Читать книгу Небесный Стокгольм - Олег Нестеров - Страница 5

Обедать обычно ходили в пирожковую. Была у них, конечно, хорошая столовая, все свежее и недорого, а главное, без этих общепитовских фокусов. Но там было скучно, мужики взрослые со своими разговорами, а к ним присоединяться пока еще не хотелось. Зато до пирожковой – два шага. До улицы Жданова – бывшей Рождественки – и налево, на углу. Там напротив был Архитектурный институт, а поэтому всегда собиралось полно студентов, ну и студенток, конечно. Но приходили они туда не только за атмосферой, там было невообразимо вкусно. Смуглые немолодые женщины, скорее всего татарки, бойко раскатывали тесто, лепили пирожки, на десять копеек можно было взять порцию бульона, наваристого и душистого, и по семь копеек пирожков – сколько душа пожелает. И стоять за круглыми столиками под мрамор, смотреть в окно на прохожих, наблюдать сцены из студенческой жизни и просто разговаривать друг с другом. На это у них был целый час.

Но самое главное – именно здесь им приходили самые свежие мысли.

– Отжимаем Усатого и торжественный вынос тела.

– Институт стали.

– Институт лени.

– Совсем не смешно.

– Может, Электросталь в Электрохрусталь?

– А смысл?

– Ну, там типа Сталин, а тут Хрущев.

– Ага. Просто высший класс.

– Нет, ну ты послушай, хорошо же.

П: После XXII съезда Институт Стали хотят переименовать в институт Лени, а город ЭлектроСталь в ЭлектроХрусталь!

– Ну ладно. А что у нас сегодня на Лысого?

– Есть кое-чего. Про рыбаков, про Чомбе в шоколаде и про сраку.

– Зачем нам про сраку-то? Давай тогда еще раз по порядку.

П: Хрущев ловит рыбу. Два старых рыбака хотят его позлить. «Давай подойдем и спросим, как рыбка ловится». Если он скажет: «Хорошо», ты ответишь: «На дурака рыбка всегда хорошо ловится». Если: «Плохо», ты скажешь: «Где ж тебе государством управлять, когда рыбы наловить не можешь». Подошли, спросили. А Хрущев бодро, весело, жизнерадостно: «Шли бы вы, деды, в жопу!»

– Хмурое у нас было утро.

– Теперь второй.

П: Что такое Чомбе? – Это Хрущев в шоколаде.

– Катастрофа.

– Ну и последний. Могу не читать, мне кажется, лучше его забыть, как страшный сон.

– Нет, у нас же правило, даем шанс.

П: Летят в спутнике Хрущев, Кеннеди и Ульбрихт. Увидел Бог, что до него едва не добрались, и решил наказать наглецов. Взял Кеннеди за шевелюру и выбросил со спутника. Потом Ульбрихта за бороду – и тоже выбросил. Добрался до Хрущева. Гладил, гладил по лысине и говорит: «Это какая же зараза сраку подставила?»

Помолчали. В пирожковую вошли две студентки с тубусами.

– Что будет если дать молотком по лысине? – задумчиво спросил Петя.

– Тогда все будет, – сказал Кира, глядя на девушек. Антон закачал головой:

– Это не пойдет.

– Как не пойдет? Это же смешно…

– Он злой. Усиливает агрессию. А нам нужно ее смягчать. Так, нам пора. Лук ждет.

* * *

– Для начала я попрошу вас издать звуки удовольствия: радости, ликования, злорадства, блаженства, – попросил Лук. – То есть мне нужны все оттенки смеха.

Ровно минуту комната наполнялась разнообразными звуками, они не считали нужным никак себя сдерживать. Вряд ли в этом суровом здании когда-либо подобное происходило. Если только до революции.

– Так. Хорошо. А теперь я попрошу от вас крики ужаса.

Это у них получилось даже лучше. К ним кто-то заглянул, но, увидев Лука, сразу прикрыл дверь.

– Чувствуете разницу? Вопли несчастья характеризуются длинным непрерывным выдохом и коротким вдохом. – Лук еще раз это продемонстрировал. – А при смехе – наоборот: вдох непрерывный и достаточно длительный, а выдохи короткие и прерывистые.

На всякий случай все проверили.

– Улыбнитесь, – вдруг потребовал Лук.

Все трое неестественно попытались растянуть губы в улыбке.

– Улыбка – это первая ступень смеха. – Лук стал прохаживаться перед ними, и все трое вдруг опять почувствовали себя, как на лекции. – Чтобы издать звук удовольствия, необходимо растянуть углы рта.

