется уезжать от родителей, из родного дома? Боря признался ей, что он думал теперь о ней.

Но старушка, к его удивлению, возразила ему. Вот что сказала она по-французски:

– О, мой добрый друг, обо мне не заботьтесь! Что я? Я уж стара. Мои дни сосчитаны. Я одной ногой в гробу… Мне всё равно, куда бы меня судьба ни толкнула…

– Madame, Madame! Что вы говорите! – воскликнул Боря и кинулся к ней.

Он схватил её сухую, костлявую руку и горячо прильнул к ней губами. Потом, не отпуская её руки из своих ладоней, прижался к ней щекою и, стоя на коленках у её ног, долго оставался так. Он глядел куда-то вдаль, в окно, и слушал, что она говорила.

Старушка говорила долго. Это были всё знакомые ему речи. Но он всё-таки упивался ими, и ему больно было думать, что он слышит их в последний раз. Madame Mélinnet напоминала Боре, что с этих пор он будет жить в новой обстановке, с другими людьми; она повторяла ему, что он мальчик добрый, и что от него никто зла до настоящего времени не видал, но надо остаться таким же и на будущее время. В гимназии – она называла гимназию collège29 – ему, наверно, придётся иногда наталкиваться на дурные примеры, но избави его Бог следовать им; напротив, он должен и других предостерегать от них, должен стараться исправлять дурных товарищей, подавать им добрые советы – и тогда его будут любить все; он станет прекрасно учиться, всегда будет честным, справедливым и добрым, с умом и знаниями он соединит в себе честность и великодушие и со временем сделается знаменитым…

– Vous deviendrez célèbre comme mon mari, Monsieur le général Mélinnet30, – добавила старушка, а выше этой мечты, лучше такого пожелания у неё уж ничего не было.

Почти то же самое пришлось Боре выслушать в то утро и от родителей. Папа заперся с ним в кабинете, потом пришла туда же и мама, и долго беседовали они с сыном дружески, причём Павел Иваныч не раз повторял:

– А главное – люби людей, уважай их. Помни, что даже в дурном человеке тлеет искра Божия. Надо только дать ей разрастись в настоящий огонь. И огонь этот необходимо поддерживать, чтобы он горел в людских сердцах и согревал их.

Словом, много добрых напутствий выслушал Боря. И, слушая их, он как-то сказал отцу:

– Я, папочка, уж много раз думал про себя, буду ли я такой же, как ты. Я очень хотел бы сделаться такой, как ты.

– То есть, каким же именно?

– А вот… Я всегда на тебя смотрю, какой ты добрый и как ты много работаешь… Мне очень хочется быть таким же умным.

– Видишь ли, дружочек мой, – заметил Павел Иваныч, – хвалить себя я не смею. Я не могу сказать про себя, что я действительно очень уж добр и умён. Но одно могу сказать и скажу смело, что я всегда старался и стараюсь быть порядочным человеком. На себя я никогда не надеюсь и, напротив, всегда считаю, что у меня много есть недостатков. Но скажу, положа руку на сердце: я постоянно стараюсь подмечать свои недостатки и их искоренять. Я работаю над собой и думаю, что всякий человек, который над собой работает, приближается к тому, чем он в конце концов должен быть. То же самое скажу тебе и про маму. Смотри: она всегда занята, постоянно работает, всегда ровна, всегда вежлива со всеми – и с Акулиной Степановной, и с Madame Mélinnet… Ты, я в этом уверен, не слыхал, чтобы она хоть раз обошлась с ними грубо или резко…

– Ах, да, кстати! – подхватила Софья Егоровна. – Извини, Павлуша, я тебя перебью… Да ты меня очень-то не хвали: не стою я этого, – она улыбнулась, взглянув на мужа вскользь, и продолжала. – А вот о чём я хочу сказать Боре. Так как зашла речь о няне и о Madame, надо кстати вот что сказать. Ты, Боречка, милый, никогда не забывай тех, кто тебя воспитывал. Няня тебя знает с самых пелёнок, а Madame Mélinnet взяла тебя под своё крылышко, когда ты ещё сюсюкал. Благодаря им, ты, Бог даст, человеком будешь хорошим. Не забывай же их, помни всегда…

Боря глядел на маму и не знал, как понять её слова.

– Как? – спросил он. – Разве они…

– Что?

– Останутся у нас? – досказал Боря.

– Конечно, голубчик! Пусть их живут. Куда же им деваться? Обе они уже стары, работать не могут, да и привыкать им где-нибудь в другом месте и к другим людям теперь трудно. А к нам они привыкли. Пускай у нас и доживают век.

– А мне сегодня Madame Mélinnet сказала, что она уж одной ногой стоит в гробу и что ей всё равно, куда ехать, – сообщил Боря.

– Ну, это она, положим, сочиняет: никуда она не поедет, не пустим мы её никуда. Как знать! Может быть, она ещё и нас переживёт… А ты, Боря, помни вот что, заруби это себе на носу хорошенько: Бог знает, что с нами может случиться… Ведь не вечные же мы люди… Если бы случилось, что нас не станет…

– Ой, мамочка!.. Что ты! – шепнул Боря, вскинув на неё глаза.

