Читать книгу Без заката - Нина Николаевна Берберова - Страница 13

В попову квартиру ходили – вот уже несколько месяцев – по черной лестнице. Дверь в кухню была приоткрыта, из нее рвался липкий, сладкий пар – запах кипящего глинтвейна. Попова родственница стояла посреди кухни, красная, с каплей под носом; она готова была ринуться, если понадобится, в любую сторону, а пока обводила глазами стол с нарезанными для бутербродов ржаными ломтями, плиту, на которой пыхтел медный чан с вином. На окне стояла четверть самогона, Шуркин брат, Геня Венцов, когда-то ученик восьмиклассного коммерческого, а теперь молодой человек неопределенных занятий, прилаживал к четверти пробочник; его приятель и друг, Матренинский, все время облизывая пальцы и виляя задом, потому что боялся испачкаться, стриг кусками селедку и воблу для бутербродов. Тут же лежала длинная жесткая лилового цвета колбаса.

Задолго до этого дня Геня Венцов решил устроить пир по случаю встречи Нового года. Он и Матренинский достали все, начиная с дров для плиты, с дрожжей для хлеба. Еще накануне поставили они сообща тесто, а нынче с утра протопили в комнатах: Шурка и Геня жили в столовой и зальце, остальные комнаты по коридору были отданы жильцам, впущенным своевременно. Вызвали родственницу из Обухова. «Только, тетенька, просим вам ничему не удивляться и впечатления оставить при себе», – заявил ей Геня и поцеловал ей толстенькие ручки. «Вы, тетенька, наверное, слегка устарели, но по хозяйству очень вас просим». Она сделала обиженное лицо, да так с ним и осталась. Были приглашены: Вера, две новые Шуркины подруги, Матренинский, все три жильца и какой-то господин с женой, жившие по соседству. В столовой был накрыт стол – скатертью, приборами, остатками серебра; в зальце – наставлен граммофон и мебель сдвинута в угол. Шурка, в пышном платье, извлеченном из сундука, в каком-то маскарадном монисто и почему-то лиловых чулках, встречала гостей и сажала их в угол зальца. По стенам висели портреты архиереев.

Когда Вера вошла на кухню, тетенька как раз уносила в столовую глубокую миску с винегретом, и в кухне находился один Матренинский. Он представился, ополоснул пальцы, снял с Веры шубу и унес в коридор.

– Глинтвейн, – сказал он, возвращаясь, и приподнял крышку кастрюли. – Согревательное! – и он многозначительно посмотрел на Веру.

К этому вечеру, к первому своему балу – как говорил отец, – она сделала себе платье из куска синего шевиота, лежавшего уже много лет у нее в комоде, пришив к вороту падавшее до плеч старое тонкое и дырявое кружево. Ей казалось, что платье и впрямь вышло бальным. Обуви у нее не было, она пришла в валенках, но Геня был предупрежден и, увидев Веру, сейчас же вынес ей Шуркины старые остроносые туфли, которые оказались Вере в самую пору. Здесь же в кухне Геня заставил ее чокнуться и с ним, и с Матренинским. Оба переглянулись и извлекли из-за окна какую-то заповедную косушку. Ей дали кусок колбасы на корочке. Она глотнула и устояла, не дрогнув. «А на “ты” со мной?» – спросил Геня, который, видимо, успел со всеми гостями хватить по рюмке. «Отпустите меня», – сказала Вера, заметив, что Матренинский выбежал, а тетенька все не возвращается. Но Геня уже продел свою руку под ее локоть, и тогда она сделала второй глоток и поставила пустой стакан куда-то вверх донышком. Дверь в комнаты приняла ее, словно открытый люк.

В зальце ревел граммофон. В его оловянной трубе отражались платье Шурки, лицо Матренинского, головы и ноги гостей, которых Вера показалось очень много. Ее сейчас же пригласили танцевать. Кавалер попался чуть ниже ростом и очень молчаливый. Потом она пошла с другим, потом с кем-то третьим, который показался уже знакомым.

– Мы ведь уже танцевали сегодня с вами? – спросила она, облетая в вальсе зальце.

