Читать книгу Варварские Строки - Олег Лукошин - Страница 8

– Коньячок?

– Ну давай.

Валера поставил стаканы на стол и разлил.

– Твоё здоровье!

– Нет, лучше за твоё, – возразил Низовцев. – У тебя событие такое!

– Да какое событие, – поморщился Валерий.

– Ну как же!

– А-а. Знаешь, честно говоря, ничего не чувствую по этому поводу. Сколько уж этих выставок было – весь трепет ушёл.

Лампочка в подсобке едва светила, поэтому бородатое лицо художника казалось совершенно жёлтым и почти безжизненным, как у мумии. Если бы не движения глаз и рта, его бы смело можно было класть в мавзолей. Такое же лицо было, должно быть, и у самого Александра Львовича.

– Хотя и первые выставки, – продолжал Валерий, – очень хорошо я это помню, тоже не особо волнительными были. А знаешь почему?

– Почему?

– Потому что через столько дерьма проходишь, чтобы эту выставку организовать, через такую нервотрёпку, что когда она наконец открывается, уже никаких эмоций не остаётся.

Они выпили.

– Я вообще, бывает, смотрю на себя со стороны, точнее сказать, пытаюсь смотреть, и думаю – какой же фигнёй я занимаюсь! Люди работают, деньги делают, а я картины малюю!

– Ты тоже на них деньги делаешь.

– Да-а. Это ведь… игры всё. Просто приучили какую-то часть людей тратить деньги на живопись, вот они и тратят. А так я сомневаюсь, что они понимают, что я там рисую.

– Эта часть правит миром. А мы правим ими. Поэтому мы были, есть и будем главными на этой планете.

Валера усмехнулся.

– Мне бы твой оптимизм.

Он плеснул в стаканы – совсем немного. Сейчас Валерий держал себя в руках. Ещё несколько лет назад он бухал по чёрному и про него говорили, что всё, мол, вышел человек. Через год-другой копыта откинет. Но Валера оказался живучим. Сумел укротить свою тягу к алкоголю, снова взялся за кисть и слыл сейчас, по крайней мере, в Петербурге, одним из ведущих художников.

– Значит, герой твой и мать валяет, и дочку! – продолжил Валерий разговор.

– Да, – кивнул Низовцев.

– Сильно! У меня в жизни случай был – жил пару месяцев с двумя бабами.

– Тоже мать с дочерью?

– Нет, они сёстрами были. Одна – совсем молодая. Несовершеннолетняя. Интересные девки. Раскрепощённые. И с каждой по отдельности можно было, и с двумя сразу.

– Завидую.

– Но налёт у меня какой-то неприятный остался от всего этого.

– Почему?

– Да потому что доброжелатели всякие нашёптывали мне: всё, Валера, посадят тебя за совращение малолетней. Мне в принципе насрать на них, но на подкорку это всё равно действовало. Хотя посудить если – кому какое дело? Девка половозрелая, хочет и может, не со мной, так с другими бы стала. Ну да я и сам себя не совсем правильно вёл с ними. Нервный был очень.

– Сейчас спокойнее?

– Да уж думаю.

Снаружи доносился шум. Время от времени кто-то проходил по коридору мимо подсобки. Выставочный зал должен был открыться с минуты на минуту.

– Немного покритиковать я тебя хочу, – сказал Валерий.

– Валяй.

– Слишком быстро он у тебя на работу устраивается.

– Не могу принять твою критику, – покачал головой Александр Львович. – В такие места именно так и устраиваются.

– Я вот, помню, сторожем устраивался, обычным сторожем – боже мой, сколько усилий понадобилось!

– Ну ты ведь в библиотечный фонд устраивался. А если бы на арматурный завод – сразу бы приняли.

– Сомневаюсь. И на арматурный завод тяжело устроиться.

– Интеллигентам – да, тяжело.

– Ну а направленность идеи?

– Что с ней?

– Твой герой пытается ассимилироваться в обществе. Ближе к людям, больше понимания – хоть и чернушный, но позитив получается. Но меня вот, например, этот позитив не очень радует. И как-то даже Старая Сука симпатичнее смотрится. Про людей когда говорит, про опасность, которая в них таится. Её слова нашли в моей душе определённый отклик.

– Просто ты старый мизантроп. Да и не так тут всё буквально. Позитив – это явно преувеличено, хотя иногда он необходим. В произведении нельзя выражать какие-то односторонние, конкретные идеи. Всё должно быть достаточно двусмысленно.