Он остановился и продемонстрировал. Все послушно повторили.

– Но если удовольствие недостаточно сильное, то осуществляется только первая часть реакции – растягивание углов рта, а до звуков дело не доходит. Так улыбка превращается в самостоятельное выражение удовольствия – у всех народов во всем мире. – Лук сделал паузу. – Запомните: улыбка и смех – это естественная реакция на удовлетворение. Вам хорошо, вы смеетесь, и в вашем смехе звучит здоровье и брожение молодых сил. Смех без причины – это самый завидный смех.

При этом сам он старым и несчастным не выглядел.

– Акт смеха сам по себе приятен, вызывает эйфорию и комфорт. А поскольку он приятен, человек научился смешить только для того, чтобы было смешно. Скажите мне, есть ли разница между остроумием и чувством юмора?

– Мне кажется, нет, – сказал Петя.

Лук наклонил голову, как ученая птица:

– Однажды престарелый Бернард Шоу пошел погулять. И тут какой-то идиот на велосипеде его сбивает. – Он неодобрительно посмотрел на Петю. – Подскакивает, поднимает, извиняется. А старик ему: «Нет, нет, ну что вы, успокойтесь. Представляете, как вам не повезло? Чуть побыстрее бы ехали – и прославились бы на весь мир, став моим убийцей».

Лук подвел итог:

– Это называется чувство юмора – отыскать смешное в не смешном. Уметь подняться над ситуацией и посмотреть на себя со стороны. Не все это могут, некоторым силы духа не хватает. – Он критически обвел их взглядом.

Он вновь начал прохаживаться перед ними взад-вперед.

– Итак, запомните: чувство юмора превращает потенциально отрицательную эмоцию в ее противоположность. Я люблю цитаты, вот вам для закрепления: «Всё жестокое смягчается, всё наше раздражение и досада улетучиваются, и приходит чувство солнечной радости».

Марк Твен.

«Работаем с солнечной радостью, – вот здорово», – подумал про себя Петя.

– Ну а остроумие? – спросил Антон.

– Лучше всего тебе бы ответил Фрейд. Он видел в основе остроумия всего два стремления – агрессивное и сексуальное.

– Пока не очень понятно.

– Согласись, у тебя не торс атлета. Вот у него с этим получше. – Лук кивнул на Петю.

– Предположим.

– И одеваешься ты простовато, да и лицом твой коллега поинтересней. Есть еще критерии, о которых я ничего не могу сказать: как там у тебя в штанах и можешь ли ты этим сокровищем хорошо распорядиться?

Антон покраснел. Лук перестал читать лекцию и начал объяснять все очень ясно и просто:

– В конце концов ты можешь станцевать перед девушкой так, что она забудет обо всем на свете. – Он вдруг сделал несколько смелых движений. – Но если ничего этого нет, у тебя остается лишь одно средство победить – твое остроумие. А заодно и мимоходом убить своего соперника – одна фраза, и его нет.

Лук наклонился к Антону и посмотрел ему в глаза. Потом опять заходил по комнате.

– Как ни странно, остроумие – еще и отдушина для чувства враждебности. Если вам что-то не нравится и вы не в силах это изменить, вы будете бесконечно над этим шутить.

Лук покружил-покружил еще и наконец сел.

– Каждый из нас стремится свою энергию попусту не тратить. Остроумие позволяет нам экономить на торможении, нам меньше нужно сдерживаться. А чувство юмора – это экономия чувств. Мы просто преобразуем боль и гнев в улыбку и смех.

Лук сделал паузу и посмотрел в окно.

– Теперь что об остроумии говорит Ленин… Если точнее, это все мысли Гегеля в «Науке логики», кстати, самые интересные рассуждения в мировой литературе на эту тему. Ленин просто законспектировал его в «Философских тетрадях». Итак: «Остроумие схватывает противоречие, высказывает его, приводит вещи в отношения друг к другу, заставляет понятие светиться через противоречие». Таким образом, светящееся противоречие между сущностью и явлением есть то общее, что присуще всему остроумному, – замысловато подвел итог Лук. – На сегодня все.

Он собрал портфель и молча вышел. Все с облегчением выдохнули.

– Голова гудит, – сказал Петя. – Зато я теперь знаю, как могло бы называться наше подразделение. «Группа солнечной радости и светящегося противоречия».

