Читать книгу Товарищу Сталину - Олег Анатольевич Беляев - Страница 17

Так бывает, в какую-то минуту ты чувствуешь, что все зря, все бессмысленно и бесполезно. Твои стремления и дела никому не нужны и ничего не стоят, хотя еще вчера ты был готов положить за них свою жизнь, и с такой же готовностью отнять ее у других. Затем ты понимаешь, что это все кризис подростковый, юношеский, тридцатилетний, сорокалетний и так далее, до самой последней своей минуты ты будешь сомневаться…

Ах, эти отступления, художественные уловки в подготовке читателя к поступкам героев. К чему вас готовить?…

Егор запил.

Но делал он это обстоятельно: до беспамятства. Уязвленное самолюбие бунтовало, а деланье из него дурака руками власти, ради которой он рисковал своей жизнью и клал сотни и тысячи жизней других людей, сильно обижало. Ну, в конце концов, не доказывать же свою правоту, ложась костьми за правду. В пьянке вся правда и есть, … плетень упал, дети полуголодные, лошадь издохла – пей с горя! Оскорбил начальник или чиновник, дети не понимают, с женой разлад – пей! Пей, и говори с горя, тебя поймут, а может и впрямь полегчает.

Вы, может быть, замечали, бывает человек бесстрашный и храбрый, рискует своей жизнью, выдавая на-гора подвиг за подвигом, и кажется, что никто не сможет сломить его геройство. Но казенное: " мы вас туда не посылали, без вас бы обошлись, незаменимых людей у нас нет, вы обознались " – ломает стального героя словно спичку, истерзав его душу когтями сомнений. Ему хочется привлечь внимание и рассказать, что свершал он свои героические поступки ради них же, для вас, для тебя. Но вам нужно дуть на кашу, помешивая, чтобы не пригорела, стоять в очереди в уборную или стирать носки. А он старается докричаться до окружающих, трясет их за плечи, хочет объяснить, отчего все так произошло. Но они равнодушно отпихивали его, не понимая, в чем польза от этих никчемных подвигов, вот если бы носки сами стирались, или уборная на каждого, или каша не…

Он все сильнее не понимал их равнодушия, еще раз, уже не надеясь на успех, стучится в ваши двери, но вы устали и хотите отдохнуть, дежурно отвечаете:

– Друг, давай завтра, хотя нет, завтра у меня такой день… Знаешь, что? Сейчас разгребу накопившиеся дела, появится время, и я тебя обязательно выслушаю.

Зачем вы лжете? Не будет у вас времени не потому, что вы заняты, а потому, что у вас черствая душа, как и у тех, кто не посылал его туда. А может и того хуже, вы боитесь, что ваши важные дела и якобы занятая жизнь покажутся убогими и никчемными на фоне его одного настоящего поступка.

– Пей, Егорка, водка душу лечит, она одна нас понимает.

Сашка лил мутный самогон в кружку, проливая мимо. По его лицу было видно, что он горевал давно и не по Егоровым переживания, а по своим собственным.

– Ты понимаешь, Егор, – начал он свой рассказ, уже, наверное, в девяносто девятый раз со дня их встречи. – Я же жизнь свою не щадил ради власти, я, как в директиве, беспощадно истреблял, палил и стрелял, а они меня под жопу. Меня, Егор! Меня, боевого командира. И за что? Что им барахла жалко, да? Вот ты сам рассуди…

Правдин безучастно смотрел на кума, силясь понять, что тот от него хочет.

– Понимаешь, меня, боевого командира, да я жизнь за них, а они меня под жопу…

Сашка заплакал словно малец, размазывая слезы по лицу, но эти рыдания никак не трогали Егора. Он понимал, что плачет не Сашка, а водка, да и к тому же на утро он ничего не вспомнит, что молол языком и зачем рыдал как дитя. А еще потому, что Сашка – сволочь, и удивительно, что его не расстреляли, а всего лишь дали под зад, ведь то, что он творил, называется не иначе, как мародерство. В отряде Егора тоже были отдельные факты, и он о них знал, но за незначительностью закрывал глаза.

Он открыл глаза, ощущая жуткую сушь во рту, голова разваливалась на куски, казалось, если она о чем-нибудь подумает, то треснет, как переспелый арбуз. Очнулся он, как всегда, дома, также, как Сашка, не помнил, как и чем закончился вчерашний день. Вот уже не одну неделю как два бравых командира напивались каждый со своего и с одного общего горя: обиды на власть. Сашка жаловался и плакал, а Егор просто пил. Он совершенно потерял связь с реальностью и временем, казалось, что про него все забыли, также как обо всем забыл и он. И только неизменная Сашкина морда метусилась перед ним, не переставая скулить:

– Ты понимаешь, мне, боевому командиру, ни за что… – понес свою бредятину Сашка после очередного стакана самогона.

Егору принятая доза не доставила облегчения, а нытье собутыльника уже выводило из себя, казалось, еще немного и он сам удавит этого боевого командира. Вот и руки уже потянулись до ненавистной шеи.

– Тятя, тятя, там по твою душу, солдат до тебя, – беспокойно затараторила доченька, заглядывая в хлев и ища глазами отца.