Но он молчал. И вместе с тем он держал ее не совсем так, как раньше ее держали другие: она чувствовала на себе его руку, и в этой руке был покой. Было что-то, что мешало ей запомнить черты его лица, отличить его от других, и даже по голосу она не знала его, потому что не слышала его голоса. Впрочем, ей почему-то сразу показалось, что он не очень молод. Когда он отошел, ей бросилась в глаза его начинающаяся лысина и – несмотря на это или именно поэтому – какой-то аккуратный и приятный ей затылок. «Вот он, мой!» – шепнула ей Шурка, показывая глазами на Матренинского, и Вера почти не удивилась. Она чуть не спросила: а кто это? Но удержалась.

Ужин был готов. Гости повалили в столовую; кавалеры ухаживали за барышнями, обмахивая стулья носовыми платками, говорили громко, что уже вспотели, наваливали себе и дамам на тарелки винегрет. Гостей оказалось гораздо больше, чем Шурка предполагала: Геня позвал каких-то полувоенных господ, один из них привел очень миленькую, но довольно пьяненькую девочку лет четырнадцати. Господин, пришедший с женой, оказывается, принес с собой гитару. Самогон был разлит по рюмкам, все схватились за бутерброды. Матренинский ударил в медный таз из-под варенья. «А-а-а», – заревело несколько голосов. Новый год был встречен.

«Это уже было когда-то», – метнулось у Веры в мыслях. Вероятно, во сне. Да и не было времени сейчас вспоминать. Хорошо, что была одна среди этих чужих и уже пьяных людей, была взрослой, была храброй… Хорошо. За самогоном ей налили глинтвейна. Справа от нее сидел коммунист, приведший девочку, слева – она разглядела его наконец! Ему на вид было за сорок, лицо у него было обветрено, нижняя челюсть выдавалась вперед.

Странно было, что он почти не взглядывал на нее, но она знала, что он все время ее видит. За столом было тесно, и она касалась иногда плечом его плеча, но ведь она твердо решила раз навсегда ничего не бояться. За столом было шумно, и, чтобы заговорить, надо было еще приблизиться, но он не заговаривал и не приближался. Один раз он взял ее пальцы и заставил обхватить стакан и выпить, и тогда посмотрел на нее, и даже не в глаза ей, а прямо в рот, и улыбнулся, и обвел – все молча – глазами сидящих за столом, но никто не обратил на него внимания, и Вера тогда заметила, что, собственно, вокруг совершенно никто о них не помнит: Шурки и Матренинского уже нет, все пьяны, тренькает гитара, на конце стола сидит кто-то один, подозрительно трезвый, и смотрит в струны; пьяную девочку уговаривают не показывать грудь. Дымится прожженная скатерть.

«А любить-то все-таки некого, – подумал Вера и встала, и он тоже встал, – разве что его?» – она прошла в зальце, и в голове у нее началось какое-то прояснение.

Там в углу сидели две Шуркины подруги с двумя кавалерами и целовались. Время от времени Геня бегал куда-то за дверь и тушил свет, тогда начинались прерывистые визги.

Молчаливый человек вдруг спросил:

– Вы не знаете, где тут можно посидеть, поговорить?

Вера не оглянулась на него.

– Вы умеете говорить?

Он засмеялся.

Вера знала, куда идти: были комнаты по коридору, одна из которых была когда-то Шуркина. В коридоре им навстречу шарахнулась тетенька.

– Вот сюда, – сказала Вера, открывая какую-то дверь и повертывая выключатель.

Но свет не зажегся. Они постояли в дверях, пока глаза не привыкли к тьме и не различили длинную низкую оттоманку, слева у стены.

– Побудем здесь, – сказала Вера, – здесь не так жарко.

Она подошла к оттоманке и вдруг легла, вытянувшись во весь рост и закинув руки за голову. Он подошел к окну и поднял до половины штору, стало светлее от луны.

– Скажите что-нибудь, – попросила она. Но он все молчал. – Где вы? Вы здесь?

– Да, я здесь.

– Почему вы всё молчите?

Он подошел к изголовью оттоманки, заслонив Вере окно.

– Вам ничего не хочется? – спросил он.

– Хочется жить, тратиться. Это дурно?

– Нет.

