Читать книгу Без заката - Нина Николаевна Берберова - Страница 10

Вера опомнилась. Перед ней был пустой камин, куда она смотрела, как в жестоком романе, сидя на стуле посреди этой гостиной, где когда-то проживал французский вельможа XVIII века. На черном экране камина была опущена лента этого детства, о котором так-таки некому было рассказать. Слезы высохли у нее на лице, и оно слегка одеревенело.

– Наконец-то! – воскликнула Людмила, когда Вера вошла на кухню. – Куда это вы ходили? Тут без вас уж и слезы были, и крики, и капризы.

Ее быстрые острые глаза обежали Верино лицо. И Вера в ответ будто в первый раз внимательно посмотрела на нее.

Усталое хмурое лицо, черные глаза. Расплакавшийся раз навсегда рот. Этой худой смуглой женщине давно – всегда – сорок лет. «Что же делать! – подумала Вера. – Может быть, где-нибудь раньше она бы сошла за красавицу, не ее вина, что в Париже в двадцатых годах вышли из моды такие лица; усики, сросшиеся брови, жгучий взгляд, нос с горбинкой. Теперь в моде курносые, большеротые, круглолицые. Что делать…»

– Удивительно, как совершенно ни во что теперь ценится женский плач – не дороже китового уса или страусового пера. Этот товар просто никому не нужен, – сказала сама Людмила однажды.

– Откуда вы это взяли? – спросил тогда задумчиво Александр Альбертович. – Какие глупости!

Но Людмила твердо стояла на своем. Года три тому назад ее бросил муж, прожив с ней восемнадцать лет. Мужа ее, когда о нем заходил разговор, всегда почему-то жалели.

– Куда это вы ходили? – спросила она опять. – Мне иногда кажется, что вы так уходите неизвестно куда, что вы и не вернетесь больше.

Вера улыбнулась широкой улыбкой.

– Если я не вернусь, то вы непременно и очень скоро выйдете замуж за Александра Альбертовича. Только я вернусь.

Людмила засверкала глазами.

– Как вам не стыдно! Как вам не стыдно так меня пугать. Я вас с полицией верну.

– Да я же говорю, что уходить никуда не собираюсь, – опять улыбнулась Вера. – Мне и здесь хорошо.

– Это неправда.

Вера присела у двери.

– У меня умер друг детства, – сказала она, опустив глаза. – Он покончил с собой.

Людмила молчала.

– Я его с Петербурга не видела, мы были очень дружны. Он вспомнил обо мне.

Молчание. «Надо поскорее, а то она не успеет».

– Он скрипач, он приехал в Париж из Америки.

– Вера! – крикнул Александр Альбертович из спальни.

– Он повесился? – спросила Людмила жадно.

– Нет, он застрелился.

– Вера, – снова крикнул Александр Альбертович, и она вскочила. – Что же ты не идешь? Да где же ты? Где была? С кем? Гуляла? А мне ничего не сказала. Бросила… А я проснулся, тебя нет, двенадцатый час. Людмила говорит: не знаю. Я кашлял сильно. Вот, – и он протянул Вере фаянсовый тазик с мокротой.

Она посмотрела на тазик, на него.

– Пожалуйста, не волнуйтесь, дорогой, милый, – и она, взяв его за плечи, заставила лечь обратно в постель. – Ничего не случилось. – Нет, она все еще не может молчать. – Случилось одно горе, не пугайтесь, не у вас, у меня. Помните, я вам когда-то говорила про Адлера.

– Ну хорошо, вот про Адлера. Расскажешь мне сейчас. А я совсем болен. Я кашлял. И я разбил градусник, я уронил его.

Она послала Людмилу за градусником в аптеку, помогла ему умыться, оправила постель. И принесла из кухни бульон и овсянку. Фаянсовый тазик она вынесла сама – Людмиле он не позволял приближаться.

Ему было тридцать лет. Глаза его были огромны и совершенно лишены жизни – будто глаза слепого от рождения; невозможно было поверить, что он смотрит ими. Было похоже, что он ими слушает. На тонком длинном лице они были как два светлых пятна, и в их громадности и прозрачности было что-то вместе – и женственное, и мертвое. Он был худ, как призрак, и красив, как те больные и, вероятно, безумные дети короля Эдуарда, которые изображены в кружевах и бархате на известной картине Деляроша. После бульона и овсянки он закашлялся и выплюнул кровь. Вера тепло укрыла его и отворила окно.

– Мои ножки, – пробормотал он, задремывая. Она принесла ему грелку.

И тогда потекли часы – часы ее жизни. Их было много, этих часов. Наведя глянец на кухонный кран, уходила Людмила. На дворе был май, был декабрь, но Вера ведь все любила, так раз навсегда ей вздумалось отнестись к жизни. И не все ли равно, какая на дворе погода, и кто здесь, рядом с ней, и что ждет ее за срывом вон того глубоко сидящего календарного листика, когда она любила все, любила всех.

«Ты все понимаешь, ты всем нравишься, ты всегда всем довольна», – говорили ей. Но продолжим, продолжим (просыпаясь ночью, твердила она в страхе), продолжим еще эту преступную, эту железную любовь к жизни, другого ведь ничего у нас нет, одна она не уйдет, не изменит, умрет с нами вместе… И мертвою зыбью качалось за окнами этого дома время.

«А за окном цветочного магазина цветы обещали такую огромную, такую счастливую жизнь…»

Откуда это?

Это она сама сочинила в тот день, когда стояла над Саминым телом. Это было год тому назад, нет, больше. Помнится, Полина приехала (одна – без мужа, без детей), помнится, они вместе ходили подготавливать мадам Адлер в больницу для нервнобольных; на похоронах было так мало народу. Это было, кажется, весной. Не той, предыдущей. А сейчас – декабрь.

Это было полтора года тому назад.

Людмила полощет белье, Александр Альбертович смотрит огромными, полными слез глазами; Вера стоит посреди комнаты с фаянсовым тазиком в руках.