Он молча встал и пошел, оставляя воющего Сашку. У правдинского дома стоял посыльный, верхом на лошади. Он козырнул в приветствие, хотя в этом человеке, который стоял перед ним, совсем не угадывался бравый командир. Обросший, неопрятный, с опухшим и посеревшим лицом, он был похож на законченного пьяницу, впрочем, коим он сейчас и был.

– Товарищ командир, вам устный приказ, явиться в надел к товарищу Нагорному.

Губы Егора зашевелились, но ни единого слова невозможно было разобрать, словно все они застревали в зубах. Не дождавшись ответа, посыльный еще раз повторил приказ. Егор поразился тупости бойца, ведь он все ясно сказал, … Что, не понимаешь словами? Придется объяснять пальцами… Он свернул фигу, посмотрел на нее, плюнул, обтерев о себя, и продемонстрировал бойцу. Не дожидаясь дальнейшего развития событий, посыльный ускакал, чтобы передать увиденное начальству.

Нагорный на полученный ответ совсем не рассердился, он понимал, что Правдин злится, и еще не отошел, поэтому решил подождать. Следующий приказ о прибытии, был доставлен в пакете с сургучовыми печатями. Егор, находясь точно в таком же состоянии, демонстративно порвал пакет, пустив по ветру клочки. Нагорный, выждав опять время, отправил конвой с приказом доставить в любом состоянии.

Правдин удивился, проснувшись не дома, а в каком-то чужом месте. Первая мысль промелькнула: «Арест…", да что- то не похоже, больно комфортно. Кровать, большой шкаф, тяжелые шторы на окнах, он все внимательно рассмотрел, лежа на кровати, затем решил проверить, не заперта ли дверь, та легко поддалась, предательски заскрипев.

– Что проснулся? Выходи, покажись, герой.

Егор не видел говорящего, но по голосу узнал Нагорного, с виноватым видом за свои поступки и внешность, опустив голову, вышел из комнаты.

– Красавец, ничего не скажешь. «Проходи, садись за стол, вот бутылка водки», – говорил он, наливая стакан, – можешь выпить залпом, можешь растянуть, но она у тебя будет последней. Думаешь, я тебя осуждаю?

Егор вскинул голову, желая что -то сказать, глаза налились обидой, а ком в горле готов был выстрелить катапультой.

– Молчи, – не дав возможности высказаться, продолжил свой монолог Нагорный. – Я могу тебя понять, как никто другой, потому что тоже побывал в этой шкуре. Еще до революции в нашей парторганизации несколько прохвостов обвинили меня во всех грехах, которые только могут быть у коммуниста. Хитростью и интригами они смогли настроить большую часть партийной ячейки, и меня исключили из партии. Меня, человека, ввергшего свою жизнь победе коммунистической идеи, меня, ссылаемого много раз в самые страшные уголки империи. Меня, порвавшего со своей любовью из-за идейных разногласий и ее дворянского происхождения. Не знаю, какие еще жертвы должен понести человек, чтобы доказать свою преданность общему делу. У меня отобрали все за несколько минут, подняв руки, голосуя единогласно за мое исключение. Но я, в отличие от тебя, не распустил сопли, а, собрав всю свою волю в кулак, продолжил борьбу, ведь я сам не исключал себя из партии. Меня невозможно из нее исключить, меня можно только убить. Я нашел неопровержимые доказательства, что те двое были сотрудниками охранки, и вот этими руками я лично покарал их, восстановив справедливость.

Нагорный искренне переживал те далекие дни, голос его рокотал словно сердитый майский гром, лицо раскраснелось, взбугрив его вздувшимися венами. Мощные руки, как тиски, ладонями вверх были обращены к Егору, как неопровержимые улики.

– Сильным надо быть, товарищ Правдин, а если ты ведешь себя как слизняк, столкнувшись с несправедливостью, грош цена твоему геройству. Говорю это тебе, чтобы понял ты, бороться надо и работать, работать и бороться, не так много у меня тех, на кого я могу положиться. Не с кумом же твоим мне государство с колен поднимать?

В душе у Егора от таких слов порядка не прибавилось, а наоборот, все противоречия обострились. Он пытался понять, что делать дальше, впрочем, с самым главным он уже определился – он восстановит справедливость в конфликте с Сальским.

– Товарищ старший командир, это всё-таки был он?

Нагорный молчал, как бы подтверждая своим молчанием то, в чем Егор был уверен с самого начала.

– Я все понял, какие будут распоряжения?

Новое назначение возводили в душе еще большие холмы сомнений на месте прежних. Нагорный, будучи первым секретарем младшего надела, стал главным звеном в решении тяжелейшей задачи – коллективизации. «Но какими целями руководствовался Нагорный, назначая меня председателем колхоза, – размышлял Егор, – ведь он посылает меня в самое логово врага. Да нет, какой ему интерес расправиться со мной таким мудреным способом? Скорее всего, ему нужны люди, верные люди, которые могли бы противостоять Сальскому, а не плясать под его дудочку. Из всего этого вытекает, что первый секретарь – мой покровитель.»