– Не уверен, что я почувствовал эту двусмысленность.

– Она есть, потому что я сам очень двусмысленный человек. И могу выражать только комплексные эмоции и идеи.

– Ну хорошо. А вот, скажем, почему как-то очень уж просто твоего Колю принимают в эту семью. Раз, и всё! Разве в жизни так бывает?

– Не мне тебя учить, что нельзя путать художественное произведение с жизнью.

– Нельзя, согласен. Но когда это так явно в глаза бросается, то волей-неволей задумываешься о правдоподобности событий.

– Ты прав, логику в повествовании надо выдерживать всегда. Нельзя нагромождать неразумные и немотивированные изменения. Даже если пишешь фантасмагорию, необходимо внушить читателю определённые правила игры.

– Какие же правила игры в твоём романе?

– Они очень просты. Читатель смотрит на мир глазами главного героя, который, мягко говоря, не совсем нормальное существо. Поэтому все странности, которые возникают в повествовании – они не ради странностей как таковых, они – преломление Колиного восприятия мира. Ну и потом надо выдерживать определённый стиль. Простота, с которой Коля входит в семью – это простота его восприятия, и это стиль. Простота, с которой он устраивается на работу – хотя никакой простоты тут конечно нет, и именно эта сцена самая что ни на есть правдоподобная – это тоже стиль. На то это и художественное произведение, на то это и вымысел.

– Но из-за этого твоего стиля может возникнуть коррозия в сюжете.

– Я не из тех писателей, которые ради стиля готовы наплевать на сюжет. Я всегда верил и верю, что сюжет – самое главное. Никакими стилистическими и морфологическими наворотами не добиться желаемого результата, если в произведении дохлый сюжет. Стиль всегда вторичен, он сам собой должен проистекать из сюжетных коллизий. Какого-то чересчур уж необычного стиля повествования в моём романе нет, есть лишь естественная стилистико-психологическая реакция на поступки героев. А коррозия, о которой ты упомянул – очень, кстати, хорошее слово – она присутствует постоянно и во всех без исключения произведениях. Коррозия – это и есть сущность художественного вымысла. Потому что художественный вымысел сам по себе – это надругательство над жизнью. Это её осмеяние и возвышение над ней. В такой деятельности обязательно будут присутствовать ущербные моменты, потому что на них всё и строится.

В дверь подсобки постучали.

– Кто там? – зычно крикнул Валера.

– Валерий Ильич, – донёсся женский голос, – вы здесь?

Художник открыл дверь. Администратор Надя, худенькая девушка в очках, показалась в проёме.

– Валерий Ильич, уже пора открываться!

– Хорошо, идём, – кивнул он.

Низовцев поднялся со стула.

– Надя, – сказал девушке Валера. – Ты спрячь пока бутылку куда-нибудь. И стаканы тоже. Потом впрыснем ещё.

Девушка недовольно приняла из рук художника питейные аксессуары и понесла их куда-то вдаль по коридору. Валерий с Александром Львовичем выбрались в выставочный зал. Все его стены были увешаны Валериными картинами. Директор художественной галереи, женщина лет пятидесяти, встретила их восторженно-патетическим взглядом и возгласом:

– Валерий Ильич, открываемся! Слышите шаги – первые посетители!

– Ну что же, – буркнул художник. – С богом!

– К чёрту! – прикоснулась к его плечу директриса. – Ой-ой-ой, – тут же закачала головой. – Какое к чёрту! Так говорят, когда ни пуха ни пера.

Мужчины попытались улыбнуться.

– Вот видите, Валерий Ильич, – сморщилась директриса. – Волнуюсь!

– Смотри, Саш, – показал художник в центр зала, где на постаментах стояли невысокие и бесформенные скульптуры. – Решил выставить. В первый раз.

– Да что ты!

– Да. Так, для себя лепил. Никогда не думал показывать. Но уговорили. Да и сам подумал – дай-ка попробую. Посмотрю на реакцию. Не убьют же за это.

– Правильно.

Первые и весьма немногочисленные посетители робко зашуршали по пространствам выставочного зала. Одной из них оказалась жена Валерия Ильича. Низовцев знал её слабо, помнил только, что она румынка по национальности. Имя её память выдавать отказывалась.

– Здравствуй, дорогой! – приветствовала она супруга поцелуем. Говорила без акцента. – Как настроение?

– Нормально, – пожал плечами Валера.

– О, Саша! – повернулась она к Александру Львовичу. – Когда приехал?

Они тоже поцеловались.

