Читать книгу Небесный Стокгольм - Олег Нестеров - Страница 15

В Новый год собрались в Малаховке, на даче у Антона. Быстро затопили печь, выложенную кафелем, она стояла в центре дома и грела все четыре комнаты. Обложили ее подушками и развесили вдоль нее на стульях одеяла – предстояло тут ночевать.

Антон раздал всем валенки, а Пете с Кирой достались еще и старые фетровые шляпы, синяя и зеленая. Ребят он поставил на мясо у мангала, девушки резали винегрет, Люсю послали к радиоле менять пластинки.

Сам Антон слонялся с деловым видом по всему дому, а потом и вовсе ушел к соседям узнавать новости.

– Хороший был год, – сказал Петя, – какой-то совсем другой, не как раньше. И сбылось многое.

– Да… Некоторые, вот, со Стравинским поговорили… – улыбнулся Кира. – Ты, кстати, знаешь, что Шостакович написал пять романсов на тексты из «Нарочно не придумаешь»?

– Шутишь!

– Клянусь, я даже проверил, он все действительно из «Крокодила» взял.

Петя на секунду задумался.

– Кира, вот послушай, помнишь, я Филиппычу ляпнул про классику в филармонии и про киножурналы? Вел себя как дурак. А тут летом на тебе – «Фитиль»! И вот ты мне говоришь – Шостакович с «Крокодилом». Сказали мы ему про мертвечину на телевидении – раз, КВН появился.

– Да ты просто об этом думаешь и видишь. Так всегда бывает. Пришло время – и все это появилось.

Подошла Люся.

– Мы тут год обсуждаем, – сказал Кира. – Про Шостаковича говорим.

– А я с Иегуди Менухиным репортаж делала. Интервью брала.

– И меня не предупредила?

– Тебе уже другой гений все сказал.

– А кто это – Менухин? – спросил Петя.

– Скрипач. Приехал к нам на гастроли.

– Я у него спрашиваю: «Скажите, а как вы думаете, почему нашу классику во всем мире слушают и любят?»

– А он?

– «Вы, – говорит, – в России, страдали много».

* * *

– Кто-нибудь понимает, что происходит?

Белка ворвалась в дом, когда куранты уже давно пробили. С ней был какой-то здоровенный парень с добрыми глазами, правда уже порядком выпивший. На нем была куртка то ли оленевода, то ли полярника.

– Ни здравствуй тебе, ни до свидания. Ну, с новым счастьем! – Антон посмотрел на гостя.

– Это Гена, – мимоходом сказала Белка. – Нет, ну неужели вы не понимаете, что происходит что-то не то?

– Белка, о чем ты? Давай поешь сначала.

Ее все-таки усадили, накормили-напоили, но она все никак не могла успокоиться:

– Я про Манеж.

– А что там? – спросил Петя. – Мы с Настей были, нам понравилось. Внизу реалисты, наверху модернисты.

– Видели Хрущева, когда он уже к машине вышел, – добавила Настя. – Он про ангела говорил.

– Про ангела? Он про сраку только может…

– Белка, сейчас выгоню, – предупредил Антон.

– Знаете, какое у него любимое слово в Манеже было? Пидарас. Упоминал его всуе.

– Это как? – не понял Петя.

– Подходил к каждому из билютинцев, а они напряжены, не всякий день к ним весь этот иконостас с первомайских плакатов в гости приходит. Подходил и спрашивал: а вы пидарас?

– Белка, ты что, дура? Откуда ты это все в дом несешь? – не выдержал Антон.

– Все так и было, и тому есть масса свидетелей. – Она кивнула на своего верзилу. – А потом спрашивал у каждого: «А ваш отец не репрессирован?» Там действительно у многих они полегли в мясорубке. Впечатление, что их специально на выставку по такому принципу подбирали.

– Каждый шестой, – сказала Вера.

– Что каждый шестой? – не понял Антон.

– Каждый шестой в стране был репрессирован. Двадцать миллионов сгинуло.

Все замолчали.

Гена уже несколько раз прикладывался к рюмке и съел почти всю селедку под шубой.

– И что Хрущев? – спросил Петя. – Не понравилось ему? Выходил-то он из Манежа очень мирный.

– Зато там громы и молнии метал. Подстава все это.

– Чего подстава?

– Подставили билютинцев. Это всё старые пердуны, которые рисуют годами домны и весенний сев, чувствуют, что их отодвигают, и сопротивляются, как могут. Специально подстроили, чтобы Хрущ на всех наорал и враз всех нормальных прикрыл. В последний момент, в ночь, позвонили Элику и говорят – привозите срочно картины, даем весь второй этаж, Хрущев придет. Элик чувствовал подвох, но до конца не верил. Ну, конечно, легко можно бдительность потерять, когда вокруг тебя все хороводы водят – и Ильичев, и Фурцева…

– Ну что ты говоришь, ну подумай, тут художники свою поляну делят, а тут Хрущев, первый человек государства. – Антон махнул рукой. – Он и так скачет по стране туда-сюда. Тут война чуть не случилась, какие художники?