К сожалению, и такой расклад не очень его обрадовал. Эти политические интрижки…, как он был далек он от них, и считал эти дела бесполезными и ненужными, ведь сколько времени и нервов уходит на мышиную возню в выяснении, кто главный. А силы нужно пустить на решение неотложных, действительно нужных дел. Но самый высокий холм был холмом обиды, он возвышался над всеми остальными, не давал покоя: «Конечно, не хотелось бы мне походить на кума Сашку, и все же я не жалел своей жизни. Глядел в глаза смерти, обливаясь кровью, и что заслужил, всего лишь вонючую должность председателя колхоза?»

Но выбирать было не из чего, а если живешь в системе бесконечных молотов и наковален, то выбор невелик: или будешь бит постоянно, или нужно стать хотя бы наковальней, чтобы о тебя плющились все эти шестерни и винтики. А пока самому нужно уцелеть во всей этой механике и металлургии. В том, что жизнь продолжает быть нелегкой, сомневаться не приходилось, счастливая и радостная она, как всегда, отодвигалась в будущее… Вот и первый документ, доставленный свежеиспеченному председателю от руководителей надела. Это был план.

Еще не было колхоза, крестьяне не знали о таком слове, а план уже был, и чуяло сердце, что будет он неподъемным, и сечь за него будут в полный рост.

Прежде всего нужно было собрать деревенский сход, но задача это была не из легких: помещения, куда бы вместилось большая часть жителей, отсутствовало, а на улице мороз, который не позволит думать, по существу. Егор лично обошел все дворы, известив и предупредив, что в случае неявки будут делаться оргвыводы. И первым, к кому за помощью в создании колхоза обратился Егор, был кум Сашка. Кум встретил Егора с большой радостью. Лишившись собутыльника, он лишился и так не обходимой для него жилетки.

– Как я рад, Егор, давай за нас, – мычал Сашка.

– Кум, слушай меня внимательно, повторять не стану, завтра сход, я вижу тебя на том сходе трезвым и опрятным, мне нужен надежный и верный человек в помощники. В противном случае, в морду дам!

– Вот и ты туда же, меня, боевого офицера в морду, да я жизни не жалел…

Егор не стал дослушивать то, что слышал не раз, оставив Сашку один на один со своей обидой.

День схода выдался необычайно теплым, до оттепели природа сжалилась над людьми, которым предстояло новое тяжелое испытание. К месту собрания потянулся и стар, и млад, дети, все те, у кого было, что одеть и обуть, тут же рядом со взрослыми возились в снегу. Но не все смогли быть здесь: Витька и Колька Лоскутовы жили рядом, но обуться было не во что, хоть плачь, а так хотелось быть там. Они всматривались в маленькое, грязное, закопченное оконное стекло. Видно было плохо, и ощущения присутствия не было совсем. Изнурив себя желанием попасть в гущу событий, они время от времени выбегали босоногие на улицу, смотрели на большую толпу людей и убегали домой греть ноги о печку. Это все – временные трудности, потерпите ребята, вас государство скоро обует.

Взрослые стояли небольшими группами, мужики густо пускали дым, не ожидая ничего хорошего, а женщины были более простодушными: посмеивались и осыпали место схода семечной шелухой.

Егор взобрался на небольшой ящик, принесенный им предусмотрительно, и, бегло осмотрев сход, отметил, что несколько семей все же не представлены, а также отсутствовал и кум.

– Дорогие селяне, – начал он. – Я, Егор Правдин, вы все меня хорошо знаете, я вырос здесь, рядом с вами (хотя в этих словах он не был до конца уверен). Наша великая власть, обливаясь кровью, добыла свободу для вас, одолев кошмары царизма в лице поганых помещиков, дала в морду наглеющему кулачеству. Наступает новая крестьянская эра, это эра коллективного ведения хозяйства. Такого история человечества еще не знала, мы будем первые на этом пути, а пионерам всегда трудно. Но мы все верим в мудрость и дальновидность наших вождей Ленина и Сталина.

Затем он стал рассказывать все то, что видел сам в детстве, живя в совхозе, перепрыгнув сразу в относительно счастливое колхозное будущее. Конечно, он умолчал о трудностях, о налогах, о беспаспортном существовании, по своей сути, о крепостных крестьянах красной империи. Хотелось это перескочить, не заметить, попасть сразу туда, в не голодное застойное время, где можно было, несильно опасаясь, украсть зерно из общего гурта, чтобы прокормить свое хозяйство, ходить на работу пьяным, или вообще на нее не пойти, а получить за это лишь моральное порицание. Ну, и конечно, тяжелый крестьянский труд в бездонные, безответные государственные закрома.

Но не скажешь ведь всю правду, вот и выдергиваешь, что получше, приукрашиваешь, как можешь, вот это и называется политика. Ложь – это, а не политика, ложь – это просто ложь.» Политика – грязное дело», вы, наверное, слышали такие слова, стоит сволочь, врет напропалую, а виновата какая-то там политика. А ну-ка попробуй, построй на лжи любовь, семью, дружбу, воспитай детей или построй страну, конечно, какое-то время можно продержаться, но итог всегда один. Вот и вывод простой напрашивается, что лгут временщики, а есть ли таким людям вера?

– Только вера и огромный труд, граничащий с самопожертвованием, приведет нас к счастью, – закончил Егор свою пламенную речь. – Какие будут вопросы?