– Рано утром, – ответил Низовцев.

– Поездом?

– Да.

– А жену что не взял?

– Работы много.

Насколько Александр Львович помнил, она была богатой бабой. Владела несколькими ресторанами в Румынии и в Петербурге. Именно благодаря женитьбе на ней Валерий Ильич получил настоящую известность.

– Что-то не очень много людей, – обводила румынка глазами зал.

– Ну и замечательно, – сказал Валера. – Значит, пришли те, кому действительно интересно.

– Или те, кто решил укрыться от дождя, – парировала жена.

– Дождь идёт?

– Да, начинается.

Некоторые из посетителей стряхивали с головы и одежды капли влаги. Александр Львович отошёл к картинам. Валерий был абстракционистом, и картины представляли собой разнообразно-изощрённые цветовые гаммы вперемежку с геометрическими фигурами. На Низовцева, который живопись не особо понимал, да и не стремился казаться понимающим, они, тем не менее, определённое впечатление производили.

– И с поздравлениями никого нет, – доносился до него голос румынки. – Обычно цветы дарят, руку жмут.

– Не надо мне цветов, – отвечал художник.

– И телевидение не подумали пригласить… Я же говорила тебе – давай позвоню. Нет, нет, не надо.

– Не надо.

С цветами, однако, кто-то появился. Мужчина и женщина, явно знакомые Валерия, бурно и торжественно, чем привлекли внимание всех собравшихся, вручили ему букет и устные поздравления. Валерий хоть и хмурился, но был явно польщён. Жена – та и вовсе расцвела.

– Нравятся картины? – спросил у Александра Львовича кто-то за спиной.

– Да, представьте себе, – обернувшись, ответил он.

Мужчина, стоявший сзади, был небольшого роста, седовлас и в очках. Смотрел на Низовцева с хитрой улыбкой.

– Мне тоже, – сказал он. – Я большой поклонник Федотова. На всех выставках его бывал. Писал о нём не раз…

– В газете работаете?

– Нет, в журнале. Я и вас знаю. Вы – Низовцев, писатель.

– Обо мне не писали? – улыбнулся Александр Львович.

– Да нет, не приходилось. Я на живописи специализируюсь. Но читать – читал.

– И что скажете?

– По мне – чересчур резковато. Слишком много обострений. Буквально в каждой сцене своя дикая кульминация. Вряд ли они так необходимы. Да и с читателем не совсем тактично обходитесь. Всё бы вам шокировать, всё бы вам уколоть.

– Готовлю людей к худшему.

– К смерти?

– Смерть – не самое худшее, что может с ними произойти.

– А-а, – ласково усмехнулся мужчина. – Понимаю. Не можете вы без этого. Мозговые спазмы, структурные извращения. Человек – не то, что он есть на самом деле. Реальность – не явь, реальность – тень. Существование недоказуемо, возможно его нет вовсе. Открывающий дверцы выпускает сгустки. Они аморфны и производны от трёхкратного усиления сокровенных вожделений. Ну а вожделеют во Вселенной только мёртвые… Верно я передал ход рассуждений среднестатистической творческой личности?

– Абсолютно.

– Вот видите. Всё поддаётся исчислению и фиксированию. На всё надевается конус.

Мужчина добродушно и удовлетворённо улыбался своим мыслям.

– Ну хорошо, – молвил он наконец, обнимая Александра Львовича за талию. – Не буду вам мешать в ваших удовольствиях.

– И вам приятно провести время.

Валерий Ильич с другого конца зала подавал знаки. Сводились они к следующему: не выпить ли ещё. Низовцев не возражал. Они удалились в коридоры подсобных помещений, где в комнате администратора Нади, которую тоже привлекли в компанию, разлили ещё по несколько граммов коньяка.

– Жена конфеты оставила, – открывал коробку Валера. – Угощайся, Надь, мы ведь с Сашкой не большие сластёны.

Вечером празднование переместилось в один из петербургских джаз-клубов. Сам Аркадий Миттель, знаменитый саксофонист, ныне житель заморских краёв, выступал там с концертом. Афиша гордо сообщала, что он приехал в Россию с единственным концертом.

– Единственный, – посмеивался Валерий, – это потому, что никуда больше не берут. Этот-то еле-еле организовал.

Миттель был его старым знакомым, и на концерте они присутствовали в качестве почётных гостей.

– Вот всё-таки хорошо мы сейчас выпиваем, – продолжал художник. – По-человечески. Пьём вроде бы с утра, но ещё не пьяные. А настроение замечательное! Ты согласен?