– А такие. Я знаю, что говорю. Московское отделение, прогрессивное, написало наверх жалобу, что в Академии художеств окопались всякие ретрограды, сталинисты, что денег Академия жрет ужас сколько, а толку ноль, одни бездарности. Те и пошли в контратаку, понятно, было что терять. И смогли все провернуть. Академию оставили, а Серова ее президентом сделали.

– Тот еще гад, – подлила масла в огонь Люся. – Главный специалист по ленинской тематике. Я недавно как раз брала у него интервью. Долго резала, монтировала, все его оговорки и неграмотности оставила, все его мыслишки убогие. И представляете, приняли без единого слова.

– Все равно я в это не верю, – покачал головой Антон. – Какой бы там ни был Серов ушлый, как бы красиво он Ленина ни рисовал, а Хрущева с бухты-барахты на рядовую выставку ему не затащить.

– А это не он затащил, – тихо сказала Вера.

Все замолчали и посмотрели на нее.

– Это все сусловские игры. У него земля из-под ног уходит, молодые давят со всех сторон. Это не с модернистами в Манеже разделались. Не их подставить хотели.

– А кого?

– Молодежь цековскую. Тех, кто хоть что-то соображает, кто хочет наконец всю эту мертвечину убрать.

– Какую мертвечину?

– Идеологию.

– Ну, опять за свое. – Антон поморщился. – Жили с ней и еще поживем. Тебе что, она мешает?

– Антон, она людей врать заставляет. Представляешь, сколько энергии на ложь страна тратит каждую минуту? Вот захотел бы ты вдруг завести любовницу…

– Слабо ему, – Белка посмотрела на него оценивающе.

Гена потихоньку скрылся за дверью.

– Чтобы мне врать и в глаза смотреть, у тебя бы столько сил уходило! А тут та же ложь, но в масштабах страны.

Она легко может все турбины Братской ГЭС вспять закрутить.

Стало прохладно, Вера завернулась в шаль.

– Пока под Сусловым стул не качался, ему на этих модернистов-традиционалистов плевать было. Но как только он понял, что Ильичев с компанией зарвался и очки набирает, нужно было что-то срочно решать. И разработал дьявольский план, начал с ежедневных записок, весь год методично капал Хрущеву на мозги: модернизм в искусстве – это не просто направление и художественное видение. Это так Аджубей с Ильичевым по молодости думают.

– А что же это?

– Это тщательно задуманная акция против нашего строя и государства. Посмотрите, кто только не обхаживает художников этих – и журналисты западные, и дипломаты из их студий не вылезают. Крошечная выставка – а вся мировая пресса отстрелялась. Модернисты не только Ильичеву нужны, но и ЦРУ.

– А что, неправда, что ли? – усмехнулся Антон.

– В одной из последних записок было сказано, что у всех этих художников отцы репрессированы. Вот они и затаили злобу против власти и выражают ее через свою мазню. И список пофамильный: кто, у кого, когда. А последним залпом были те самые пидарасы.

– Вера… – поморщился Антон.

– Написали, что почти все поголовно с физиологическими отклонениями, и какие-то ссылки дали Хрущеву на научные работы, что художники при этом по-особому мир видят. И тоже все подробненько, с агентурными данными и фамилиями.

– Все это деньги. – Антон махнул рукой. – Неужели непонятно? Молодые дорвались, старики их умыли. Вечная тема, вечная борьба. Старое и новое в искусстве, всем хочется славы и денег. О чем мы столько говорим за новогодним столом?

Антон встал и подбросил в печку дрова. Стало поуютней.

– Есть только одно отличие, дорогой Антон, – вздохнул Кира, – всегда публика сама решала, за чьи картины платить. А у нас государство – единственный заказчик, покупатель и издатель. Все эти функционеры в творческих союзах – его уполномоченные агенты, сидят и решают, что покупать, а что нет. А мы так и живем – с такой вот музыкой, с такими книгами и с такими картинами. Киснем и по кругу ходим…

– Вот именно. Всю ночь не пойми о чем разговоры. Ну хватит. Новый год!

Антон принес с улицы холодец и две бутылки перцовки, вынул их из снега. Разлили сразу помногу, чтобы встряхнуться, выпили за искусство. Люся завела неаполитанские песни в исполнении певца Александровича. Но разговор опять скатился к Манежу.

– Так что в итоге? – не понял Петя.