Дед Еремей в нерешительности поднял руку с желтыми от табака пальцами, желая спросить. Правдин кивнул, давая разрешения.

– Я чаво-то не понял, чаво делать-то?

Сход взорвался смехом, хотя, что нужно делать не понимал никто. Дед сконфузился, услышав реакцию толпы.

– Вопрос совершенно правильный и по существу, всем надо написать заявление о вступлении в колхоз.

– А кто не напишет, если кто несогласный? – Выкрикнул кто- то из толпы.

– А таких быть не может, несогласный тот, кто не желает вступать в колхоз, не желает, чтобы Родина стала крепкой, чтобы ее боялись враги, чтобы она стала счастливой. Значит кто этот человек?

– Враг, – выкрикнул задавший вопрос.

– Совершенно верно, – подытожил Егор, – а что с врагами делают?

Сход молчал, словно набрал в рот воды, словно каждый из них боялся примерить на себя костюм врага.

– Врагов надо бить, – вдруг выкрикнул мальчуган, стоявший в кучке своих сверстников, набаловавшись, они промокли и начинали замерзать, но все же не желали бежать домой.

– Слушайте, что вам ваше будущее говорит, – подвел черту председатель нарождающегося колхоза.

Но даже открытая угроза не торопила людей кинуться в дружеские объятия колхозной жизни, в первую очередь о вступлении написали те, у кого из хозяйства водилась разве только мечта о нем, а также шибко пьющие и вдовы. Те же, у кого была хотя бы чахлая лошаденка да возделанный клин земли, бойкотировали вступление, а без их имущества и умелых рук построить колхозное благоденствие не представлялось возможным. Самый простой и действенный способ, как в Бовском, – всех под нож, но кто же землю будет обрабатывать? Сальский что ли? Значит нужно создать невыносимые условия для их вольной вне колхозной жизни, давить на них всеми возможными способами, включая и физическое силу. Все приходилось придумывать и предпринимать самому, государственной внятной и понятной линии не было никакой, были лишь неизменные пакеты, где ставились задачи по околхозоствлению крестьян. К такому-то числу доля колхозников должна составить столько-то процентов с последующим приростом процентов в геометрической прогрессии.

Порой Егору казалось, с какой бы стороны за проблему он не взялся, она не главная. А какая главная, кто бы подсказал? Попытался обратиться за помощью к Нагорному, но у того было плохое настроение, или по какой-то другой причине первый секретарь младшего надела был очень раздражен: отделывался лишь общими фразами, давая Правдину полный карт-бланш на все его действия. А затем в помощь пообещал прислать партийного работника. «На хрена он мне нужен, – думал Егор, – он, что, из воздуха семена сделает или лошадей нарожает? Знаю, будет совать свой нос во все дела, да стучать своему начальству.» Стало ясно, что помощи ни от кого он не дождётся, и до всего нужно доходить самому, как обычно, методом научного тыка.

Из вступивших в колхоз создали комиссию, которая была призвана произвести перепись сельхозинвентаря, зерна на посев, тягла, включая остальную домашнюю живность, даже включая собак и птицу. Возглавил данную комиссию, как председатель, Егор, секретарем назначили Никиту Скурпуленко, а рядовыми членами Варьку Лоскутову и Тоньку Ершову. Вначале Егор хотел взять в помощники Сашку, но, опасаясь обвинений в кумовстве, отказался от этой идеи, да и Сашка сволочился, не переставая пить. Из мужиков особо достойных колхозников не было, вот и пришлось Никиту Скурпуленко брать, человек он крайне ленивый, угодливый начальству, трепло и лгун. Внешность его описывать не стану, чтобы не заставлять читателя вставать и идти к зеркалу, дабы убедить себя, что у вас совершенно ничего общего с Никитой нет. Вот…

Варька Лоскутова – обычная селянка, с двумя пацанами подростками на руках. Муж ее, Ленька, уж почитай, как лет восемь ушел на заработки в город и сгинул, не прислав ни единой весточки иль какого-нибудь рубля из заработанных денег. Может, где сложил свою буйную голову, а может сбег от жены и детей, чего не знаем, того не знаем. Вот потому врать и сочинять не станем. Про Тоньку Ершову знаем и того меньше, баба как баба, бог ее детьми не наградил, зато наградил мужем, шибко пьющим и бьющим ее почем зря. Вот так зарождалось то, что в скорости назовут эффективным сельским хозяйством.

Комиссия, как группа заговорщиков, работала над планом обхода села и возможных уловках по укрывательству имущества и способах недопущения таковых. Первыми комиссия навестила самых зажиточных крестьян, хотя подобный визит был неожиданным, но последние годы приучили всех немножко припрятывать, не договаривать и не показывать все. Управившись за несколько дней с нелегкой задачей, Егор принялся анализировать результаты. И как обычно бывает, результаты оказались не очень впечатляющие, да к тому же все, что так необходимо было колхозу, принадлежало частникам, а в колхозе был лишь длинный язык Скурпуленко да босые Варькины дети, негусто правда? Но у Егора было самое главное и неоспоримое преимущество – он был властью, а по сему мог такое сотворить с любым, что любо дорого.