– Согласен.

– Раньше так не получалось почему-то.

В клубе собралась компания Валериных друзей. Друзья были самые близкие.

Перед началом концерта все тепло пообнимались, выпили. Поздравить Валерия подходили люди и с других столов. Потом на сцену вышел Миттель.

– Дорогие друзья! – поднятием руки остановил он аплодисменты. – Я очень рад, что сегодня представилась возможность выступить здесь, на этой сцене, в клубе, где собираются настоящие ценители джаза.

Аплодисменты зазвучали вновь.

– Наша сегодняшняя программа, – продолжал саксофонист, – ориентирована на классические стандарты, вещи, которые всем вам прекрасно известны. Поэтому я предлагаю вам просто расслабиться, выпить пива или чего покрепче, откинуться на спинки кресел и погрузиться в чарующие звуки музыки. Но прежде чем начнётся концерт, я хочу поприветствовать моего давнего друга, знаменитого художника Валерия Федотова!

Вновь раздались аплодисменты.

– Валера! – помахал ему саксофонист. – Выйди, пожалуйста, на сцену.

Смущённый, но растроганный Валерий Ильич поднялся к музыкантам.

– У Валеры сегодня открылась выставка, – после объятий с художником объяснил зрителям Миттель. – Я на неё, к сожалению, сходить не смог, готовился к концерту, но завтра обязательно буду. Вам тоже советую. Валера – великий художник!

Начался концерт.

Мелодии были до боли знакомые, а потому после пары композиций слушать их стали невнимательно. Зазвучали приглушённые разговоры, зазвенели стаканы.

– А курить здесь можно? – спросил один из Валериных друзей.

– Нет, – покачала головой румынка. – Администрация запрещает. Музыкантам играть тяжело.

Администрация в лице человека средних лет в костюме присутствовала здесь же, за столом.

– Здесь курилка есть, – пояснил он всем. – Возле туалетов. Вон в той стороне.

Люди, по одному, по двое уже направляли туда свои стопы.

– Валера потому и хорош, – говорил крупный пузатый мужчина, – что он прямолинеен.

Валера добродушно улыбался.

– Это только идиоты считают его сложным и вычурным художником. Для меня он максимально прост и понятен. Рисует он, условно говоря, жопу – так именно так, какая она есть, жопа и получается. Фу, другие говорят, квадратная жопа, с кого это ты такую срисовал?

Все рассмеялись.

– Но не понимают они, – продолжал толстяк, – что такой жопа и должна быть у мастера авангарда.

– Что-то я не помню, – сказал Валера, – чтобы жопы рисовал.

– Было, было! – закивал толстяк. – У меня лично картина твоя хранится, которая так и называется: «Жопа».

– Да ну брось!

– Серьёзно тебе говорю.

– У тебя моя картина под названием «Жопа»?

– Да, у меня.

– Как она выглядит?

– Как я описывал. Квадратная, сексуальная такая жопенция, очень сильный эротический эффект производит. У меня всякий раз, когда я на неё смотрю, эрекция случается. Даже стыдно. Чёрт возьми, думаю, а вдруг это мужская жопа?

Новый взрыв смеха сопровождал эти слова. Старались, однако, смеяться потише – всё-таки шёл концерт.

– Не знай, не знай, – мотал головой Валера. – Что-то не помню я такую картину.

– Есть, уверяю тебя!

– Но это действительно картина? Красками написана?

– Нет, не красками. Карандашом.

– А-а, – мотнул головой Валера. – Так бы и говорил. Карандашный набросок!

– Ну, если хочешь, так это называй. А я разницу не провожу. Для меня всё картины.

– Подожди, подожди… Вспоминаю я эту мазню. Это тебе Кудашов что ли дал?

– Он мне не давал, я сам у него взял. Как-то был у него раз, незадолго до его смерти – он пьяный вдрызг, смотрю – с твоей подписью картина. Надо взять, думаю. А то ещё подотрётся ей. Ты ведь знаешь, он любил картинами подтираться.

– Он не подтирался ими, – вступила в разговор румынка. – Он срал на них.

– Ты помнишь Володю Кудашова? – повернулся Валера к Низовцеву.

– Нет. Кто такой?

– Да помнишь! Мы с тобой выступление его видели. Ну, парень такой, хеппенинги устраивал. Голый бегал, пердел.

– А, ну-ну! Помню.

– Вот, ему я набросок этот дал. Кстати, я его «Жопой» не называл. Я просто подпись свою поставил, а это он, видимо, сам потом название придумал.

