Читать книгу Алгоритм страха - Ноэми Норд - Страница 8

Развалины мертвого города – наш родной дом.

Тайно бродя по лабиринтам и подземным переходам, я открыла здесь много удивительных уголков. Сквозь канализационные туннели можно попасть в любое недоступное здание.

Там я нашла проход в засыпанный обломками театр.

Выпотрошенная мебель и реквизиты валялись в беспорядке на полу, но малый зал сталкеры не тронули, в нем сохранились даже в спешке рассыпанные монеты.

Они свой туннель углубили вправо, и далее вверх, а здесь все осталось, как до войны.

Кресла, обтянутые малиновым бархатом, приглашали отдохнуть.

Хрусталь сыпал драгоценные слезы на позолоту люстр.

В оркестровой ложе дирижер обронил палочку.

Я взмахнула – она перерезала солнечный столбик пыли, текущий сквозь дырку в потолке.

Инструменты очнулись и заняли свои места, литавры застонали, виолончель всплакнула, струны скрипки шевельнулись, как обнаженные жилки на запястье.

Я услышала музыку, ту самую, которую музыканты оборвали на последней ноте.

Эта нота слилась с тянущим за нервы далеким нарастающим гулом радиоактивного смерча.

Столько лет предсмертный стон человечества был заморожен в этом брошенном зале!

Артистов засыпало у служебного выхода, куда они устремились после сигнала тревоги. Безумная слепая толпа сама себя затоптала, не догадавшись распахнуть вторую створку двери.

До сих пор вперемежку с камнями и лепниной сквозь лохмотья пыли проглядывают обглоданные крысами кости и черепа.

Брошенный театр с его гримерными, примерочными и бутафорскими складами отныне стал для меня школой танцев, а стеллаж с дисками – самым дорогим сокровищем.

Старый граммофон, мой привередливый учитель, до изнеможения заставлял повторять трудные па, винты и прыжки.

Отныне я была не одна!

Среди зеркал в танцевальном зале мне улыбалась девочка в воздушной бальной пачке.

Пыльные зеркала умножили и навсегда унесли в бесконечность отражения летящей маленькой танцовщицы.

Люди моего прайда могли часами наблюдать за упражнениями.

Они на цыпочках прокрадывались к креслам, тонули в малиновом бархате и, затаив дыхание, следили за мечом в моих руках. В свете рамп этот реквизит превращался в ослепительный факел, и я вычерчивала им в воздухе горящие знаки.

Это были наши тайные граффити. Символ прайда и верности ему.

Как только лучи прорисовывались в воздухе, зал разражался неописуемым шумом. Топали ногами, свистели в два пальца, вскакивали с места, крича:

– Ана, еще!

– Давай!

– Давай!

Мой напарник рифмоплет заика Пессо крутил рукоятку, оживляя механику граммофона, и детки прекращали елозить на своих местах в предчувствии чуда.

Я вылетала на сцену, залитая радугой, вытекающей из пробоин в потолке.

Света на сцене всегда было много.

Жители подземных лабиринтов – любители всего яркого, напоминающего солнце, луну или хотя бы звезды. Иногда в самых торжественных случаях зажигались тяжелые канделябры со свечками из парафина, который в изобилии конденсировался на застойной поверхности канала.

Многие матери держали малышей на руках. Детишки радовались новогодним мигалкам, подключенным к самодельным батарейкам из консервных жестянок.

Но ярче самых ярких огней сверкали глаза друзей.

Когда я рассказала о находке, люди не поверили, что под развалинами парковой зоны еще что-то уцелело.

Но когда увидели своими глазами, попытались растащить сокровища по норам.

– Ах, какие наряды!

– Прозрачные платьица!

– И фосфорные пуанты! – восклицали старушки, примеряя в гримерной банты и стеклярус.

– Тихо, тихо, бабоньки! Не растаскивайте реквизиты! – восклицал в сердцах Кеклиус Старший. – Они принадлежат театру.

– А что такое театр?

– Это настоящее Чудо! Чудо! Вымершее искусство! Мистика чувств и страданий, колдовство, способное выжать слезы даже из такой пустыни, как я.

Старший Кеклиус знал обо всем на свете.

– Когда-то, – продолжал он, – театров и цирков шапито было великое множество. Но то время прошло. Люди забыли о карнавалах, вымерли артисты и танцоры, пришла эпоха правильных запретов.

Люди, прислушиваясь, повернули головы в сторону Кеклуса.

– Поэтому, – продолжал он, – никто ни бусинки, ни салфетки, ни фарфоровых собачек не тронет и не унесет из этого места.

– Да ну тебя, Кеклус! Что нашла – мое. Такой у нас закон, – проворчала старушка с полупустым рюкзаком.

– Слышишь, Эли? Это к тебе относится. Выкладывай наворованное из рюкзачка.

Тетушка Эли, кивнув седой трясущейся головой, вернула фарфорового песика на витрину.

Прайд начал возмущаться. Люди загалдели, закричали наперебой.