Все, чье имущество обязательно должно перебраться в колхоз, были приглашены на собрание в колхозное правление, туда, где раньше был красноармейский штаб. Форма приглашения была такова, что не явиться было практически невозможно. Очередная пламенная речь председателя с перечислением преимуществ коллективного труда нисколько не тронула присутствующих, не было ни оваций, ни одобрительного гула, а было недоверие и тревога в глазах.

– Вот ты скажи председатель, – обратился к Егору один из братьев Баженовых, пожалуй, самых крепких мужиков села. – На кой ляд мне сдался твой колхоз. Я налог государству сдал? Сдал, вот справка имеется, излишков зерна дать в колхоз, у меня нет.

Остальные собравшиеся, довольные веским аргументом, зашумели.

– Матвей, – отвечал Егор, – ты мужик неглупый, да только не можешь вразумить, что сданного твоего хлеба не хватает, чтобы накормить страну. А коли ты об излишках заикнулся, так знай, есть такая наука, математика называется. Какой у тебя посевной клин? Не соврал? Помножим все на средний урожай, отнимаем заплаченный твой налог и получаем, что соврал ты о своих остатках, вот так- то, Матвей.

– Что ж ты, председатель, все на средний урожай помножаешь, у меня часть клина в низине, вымокает от сильных дождей, потому и урожайность у меня ниже среднего. Тогда все в моих словах сходится.

– Запомни и ты, – указал Егор на Матвея, – и все остальные, что урожай ниже среднего у нас в Советской стране отменяется и будет для вас с сегодняшнего дня выше среднего, а для особо ершистых и вовсе сверхвысокий. С того и налоги ваши считаться будут.

– Так нам проще совсем не сеяться, – не унимался возмущенный Матвей.

– А это саботаж называется, разъяснить подробнее? И вообще, что значит, проще, вступите в колхоз, и не надо искать обходных или же каких других простых решений.

Мужики совсем сникли, чесали свои репы, тыквы и кочаны, абсолютно не видя выхода. После первого наезда ряды несогласных с колхозной жизнью дрогнули, принеся в общественную собственность вполне конкретных лошадей, семена и прочий инвентарь. Ввиду отсутствия у колхоза по объективным причинам хранилищ, конюшен и других строений, все переданное в колхозную собственность оставалось на ответственное хранение у хозяев. Они были обязаны ухаживать за общественной собственностью, не допускать ее порчи или использования в частных целях.

За этим зорко следила комиссия, специально для этого созданная, в нее, как обычно, вошел Скурпуленко, Лоскутова и Ершова, надо сказать, что они будут неизменными членами всевозможных комиссий. Так вот, эти самые члены обходили каждый день дворы, где хранилась их общая колхозная собственность, осматривали лошадей, мешки с зерном, в общем все, что принадлежало колхозу. И как обычно, подобное отношение людей к своему делу доходило до полного маразма: чтобы воспользоваться, допустим, лошадью и санями, их уже бывший, но ухаживающий хозяин должен написать заявление в правление колхоза с просьбой воспользоваться общественной собственностью. Вы думаете, это все? Нет, как правило, правление, рассмотрев заявление в течение нескольких дней, разрешало воспользоваться, но только одной единицей общественной собственности. Пожалуйста, бери лошадь, но сани ни- ни, или же наоборот, сани можешь взять, но лошадь ни за что. Для того, чтобы тебе дали и то, и другое, необходимо, чтобы подобное заявление написал колхозник, у которого находятся на хранении необходимые для тебя сани, лошадь или другое колхозное имущество. Это заявление также рассматривалось правлением, ну, а потом, пожалуйста, пользуйся государственной собственностью, но знай, время у тебя ограниченное. Ах, как бы это были единственные мытарства свежеиспеченных колхозников, но дело-то новое, а вокруг, того и гляди, жди вражеских подвохов, от страха не то сотворишь.

– Товарищ председатель колхоза Правдин, мне лошадка нужна в Хворостовку съездить, очень нужно, – обратился к Егору Макар Лапотько, один из тех, кто, дрогнув, вступил в колхоз, передав в общественную собственность лошадку, сельхоз инвентарь, семенную пшеницу да и самого себя в придачу.

– Макар Евпатьевич, – уважительно, по-доброму отозвался Егор. – Я же вам говорил о порядке, пишите заявление в правление, его рассмотрят и дадут ответ.

Лапотько понимающе закивал, достал из кармана полушубка небрежно сложенный листок серой обтрепанной бумаги и протянул председателю.

«Заявляю председателю товарищу Правдину в крайней нужде моей лошадки для поездки к куме на свадьбу в Хворостовку.»

Макар Лапотько

Неровный, неуверенный почерк, выведенный карандашом, со множеством исправлений и потертостей, передавал все напряжение от мучения в написании заявления.

– Макар Евпатьевич, крайне безграмотное и неправильное заявление, как могу я выделить вам колхозную лошадь для личных целей, тем более на гулянку?

– Но лошадь-то моя, – краснея за свою неграмотность, уточнил Макар.

– Что вы, что вы, Макар Евпатьевич! Со дня вашего вступления в колхоз лошадка стала колхозная, общественная, а это значит, что теперь может использоваться только для общей пользы.