– Нет, ты, дорогой, не думай, что я вот сейчас ложусь да помираю. Я это только к тому говорю, что ведь на всё воля Божья, вперёд нам ничего нельзя знать… Так вот, дружочек, помни, что их забывать не следует… Это было бы грешно, очень грешно… Необходимо успокоить их старость. Если, Бог даст, мы будем живы – мы это сделаем, дадим им приют, они будут сыты, одеты, обуты, в тепле и ласке… А не станет нас – сделаешь ты.

Только что Боря собирался уверять маму, что он уж и не знает, как рад этому, и так далее, и так далее, но в это время в дверь кабинета кто-то постучался.

– Кто там? – спросил Павел Иваныч громко.

– C’est moi, Monsieur31, – отозвалась M-me Mélinnet.

– Entrez32.

Услышав голос M-me Mélinnet, Боря бойко вскочил с места и кинулся ей навстречу. Дверь отворилась.

– Madame, savez vous? Vous restez chez nous33! – крикнул ей Боря радостно.

Он обхватил её руками, припал щекой к её локтю, и голова его закачалась и затряслась… Он не выдержал: он плакал, но хорошими слезами радости и счастья…

А старушка, положив руку на его волосы, стояла на пороге, смертельно-бледная, удивлённая. Она ещё не понимала, в чём дело. Она и не воображала, что ей предложат остаться в Булановке. Она не поняла и Бориных слёз: ей просто казалось, что он плачет потому, что ему скучно уезжать из дому.

Видя, что она стоит и ничего не понимает, Софья Егоровна вывела её из недоумения, сказав ей по-французски:

– Да, да… Уж это кончено, решено… Вы остаётесь у нас навсегда…

– Pour toujours34? – медленно переспросила Madame Mélinnet, вся подавшись вперёд.

Глаза её были широко раскрыты, лицо казалось совершенно худым и бледным.

– Да, да, навсегда… Как же иначе-то? Вы воспитали нашего сына… Вы его так любите… Наконец вы, Madame, pardon35 – уж… не молодая женщина… и вы очень… очень хорошая женщина… Мы вас уважаем, любим… мы вам благодарны… Как же иначе? Словом, наш дом, если позволите, к вашим услугам… навсегда… Oui, pour toujours, Madame36! – закончила Софья Егоровна с чувством.

Но Madame Mélinnet всё ещё молчала. Её глаза растерянно блуждали по стенам комнаты; на щеках румянец выступил багровыми, неровными пятнами; губы нервно подёргивались. Медленно опустив дрожащую руку в карман, она достала оттуда платок и поднесла его к глазам. И по кабинету ясно пронёсся её шёпот:

– Oh! Qu’ils sont généreux, ces Russes37!

Потом она молча подала руку Софье Егоровне и шагнула к Павлу Иванычу.

Но, подавая ему руку и увидев его бодрое, здоровое лицо, она не могла удержаться, чтобы не пошутить:

– Et mon Paris… Monsieur38?

– Votre Paris39? – пошутил и он в свою очередь. – Ну, уж, матушка… Laissez вы этот Paris, оставайтесь-ка лучше chez nous, à Boulanowka40. Будем мы тут кушать du gruau, et vous aurez mal aux41… Как это называется-то?

Павел Иваныч постукал себя пальцем по челюсти, и Madame Mélinnet закончила эту сцену весёлым смехом.

Смеялся и Боря, стоя между мамой и Madame Mélinnet и обхватив их обеими руками за талии. Но вдруг он вспомнил:

– Ах, надо пойти сказать няне, что она у нас остаётся!..

Он кинулся опрометью из кабинета и мигом был уже в горенке42 Акулины Степановны.

Но, выслушав его, няня нисколько не удивилась этой новости, а по обыкновению добродушно заворчала:

– Ну и чего ты, таранта, тарантишь? Вестимо дело! Наши господа всем господам господа… Нешто они бы допустили до такого греха, чтобы старых на улицу выгнать?.. Я у них как у Христа за пазухой, дай Бог им здоровья и енаральский чин… Век проживу – всё буду за них Бога молить… А ты чего? Ну чего прибежал?.. Только спужал меня, старуху… Я уж думала – невесть что! А он… на-кась вот, поди… новость какая!.. Это уж само собой… Это нам заместо пенциону43… за то, что мы тебя выходили да выхолили, да по-хранцузскому тебя научили… Вишь, брюхан какой вырос, в добрый час сказать, чтоб не сглазить… А ведь ма-эленький был… Во какой!.. Во!.. Такой вот… Ну чего стоишь? Глазан! Смотришь, что стара стала? Зубов-то нет уж… То-то… Только никак парочка и осталась… Сиротки двое стоят… Пенцион выслужили… Э-эх ты, глупыш!.. Как был глупыш – так и есть глупыш.

Вдоволь наслушавшись на прощанье няниной воркотни, Боря вернулся в кабинет. Он был далеко уже не так печален как утром. Его разлуку с родным домом скрасила мысль, что, вернувшись в Булановку на Рождество, он опять найдёт в ней всё по-прежнему, снова встретит людей, горячо любимых и дорогих сердцу…