Близняшки – хохотушки, рожденные в развалинах, Кислая Томма и Сладкая Джемми захлопали в ладоши:

– Браво, Кеклус!

– Браво!

– И это говоришь нам ты?

– Тот, кто знает, что дети играют солдатиками, вырезанными из жестянок, а девочки носят калоши из резиновых покрышек?

– Да, Кектус! Незачем по нашим норам такую красоту растаскивать.

– Да. Пусть другие прайды пользуются!

– Пусть они, а не мы! Нам же ничего кроме твоих сказок не надо.

– Неправильно говоришь! – проворчал полуслепой дедуля Тропос, хранитель казны. – Все ценное должно быть спрятано, иначе разграбят.

– Сколько прячем, а толку? – возразил Кеклус. – Смотри, сколько детей, а вырастают за пределами культурных ценностей. Деградация – страшная вещь.

– А мы никакой деградации не видим! – ответила Сладкая Джемми.

– Наши дети такие же, как мы. Ходят не на четвереньках, дохлых крыс не едят, а только хорошо прожаренных, – подтвердила Томма.

– Как сказать, Томма, как сказать, – сказал Кеклус. – Хорошо прожаренная крыса не есть элемент культуры. Допустим, вырастет твой маленький Бобби дикарем, двинет тебе кувалдой по лбу, да тебя же – на вертел, на радость другим подросшим крысоедам.

– Ой, страсти какие!

– В котел родителей?

– А что? Людоедов сейчас полно, а театралов не осталось. Для культурного человека главное – не мозг, а воображение, – Кеклус назидательно постучал пальцем по лбу.

Разгорелся спор. Кеклусу пришлось туго с напиравшими на него дамами:

– По-твоему, тот, кто ходит в театр – уже изначально – не живодер?

– Тупица! Не тот, кто ходит в театр, а тот, кто его любит и ценит. И не обязательно один театр. А каждую малюсенькую крупинку потерянную цивилизацией.

– Как мы эту красоту сохраним?

– Не мы – так другие утащат.

– Не утащат, – сказал Кеклус. – Откроем заново театр. Люди соскучились по красоте. Не век же нам под землей сидеть! Вспомним, что мы люди все-таки, а не падальщики.

– Нет, мы не падальщики, у них другой прайд.

– Да, падальщики опасные.

– Я тоже не советую в ту сторону заходить.

– Так вот, – продолжал Кеклус, – мало кто помнит, что когда-то Мегаград, страшный и ужасный назывался по-другому.

– По другому? И как же?

– Это имя вам сейчас ни о чем не говорит. Но я родился в городе, где никто никаких манзов не знал, и площадь отступников называлась площадью Цветов.

– Правильно, давайте вспомним себя, вспомним, что мы не черви земные все-таки, а представители высокой культуры.

– Но почему мы, никому не нужные и безвременно состарившиеся, выброшены за пределы цивилизации?

– Да, почему нас выбросили на помойку?

– Потому вернаки признали нашу культуру обнаженного тела. А нас всех развратниками, нудистами, геями, выродками и шлюхами.

– Поэтому мы здесь?

– Всего лишь за традиции?

– Зато мы живем по своим правилам.

– И молодежи вспомнить бы не мешало, что в Мегаграде они числятся ворами и проститутками.

– Ты о нас? Какие мы проститутки? – встрепенулись Розочка и Ночной Мотылек.

– Вся наша вина в том, что пролетели до замужества. Родители выгнали с глаз долой от позора.

– А если подумать? Проститутки не мы, а те, кто продан за браслеты в гаремы.

– О жизни в Мегаграде ходят страшные слухи.

– Это не слухи. Это правда.

– Читали в новостях? Подумать только! На прошлой неделе шестилетняя муззия скончалась в постели восьмидесятилетнего урода. Он купил ее за горсть поддельных бриллиантов!

– Вот в чем дело, сами добропорядочные муззии – на деле дешевки и проститутки.

– Эх, пусть говорят, что мы шлюхи, зато познали в жизни много радостей и много настоящих мужчин! – вздохнула старушка Эли.

– Да, да! Таких, как наши мальчики, нигде не найти!

– Наши воины!

– Посмотрите на них!

с Розочкой и Мотыльком насчет наших красавчиков соглашались даже старики:

– У нас замечательные парни!

– Стальные ребята!

– Серьезные!

– Стройные, подтянутые, накаченные.

– Особенно Джонни Борец.

– И Смоляной Торс.

– И, конечно же, Вилли Уголь.

– Эти ребята смогут выдержать любую осаду. Не отдадут гнездо палачам.

– И дам своих защитят, и детишек наших, благо много их к нам прибилось отовсюду.

Что и говорить, район развалин это вам не Мегаград.

Мы все здесь кровная родня, повязаны по гроб одной судьбой, одной семьей.

Мужчины района – герои.

Каждого судьба протащила сквозь конвейер, ломающий кости.

И пусть жители города называли их беглыми ворами, отступниками и разбойниками, для нас они всегда будут братьями, мужьями или просто верными друзьями, с которыми выросли у одного закопченного котла.