– «Жопа», – подтвердил толстяк. – Так и написано.

– Интересный он всё-таки был человек…

– Ну, как сказать, – не согласился толстяк. – Больной просто.

– Это ты сейчас так говоришь, – подал голос администратор клуба. – А в те годы он ой-ой-ой как гремел. Сейчас с цинизмом всё вспоминается. Со смущением каким-то. А тогда про него говорили, что это новое слово в искусстве. Человек, который сам искусство.

– Да кто уж говорил! – стоял на своём толстяк. – Такие же больные, как и он.

– Но в простоте ему равных не было. А по жопам вообще первейший специалист.

– Искренний по своему, не спорю, – согласился толстяк. – Но это всё ж таки искренность нездоровая.

Концерт оказался небольшим, длился всего час, а ночь только начиналась. По окончании концерта вся компания переместилась к Валерию домой. Аркадия Миттеля уговорили присоединиться.

До дома добрались на трёх такси. Дочь Валерия, шестнадцатилетняя девушка по имени Инга, встретила их не очень приветливо.

– О, господи! – отворила она дверь. – Один пьяней другого.

– Мы просто весёлые, – поправила её румынка. – Никто и не пил.

Александр Львович помнил, что Инга была от одного из предыдущих браков Валерия. Судьба её матери огласке не предавалась. Судя по тому, что Инга жила с отцом, судьбе этой завидовать не приходилось.

– Все, кто не знает – знакомьтесь! – объявил Валера. – Это Инга, моя дочурка. Единственная и любимая.

– Слышали и про других, – посмеивался кто-то за его спиной.

– Это чушь и подлый вымысел! – громогласно объявил Валерий Ильич. – Никаких других не было и нет.

– Саша, – представился Александр Львович девушке.

– Инга, – ответила она неохотно.

Он поцеловал ей руку. За ним представились и другие. Только саксофонисту Миттелю не было нужды представляться.

– Это же крестница моя! – обнимая девушку, оглядывал он всех осоловевшими глазами. – Я своими руками крестил её.

– Ты же иудей, Миттель, – возразили ему.

– Я недавно иудеем стал. А шестнадцать лет назад был православным.

Инга особой радости от встречи с крёстным не выказала. Когда все расселись по диванам и креслам, она поспешила скрыться у себя в комнате, но румынка сходила за ней и вернула.

– Посиди с нами, что ты, – говорила она. – Всё равно сейчас не заснёшь.

– Да, это уж точно, – вынужденно согласилась Инга.

– Ты девушка взрослая, тебе можно посидеть в компании. Вот, садись к дяде Саше на колени.

– Вот ещё! – возмутилась девушка.

Александр Львович поднялся с кресла.

– Садись, – предложил Инге. – Я на подлокотнике.

– Сейчас, Саш, ещё стул принесу, – ушла на кухню румынка.

Выпивки привезли немало – бутылками был заставлен весь журнальный столик.

– Что будешь, дочь? – спросил её Валера.

– Ничего не буду.

– Что-нибудь надо выпить. У нас есть что-нибудь лёгкое?

Румынка вернулась из кухни с каким-то авангардно-витиеватым стулом.

– Джин пусть пьёт, – посоветовала она. – С тоником.

В руке её красовалась бутылка тоника.

– Я тоже джин буду, – уселась она рядом с саксофонистом.

Стали разливать по рюмкам спиртное.

– Минуточку внимания! – поднял свою Валера. – Настоятельно предлагаю всем, хотя думаю, спорить со мной никто не будет, выпить за нашего американского друга.

– Точно, точно! – зашумели все.

– Сегодня в клубе он так трогательно меня поздравил, я аж чуть не расплакался.

– Да ладно, – отмахивался Миттель.

– Нет, нет, честное слово – очень хорошо сказал. Я не знаю, получится ли у меня так же хорошо, но я всё же попытаюсь.

На секунду он задумался.

– Да что пытаться! Я просто скажу. За моего друга Аркадия! За человека, которого я уважаю и люблю! Прости меня, Аркаш, если я тебе что-то не так сделал или говорил что не то…

– Всё ты то делал, Валер! – перебил его саксофонист. – То, что надо.

– … но зла я тебе не желал никогда. Поэтому, друг, я поднимаю сейчас эту чашу за тебя, за твоё здоровье, за здоровье твоей семьи – ты в Америке даром время не терял, и жёнами обзаводился, и детей делал сверх плана.