* * *

Вообще-то они назывались «Группа по анекдотам». Все произошло стремительно, и Петя долгое время не мог поверить в происходящее, думалось, рано или поздно им скажут – ну все, посмеялись – и хватит, розыгрышу конец. Идите делом заниматься.

Все началось с того, что Петю вызвали в деканат, это было уже во время диплома, там сидел какой-то незнакомый дядька, задал ему несколько вопросов, а потом повел его в комнату на первом этаже, с дверью без таблички и даже без номера. За все пять лет Петя никогда не видел, чтобы ее кто-то открывал.

Там ему и сделали предложение. Все было просто и логично. Ситуацией в стране Петя интересовался и был в курсе, что сразу после смерти Сталина статус органов госбезопасности понизили с министерского ранга до Комитета при Совете министров, формально уровняв его с Комитетом по делам религий. И было понятно почему – весь этот ужас не должен был повториться.

Михаил Иванович – так этот мужчина представился – рассказал, что органы сократили вполовину, палачей всех выгнали. Теперь была нужна свежая кровь – честные и толковые молодые ребята, которые просто хорошо будут делать важное для страны дело. В органах объявили «комсомольский набор», искали кандидатов среди выпускников институтов, инженеров с производства и комсомольских работников. Пусть у них пока никакого опыта, зато руки чистые.

Петя думал недолго, через неделю в той же комнате с ним встретился еще один человек, совсем еще молодой, лет тридцати пяти, и после разговора с ним Петя уже не сомневался.

Это был Петин будущий начальник, Филиппыч, за глаза хотелось называть его именно так. Работая с ним уже полтора года, Петя не переставал ему удивляться. Он был каким-то очень адекватным, никаких тебе догм и стереотипов, все ясно и по существу. Умел слушать и принимал аргументы. Но свои доводы выстраивал так, что никуда не денешься. На каждого настраивался по-особому, окружал себя личностями, каждого откуда-то откапывал и использовал по полной. У него было какое-то свое поле, оно сразу обволакивало, и иногда становилось совсем уж не по себе, казалось, Филиппыч видит насквозь и считывает все твои мысли.

Как-то, Петя тогда уже почти год работал с Филиппычем, тот вспомнил, как после войны они разбирали тонны книг, которые свезли в Петропавловку изо всех разрушенных хранилищ и квартир Ленинграда. Нужно было все рассортировать и развести по библиотекам. Сидели на хорах, в соборе, почти под куполом, и часами читали, не могли оторваться. Чего там только не было, и какие издания! Потом это чтение обрело порядок в голове, в университете ему читал лекции по истории академик Тарле.

Сорок осколочных ранений и пробитое легкое – вот что про него еще говорили.

* * *

За эти полтора года Петя кое-что узнал про свою могущественную организацию, в которую он попал не в самое простое для нее время. По слухам, Хрущев спецслужбу не очень жаловал и приказал новому шефу Комитета Шелепину ее «распогонить и разлампасить», слишком много там, по его мнению, было генералов. Сам Шелепин от воинского звания отказался, кадровым сотрудникам не очень доверял, многих поубирал, поставив своих «младотурок» на руководящие должности. Выполняя волю Хрущева, он сразу начал перекраивать структуру комитета, особо ни с кем из специалистов не советуясь. Ему отвечали тем же, почти сразу прозвав «железным Шуриком».

Но главное, чего не могли простить ему ветераны, – это слив агентуры, накопленной годами. Ну не совсем, конечно, слив, но количество стукачей во всех слоях общества он сильно сократил. Менялась концепция, под это дело его руководителем и поставили – предупреждать, а не карать. Иногда, правда, доходило до абсурда: Петя слышал историю, когда летом позапрошлого года в Москве скомплектовали группы из общественности по наблюдению за иностранцами. Студенты, рабочие, инженеры и пенсионеры, как могли, следили за ними в местах повышенной опасности – в музеях, бассейнах, библиотеках, там, где они могли бы спокойно встретиться с кем не надо и сделать свое черное дело. На японской промышленной выставке поймали аж сорок человек, имевших контакт с японцами. Случился скандал, иностранцы подняли панику, что в СССР за ними всюду следят, и затею благополучно свернули.

В феврале 60-го, совсем незадолго до того, как Петю «призвали», Хрущев приказал упразднить четвертое управление, занимающееся антисоветчиками. Среди прочего оно держало под контролем художников, писателей, студентов, ученых и конечно же «церковную линию». Теперь все подразделения, занимающиеся «внутренними» задачами в стране, сливались в одно Главное управление контрразведки.