Как выглядит эта общая польза – черт ее знает, Макар не понимал…

– Возьмите у секретаря Скорпуленко образец заявления, но не упоминайте никаких свадеб, напишите» по семейным обстоятельствам». – Также почтительно и почти ласково растолковал все Егор.

Обрадованный таким уважительным отношением, проситель с легкостью смирился с потерей своей собственности, в которую он вложил немало труда и здоровья. С прилежностью первоклассника, потея и пыхтя, словно вспахав не первую десятину земли, тот переписал заявление. Скурпуленко принял заявление и велел зайти на следующий день. Этот прощелыга так быстро вошел в свою должность в новой колхозной жизни, что это незамедлительно сказалось на его поведении и отношении к односельчанам. Он стал высокомерен и груб, тыкал каждому по поводу и без, вел себя так, когда рядом не было председателя. Вахтерская душонка, дремавшая до поры, проснулась и развернулась в полную силу в благоприятной среде.

На следующий день, как и было велено, ближе к полудню, колхозник Лапотько явился за своим заявлением, абсолютно уверенный в положительном исходе своей просьбы. Секретарь встретил как обычно, неприветливо, а на вопрошающий взгляд он ответил:

– Твоя просьба еще не рассмотрена, вон гляди, сколько у меня ваших бумажек валяется, весь стол засыпали. Какие вы все единоличники, всем вдруг понадобилась колхозная собственность, одному то, другому это. Вас много, а я один, сижу как проклятый. Завтра заходи, … – он возмущенно продолжал бормотать в спину Макару, что, дескать, какие все стали наглые и нетерпеливые, нет у людей совести совсем нет.

Проситель понуро ушел, побитый в спину упреками, ругая себя за отсутствие совести и нетерпеливость. Действительно, человек один с ворохом бумаг, поди, там разберись, что к чему, а мы вон, как муравьи, туда- сюда со своими проблемами, целую тропу натоптали в правление. В третий день ожидания наконец все благополучно разрешилось для Макара, и он счастливый уже собрался было уходить, но тут Скурпуленко, как бы между прочим, спросил:

– Ты что ж, Макар, по семейным обстоятельствам, на свадьбу верхом едешь?

– Зачем же верхом, сани заложу, с женой и дочкой старшей, все чин по чину.

– С женой говоришь, тебе правление разрешило воспользоваться только колхозной лошадью, о санях в заявлении ничего нет. Впрочем, две единицы колхозного имущества с одного двора отпускать все равно не полагается. Таков порядок!

– Что-то больно порядок непонятный, – ответил Макар. – И что же мне делать?

– Ну, во-первых, о порядках и законах не для твоего ума рассуждать, здесь люди тоже не дураки думают. А по саням сходи к Ваньке косолапому, пусть он напишет нам заявление, чтобы тебе выделили сани, находящиеся у него на ответственном хранении.

Эта путаница, которую почему-то называли порядком, ввергла Макара в полное уныние, но ради того, чтобы попасть к кумушке на свадьбу, он готов был пройти все круги ада, особо не подвергая сомнению надобность этих адовых кругов.

Спустя неделю со дня обращения в колхозную вертикаль, желание Макара исполнилось, ему еще повезло, что по какой-нибудь причине рассмотрение его просьбы не затянулось, и он не опоздает на гуляние.

Жена и дочь уже вышли из хаты, чтобы устроиться в санях, как у калитки вдруг появилась комиссия в полном комплекте ее членов. Данную новую комиссию по отпуску и приему колхозной собственности, выдаваемой в кратковременное пользование колхозникам, возглавлял, как обычно, Скурпуленко с незаменимыми Лоскутковой и Ершовой.

У Макара душа екнула и сжалась, предчувствуя что-то неладное. Он представил залихватские пляски, подогретые горилкой, которые могут пройти без него.

– Лапотько, – фамильярно, небрежно обратился Микита, – я забыл тебя предупредить, что делаю незамедлительно. Перед использованием колхозной собственности, комиссия обязана осмотреть выдаваемую тебе нашу общую колхозную собственность, чтобы при приеме можно было определить, не нанесен ли ущерб колхозу. В случае причинения вреда ты должен будешь возместить ущерб в трехкратном порядке.

После этих слов у Макара с души свалился камень. Есть все-таки Бог на свете! Подумал он, представляя себя танцующим в присядку вокруг любимой кумушки.

Комиссия внимательно осматривала лошадь, подковы, заглянула в рот, пересчитывая зубы, подняла хвост, словно убеждалась, что количество отверстий соответствует физиологии животного. Также внимательно были осмотрены сбруя и сани. Скурпуленко особо отметил, что сани хороши, так как полозья подбиты железом. Он вытащил из сена, лежащего в санях жесткий стебель полыни и, очистив его от веточек, замерил им толщину металлического полозка.

– Вот, видишь, Макар, толщину полозьев? При сдаче комиссия, проверит, будет тоньше отмеренного, оштрафуем, – и сунул мерку себе в карман. – А это чей тулуп колхозный?

Словно издеваясь, спрашивал глава комиссии, указывая на посланную в санях ношенную, но до сих пор еще добротную вещь.