– Это смешно?

– Немножко. Впрочем, это естественно.

Она закинула голову и посмотрела ему в лицо.

– Вы что, умный?

Он улыбнулся.

– Подвиньтесь немножко, – сказал он.

Он сел рядом с Верой как-то боком; его усталое жесткое лицо менялось в сумраке, глаза смотрели вверх, притягиваемые светом в окне.

Она стала ждать его взгляда. Он провел рукой по ее руке; рука у него была сухая и тяжелая. Молча он дотронулся до ее шеи, потом поднялся к ее лицу, и рука вдруг стала невесомой, мимо уха, к виску, по бровям, Вера чувствовала его ласку.

Он встал, отошел и опять пропал; он стоял у окна, и она не могла его видеть.

– Предположим, что вы лунатик, – сказала она.

Он не отозвался.

– Вы ушли в форточку?

Он ответил серьезно:

– Нет, я здесь.

Она засмеялась и вдруг сама услышала, как смех выдал ее. Она смолкла, но было уже поздно. Он возник у края оттоманки и вдруг вытянулся рядом с Верой.

Его рука легла ей на лицо, она чувствовала губами его ладонь, она дышала запахом этой ладони. Это была маска, наложенная перед операцией; стучит кровать, сейчас все провалится… сейчас она… еще секунда…

Вера закрыла глаза, и от его лица, надвинувшегося на нее, ей стало еще душнее, чем от его руки. Он поцеловал ее несколько раз в губы, и второй поцелуй (она знала это, знала!) был слаще первого, а третий – слаще второго. Она почувствовала, как холод бежит по ее обнаженным ногам. «Не надо», – сказала она вдруг и захотела вырваться. «Нет, надо, надо», – прошептал голос над самым ее ухом. Она не знала, что будет такая боль, и крикнула; он зажал ей рот рукой, она заметалась, не узнавая лицом эту руку.

В комнате наступила необычайно острая тишина.

– Простите меня. Боже мой, отчего вы не сказали! – проговорил он, с трудом ставя слова, и взял ее за руку. Она не отняла руки, но и не взглянула на него.

– Какой пьяный и какой вежливый, – проговорила она.

– Простите меня. Боже мой, если бы я знал!

– …оказался неприятный сюрприз?

– Не говорите так. Зачем это?

– Не говорите вы сами так много. То молчали, а теперь вдруг разговорились.

Он бережно поправил ей платье и опять взял руку.

– По крайней мере, как вас зовут?

Она перевела на него глаза. Она все еще лежала на спине, он сидел рядом. В комнате становилось все светлее: луна косо и бледно входила в полузанавешенное окно. Можно было различить большую кафельную печь в углу. И вдруг Вера почувствовала, что больше так невозможно, что волнение (как ей казалось, унизительное волнение) охватывает ее. Рыдания заходили у нее в груди.

– Маруся, – сказала она совсем тихо.

Он смотрел на нее, сжимая ей руку. Он сам не знал, что ему сказать. Луна внезапно отпечатала широкий квадрат на крашеном полу. И только сейчас сюда донеслось шарканье танцующих, граммофон.

– Чья это комната? – спросила она, совладав с голосом.

– Не знаю, я первый раз здесь в гостях.

– Разве вы не живете у Венцовых?

– Нет.

Они опять замолчали.

Он поднял ее руку и тихо поцеловал ее, и она своей поправила волосы, разложила по плечам кружевной дырявый воротник.

– Прощайте.

– Прощайте, Маруся. Не сердитесь?

Она протянула ему руку, и он пожал ее и даже тряхнул слегка. Она вышла в коридор, оттуда в столовую. У залитого вином стола, низко склонив голову в грязную тарелку, сидела заплаканная сонная Шурка и рядом с ней тоже сонный взъерошенный Матренинский; в зальце было темно, оттуда неслось заунывное, вразнобой, хоровое пение; казалось, поет человек восемь из разных углов комнаты, не поспевая друг за другом. Отыскав свою шубу и платок в прихожей, сменив туфли на валенки, Вера пошла через кухню. Там, на теплой плите, положив под голову подушку, накрывшись платком, спала тетенька. Вера тихо подняла крюк входной двери.