Миттель хохотнул.

– Их у тебя теперь уйма, всем им здоровья желаю и счастья. Ну а самое главное, будь счастлив ты, Аркадий!

– Спасибо, Валер, – сказал Миттель и тоже растрогался. На глазах его заблестели слёзы.

Они поцеловались. Все выпили.

– Может, проституток вызовем? – предложил толстяк.

– Этого только не хватало! – воскликнула Инга.

– А что?! Посмотришь хоть, что такое секс.

– Я знаю, что такое секс.

– По телевизору секс не тот, поверь мне. Кстати, там и парней можно вызвать. Пора уже с девственностью прощаться.

Инга лишь морщилась.

– А, мужики, как вы думаете? Осилим мы сегодня проституток?

– Я не против, – ответил ему кто-то.

– Да нет, – возразил Валерий Ильич, – давайте уж без проституток.

– Действительно, – поддержала его жена. – Разве плохо сидим?

– Всё-таки компания у нас смешанная, – продолжал художник, – к тому же здесь несовершеннолетние. Я вам другое предложить могу.

– Что?

– Стриптиз.

– В твоём исполнении?

– В исполнении профессиональной стриптизёрши. Я на днях в газете объявление видел. Стриптиз с выездом на дом. Не так дорого вроде.

Он полез к пачке газет, лежавшей в одной из ниш стенки и, покопавшись в них, изъял нужную.

Через минуту Валерий уже набирал номер. Решили вызвать двух.

Стриптизёрши приехали быстро. С ними значилась и мадам-надсмотрщица.

– Вы тоже к нам присоединитесь? – спросил её толстяк.

– Да, я буду здесь во время представления, – сухо ответила она.

– Это чтобы мы их не завалили ненароком?

– Да, мужчина. Очень многие оказываются несдержанными. Руки тянут.

– Трогать, значит, воспрещается.

– Категорически. Внизу охрана, в любой момент я могу их вызвать.

– Гестапо какое! – посмеивался толстяк.

– Поставьте диск, – попросила одна из стриптизёрш.

Валера поставил привезённый ими диск в CD-плеер. Из массивных колонок, расставленных по углам, зазвучала музыка. Девушки принялись танцевать и раздеваться.

– Как это пошло, – морщилась Инга.

– Ну почему же, – возразил ей Александр Львович. – Наоборот, это очень красиво.

– Вы старый извращенец, поэтому так и говорите.

– Тебе не нравится обнажённое тело?

– Если за него платят – нет.

– А как его по-другому увидеть? – попытался он пошутить.

– Естественным образом.

Девушки снимали верхнюю одежду.

– Это как?

– Познакомиться с девушкой, понравиться ей, завязать отношения. А потом всё произойдёт само собой.

– Само собой ничего не происходит.

– Происходит, происходит.

– В твоём возрасте я тоже так рассуждал. Но теперь, видишь ли, не все девушки мной интересуются.

– Просто вы все старые разложенцы. Толстые, лысые, морщинистые. За собой не следите. Какая вами девушка заинтересуется?

Далее следовали бюстгальтеры.

– Возраст, Инга, это страшная вещь. Следи за собой – не следи, а всё равно уже не тот.

– Ну вы-то, кстати, – окинула его взглядом Инга, – ещё вполне можете девушек привлекать.

– Да?! – воскликнул Низовцев. – А вот тебя могу привлечь?

– Нет, меня не можете.

– Почему?

– Я никогда не начну отношений с другом отца.

– Только поэтому?

– Вам этого мало?

– То есть, если бы я не был другом твоего отца, и мы бы познакомились на улице, ты бы вполне могла стать моей девушкой?

Инга молчала. Стриптизёрши тем временем освобождались от трусиков.

– Всё это слишком теоретически, – молвила девушка. – Я не могу так просто ответить.

– Жаль.

– Хотя думаю, что вряд ли бы у нас что-нибудь вышло. Всё-таки разница в возрасте – существенный барьер.

Девушки разделись догола. Вторая половина выступления оказалась пожарче. Стриптизёрши ползали по полу, широко раздвигали ноги, вертели попкой перед лицами зрителей и даже тёрлись ей об интимные мужские места. Присутствовали и элементы лесбийской любви.

Глубокой ночью, когда праздник закончился, разъехаться по домам смогли не все. Толстяка, администратора и других удалось дотащить до такси, а вот саксофонист Миттель транспортировке не поддавался. Его, а также Александра Львовича, которому идти было некуда, хозяева оставили ночевать.