– Нет, это не колхозная, это моя личная, – стал оправдываться Макар, – я эти шкуры купил давно, и задорого, а сколько скорняку отдал…

– Ладно, ладно, хватит меня жалобить. И откуда вы беретесь такие жадные до частной собственности? «Моя личная». Проверим, если что, оштрафуем. – Отчитал нерадивого колхозника Микита.

Макар был согласен на все, готов был оплатить любой какой-нибудь штраф немедленно, лишь бы наконец ехать на гулянку.

Свадьба удалась на славу, совершенно стерев все неприятности, связанные с разрешениями и прошениями. Уже не казался беспорядочным порядок, который установили местные власти. Да и мужики делились, что с Микитой можно завсегда договориться… Поллитровка – не такая уж большая плата за нужное и быстрое решение. Кто же с этим не согласится?

Пока Скурпуленко разрывался между необходимостью точно соблюдать установленный порядок и такими манящими и вполне конкретными поллитровками, председатель колхоза был занят новыми проблемами. Вышестоящее начальство решило, что деревня Верхняя Успенка и хутор Шмальского поселения – неперспективные, потому должны войти в состав правдинского колхоза Путь Ильича.

Еще со своей прошлой жизни Егор помнил, что чуть ли не в каждом районе всех областей Союза был свой Путь Ильича. Казалось, что эти все пути, как маленькие притоки, должны были сливаться в одну большую мощную реку, неся на себе колхозное и совхозное счастье крестьян. Но по чьей-то злой воле реки не получалось, и Ильечевские пути, словно лебедь, рак и щука, тянули в разные стороны. Причиной такого течения дел были руководители этих самых путей, там, где был толковый мужик, дела обстояли вполне сносно, а бывали откровенные дураки и пьяницы. Походить на последних Егору совсем не хотелось, с пьянкой все гораздо проще, не пей и никто пьяницей не назовет, а вот ошибки, просчеты, могут быть у каждого, дело-то новое, неизведанное, того и гляди приклеят ярлык. Пусть бы сами попробовали, посмотрел бы на них, безгрешных, впрочем, нельзя же любому доверить руководство государ…, а как же каждая кухарка? Ведь все-таки путь? Ну эти, эти яйцеголовые философы, мать их так, запутали все, что куда бы ты не ступил, обязательно вляпаешься в…

Лошадка уныло тянула сани властного винтика в Верхнюю Успенку. От мысли собирать собрание и митинги Егор отказался, осознав их неэффективность в данное время, людям необходимо было ломать сознание, а ломать по одиночке – дело более легкое и надежное. Стоя в толпе, ощущая плечо соседа и дыхание в спину, решимость несколько крепче, если ты не последний трус. Но если ты один, в одних подштанниках, а перед тобой все веские доводы не в твою пользу, да и плечо никто и не подставит, тогда по неволе замандражируешь. Кроме того, дворов раз два и обчелся, перед кем тут шапку ломать?

Подъезжая к одному из таких дворов, Егор мог безошибочно определить, сторонник ли колхозной жизни здесь живет, или его тайный или явный враг. Если изба была неказистой, с облупленными и небелеными стенами, ветхая или вовсе отсутствующая ограда двора, с не чищенной от снега, утоптанной тропинкой к дому – с полной уверенностью можно было сказать – колхозная душа у здешнего обитателя. Если же дом бревнышко к бревнышку, с резными ставнями, полисадничек с кудрявой сиренью – от таких и жди недовольства да вопросов, неудобных и злых. Мол, в чем моя польза? Мне мол и так не худо. Что ж на таких жизнь положить, объясняя всю их огромную выгоду. А впрочем, что можно объяснить человеку, когда ты его обдираешь как липку, можно только врать. Но ведь это все необходимо, чтобы построить то, что человечество в будущем назовет самой лучшей моделью общества. Эти размышления, в который раз, больше походили на уговоры самого себя, нежели как на констатацию факта.

Кулаки сотрясали ворота, заставляя собак давиться лаем, хозяйский окрик сбил их злость, заставляя извиняюще скулить. За воротами лязгнул металлический засов, и в отворившейся калитке появился подросток лет пятнадцати. Егор, ничего не спросив, намеревался войти, но отворивший калитку, стоя как страж, не желал пропускать незваного гостя.

– Батька дома? – Спросил Егор, все еще надеясь войти во двор.

– Нет, уехал в Багряную, – не сходя с места, ответил подросток.

– А мамка?

– С отцом уехала.

– Значит из взрослых никого? Дедушек, бабушек? – Уточнил Егор.

– Дедушек, бабушек нет, но я и сам уже не лялька, – гордо заявил мальчишка, немного выпятив грудь, как будто подрос только что.

– А может ты и взрослый разговор вести можешь? – Продолжал Егор, не теряя интереса, а, наоборот, желая поболтать с пацаном, пусть без пользы, так, забавы ради.

– А что словами сорить большого ума надо, чем хлеб растить? Я с мамкой этой весной почти всю землю засеял, пока отец по комиссиям мотался, в последнее время от этих комиссий никакой жизни не стало. Вот и сейчас отец повез двадцать пудов пшеницы доначисленного налога, мол, не весь оплатили, обсчитались они. И в том хлебе моего труда хоть отбавляй, вот такой вот взрослый разговор.