– В итоге, Петя, пошла обратная волна. За несколько часов рассыпали наборы, где хорошо о выставке писали. Картины отобрали. Суслов заставил «Правду» и «Известия» всех пригвоздить к позорному столбу. Но дело этим не кончится, для него Манеж – это последний шанс для реванша, он не успокоится, пока не уберет конкурентов. Уже легла докладная на стол Хрущеву, что и с музыкой неладно, и с кино, и с литературой – везде у нас, оказывается, озлобленные люди прорвались и окапались. Тот повелся и объявил общий сбор, созвал на обед в Дом приемов триста человек, всю интеллигенцию.

– Ромм там был, рассказывал нам потом во ВГИКе…

Из комнаты выглянул заспанный Гена:

– Где здесь Ромм?

– Спи давай. Ромм твой уже дома, уснул давно.

Дверь закрылась.

– А это кто? – поинтересовалась Люся. – Знакомое лицо.

– Да пока никто. Ученик его. – У Белки у самой немного начал заплетаться язык. – Короче, Хрущев встретил всех, как добрый хозяин, мол, ешьте-пейте, гости дорогие, всех люблю, только не шалите. Твардовский ему Солженицына показал, как вазу драгоценную. А потом Хрущ как разошелся, как пошел на Неизвестного орать, говорит, ваши скульптуры – это как на сраку смотреть снизу, из очка.

– Фу… Ну все, хватит уже в конце концов, – рассердился Антон. – Люся, переверни пластинку! А ты иди-ка погуляй.

Он завернул Белку в шубу и начал выпроваживать ее из комнаты. Та сопротивлялась и никак не могла успокоиться:

– А ведь до этого в Манеже с Неизвестным нормально разговаривал, тот его даже до машины провожал.

Антон наконец закрыл за ней дверь. Наступила неожиданная тишина.

К: Пришли Ленин и Луначарский на выставку футуристов в 1920 году. Ленин говорит: «Ничего не понимаю». Луначарский говорит: «Ничего не понимаю». Это были последние советские вожди, которые ничего не понимали в искусстве.

Петя опять налил себе полный стакан водки и залпом его выпил.

– Петя, ты что? – испугалась Настя. – Ты же водку не любишь…

– А как мне жить в государстве, в котором все решает слесарь-недоучка?

– Ну вот, приехали, – сказала Вера. – Давай-ка я тебя уложу. Пойдем, пока ходишь.

Петя посмотрел на нее невидящим взглядом и молча ушел в комнату к Гене, хлопнув дверью.

– Первый пошел, – сказала Люся.

– Суета все это. – Антон тоже немного разомлел. – Ну были модернисты, не были, не вспомнит их никто через год. Слил их твой Ильичев. – Он посмотрел на Веру. – И его скоро сольют, вот увидишь. С вашими разговорами баран остыл. Час назад с мангала внесли.

Они с Кирой сразу взяли себе по несколько кусков, седло барашка – штука хорошая, скоро у каждого на тарелке образовалась груда костей. Перцовка тоже кончилась.

– А вы нам обещали сюрприз, – сказала Люся. – Что-то смешное рассказать.

Антон покосился на обглоданный позвонок.

– Старик, только давай без этого! – Кира начал догадываться. – Что-нибудь понейтральней.

– А что ты боишься? Настя балетная, они как суворовцы. Девушка твоя культуру обозревает и не такое слышала. Вера не в счет.

Кира встал из-за стола, надел фетровую шляпу и молча вышел на улицу, похожий на кота в сапогах.

– Второй… – кивнула Люся.

Антон подошел к печке и откашлялся:

– Анекдот про Чапаева. Рассказывается впервые. После прослушивания забыть. Пока государственная тайна.

– Опять, – вздохнула Вера.

А: Петька с Василием Ивановичем собрались на рыбалку, купили водки и барана. Барана зажарили и тут вспомнили, что стаканы забыли. Петька побежал за ними, а Чапаев выпил всю водку, съел барана и заснул. Петька вернулся, смотрит – только бутылка пустая и косточки остались. Со злости он взял и засунул Чапаеву в жопу бараний позвоночник. Наутро встречаются, Василий Иванович говорит: «Ну, Петька, я вчера так надрался, что сегодня сел срать и высрал позвоночник. Еле обратно запихал!»

Последние слова он уже выкрикивал из другой комнаты, куда его уволокла Вера, обхватив рукой шею. Он немного и сам сейчас был похож на барана.

– Третий, – сказала Люся. – Пора спать.

* * *

Когда Белка вошла к себе в комнату, то увидела на широкой кровати спящих Гену и Петю. Она накрыла их одеялом, пробралась в середину и легла между ними. Каждый, не сговариваясь, положил ей голову на плечо.

– Хорошо год начинается, – сказала она и закрыла глаза.