Сказать, что Егор был поражен такой речью и размышлениями, значит не сказать ничего, он был буквально подавлен услышанным. Казалось, что этот мальчишка может разбить любые, даже самые веские доводы, какие могут только быть у уже сложившегося, опытного человека.

– Поди наврал мне про свои заслуги, уж больно на язык ты мастер!

Щеки подростка подернулись краской, а губы налились обидой, чего ж в том хорошего, появился какой-то неизвестный дядька и оскорбляет, совершенно не желая разобраться, а так позубоскалить лишь бы.

– Ладно, не обижайся, – произнес неизвестный, -давай знакомиться будем, я – председатель колхоза Путь Ильича, Егор Правдин, – подавая руку, произнес он.

– Мишка Ходоров, – с обидой в голосе ответил парень, протягивая в ответ руку.

– Раз Михаил назвался груздем, как говориться, полезай в кузовок. Мне, как председателю колхоза, в который войдет и ваша Верхняя Успенка, необходимо провести опись вашего хозяйства и всей живности.

Михаил, в свою очередь, сообщил, что впустить во двор председателя он все же не намерен, а если его устроит, то пусть записывает со слов.

Так вот, со слов было записано: мерин семи лет – одна голова, кобылка и годовалый жеребенок, также по одной голове, две коровы, теленок, свиней десяток, овцы, издохшие от вертлячки, не были внесены в список, но в него записали кур, собак и кошек. Закончив с формальностями, Егор было собрался уезжать, но Михаил задал вопрос о непонятном слове:

– «Колхоз» – это что значит?

– А значит это, товарищ Ходоров, что все Советское крестьянство сообща будет кормить страну хлебом, собрав все частные наделы в одно большое поле и запрягая лошадей в одну общую упряжку.

– Это как? – Непонимающе переспросил Михаил.

– Вот видишь, а говорил взрослый, таких простых вещей понять не можешь. Скоро все станет общим на общее же благо.

– Подождите, товарищ Правдин, это что же, наше хозяйство и жеребенок, которого я вынянчил, тоже будут общими?

– Смотри, а ты быстро уяснил, конечно, – утвердительно кивнул Егор.

– И что, на моего жеребенка, на все наше хозяйство и Вовка Путинский со своими дружками такие же права будут иметь, как и я?

– Конечно. Если этот Путинский со своими товарищами за Советскую власть, за коммунистическую партию, за расцвет колхозной жизни, то именно ему, его друзьям, всем колхозникам должна приносить пользу ваша собственность. Ведь это все на общее благо, для всего крестьянства и рабочего класса делается, для всей нашей великой необъятной страны, во имя всеобщего равенства.

– Но это же несправедливо! – Возмутился подросток, в голосе которого слышались нотки гнева.

– А о справедливости тебе не престало рассуждать. Пока вы своих лошадок растили да в хлебе выгоду выискивали, за эту возможность тысячи коммунистов жизни сложили. Миллионы людей, калея от голода, защищали, а затем строили великую страну, поднимая ее из руин. Они жертвовали всем: детьми, женами, свои жизни не щадили, чтобы над страной воссияло солнце свободы. А вы за паршивую овцу трясетесь больше, чем за родное государство. И как в таком случае быть, как восстанавливать справедливость?

С каждым днем в Егоре накапливалась усталость, сто раз на дню необходимо было убеждать людей в их же выгоде, приводя старый, избитый пример веника. Но эта старая притча мало вдохновляла тех, кто обладал лошадью, зерном и умением работать, а без всего этого… Выполнить план было нереально, гораздо проще на войне, нужно победить и желательно остаться в живых. Не надо никого уговаривать, приказал, и все, вот как Бовском, всех подчистую, но такая тактика, к сожалению, здесь не пройдет, ведь до каждого колоска, до каждого зернышка должна дотронуться заботливая рука хлебороба, а до всеобщей механизации еще так далеко, вот и кувыркайся, как хочешь. Ко всему еще и обида на начальство, которое унизило его председательской должностью, время от времени вспыхивало с новой силой, невольно заставляя холодеть к своей должности, а помощи никакой!

– Здравствуйте, товарищи, – вошедший в колхозное правление привлек внимание всех находящихся: Егора, секретаря, нескольких посетителей, пришедших по каким-то делам. Каждый про себя подумал, что мужик ненашенский, нездешний, ростом был чуть ниже среднего, худощавый, продолговатое лицо, совершенно заросшее усами и неопрятной негустой бородкой, в больших очках. Одет был в подобающий для его неопрятной бороды костюм, великоватый старый тулуп, на голове мятая кроличья шапка.

– Товарищ Правдин, – обратился вошедший к Егору, – меня зовут Александр Дуга, я направлен к вам товарищем Нагорным на должность партийного организатора. Вот бумага, – протянул он пакет.

Будь осторожен со своими желаниями, иначе они осуществятся, но не в данном случае. С появлением Александра Дуги в Пути Ильича политическая жизнь расцвела, закипела, перехлестывая энтузиазмом через край. Ни один день не проходил без каких-нибудь акций, это были митинги, шествия и пикеты. Все эти мероприятия чередовались: то в поддержку угнетенных братских народов, то против распоясавшихся капиталистов или недалеких единоличников. С душой работал парторг Александр Дуга, весь до последней капли пота отдаваясь общему делу.