В его структуре и появилась служба «А», занимающаяся «активными мероприятиями», то есть дезинформацией. Америки тут никакой не открывали, скорее пытались ее догнать и перегнать, действовали по старой схеме: реальные факты менялись до неузнаваемости, что-то вовсе придумывалось, ценилось только то, что не вызывало сомнений в истинности и отторжения – только в этом случае дезинформация становилась информацией. Главное, чтобы никто не мог догадаться, что им манипулируют. Вбрасывалось это все дозированно, через разные каналы, между собой никак не связанные. Попросту говоря, через специальных людей, которых кормили секретами, а они и представить не могли, какую важную роль играют в этой игре. Каналы были самые разнообразные: от сотрудников Минобороны до иностранных журналистов, от модных скульпторов и поэтов до светлых умов из Академии наук.

* * *

Петя до сих пор помнил, как он впервые вошел в это здание – ноги ватные, сердце стучит, старался даже не сутулиться. Оказался в небольшой комнате в компании еще двух таких же, как и он, полосатиков – так они себя потом между собой иногда называли. В личных делах тех, кто соглашался идти работать в органы, появлялась диагональная полоса через все страницы. Совсем скоро они все друг про друга узнали.

Антон заканчивал Бауманку, шел на красный диплом. В его жизни главным и почти единственным смыслом была наука, он свято верил, что только она плюс системный подход смогут хоть что-то изменить в стране. Ученые – вот новый влиятельный орден, аристократы духа, вершина социальной пирамиды. Какой там партхозактив с семью классами? Какая идеология, после Двадцатого-то съезда? Кто в нее поверит? Хватит уже.

Но в какой-то момент Антон вдруг понял, что большим ученым ему не стать. А иных вариантов в науке он для себя не видел. В этот момент ему и поступило предложение. Он сразу же согласился – из интереса.

Кирилл учился в МГУ на филологическом, правда, смог поступить лишь на отделение фольклора, мешало его не очень правильное происхождение, как говорили когда-то – «из бывших». Перспектива мотаться после института по экспедициям, собирая умирающие пословицы и поговорки бесчисленных народов СССР, как и идти протирать пыль в музеях, его не устраивала. Кира любил все живое и настоящее: девушек, своих друзей, книги, которые поглощал без счета, стихи, знал про все важное, что происходило в театрах, не пропускал ни одной выставки, благо в Москве все очень быстро менялось – случалось то, о чем вчера и подумать было нельзя. Он был легкий и относился ко всему легко. За это его и любили.

Согласился Кира на предложение по очень простой причине – тут было тоже настоящее. Он много читал про декабристов и считал, что новая жизнь должна быть разнообразной, духовной и честной. В его роду все сплошь были интеллигентами, и Кира не сомневался в том, что его дореволюционные прадедушки и прабабушки, живи они в сегодняшней Москве, спокойно могли бы сочетать свою строгую мораль с советскими законами. Не вызывала сомнения главная мысль Эренбурга в его недавно вышедших воспоминаниях – будущее, конечно, принадлежит Советскому Союзу.

* * *

Филиппыч смотрел на них весело – казалось, он поведет их сейчас в турпоход.

– У нас тут впервые такое творится. Мало того что с улицы набрали, да еще и сами по себе будете вариться. Курировать и направлять вас буду я, как непосредственный начальник. Но дел у меня и без вас хватает, поэтому запущу вас в автономку, а потом буду выдергивать периодически и снимать показания…

Он быстро спросил:

– Итак, кто вы? И чем, как вы думаете, будете заниматься?

– Ну, может быть, обрабатывать и анализировать научную информацию в открытых зарубежных источниках? – после некоторой паузы предположил Антон.

Филиппыч улыбнулся:

– Холодно.

– Внедрять научную организацию труда?

Филиппыч покачал головой:

– Вы называетесь «Группа по анекдотам».

– По анекдотам? Мы что, с анекдотчиками будем работать? Ловить и в тюрьму сажать? – В голосе Антона зазвучало разочарование.

– Работать – да. Но ловить их и сажать не будете. Наоборот. Будете целыми днями для них анекдоты придумывать.

«Турпоход, похоже, начинается», – подумал Петя.

– А зачем им придумывать-то? Они что, сами не справляются? Да и вообще, какой в анекдотах смысл?

– Смысл есть, мои дорогие. Одна веселая шутка может опрокинуть трон и низвергнуть богов. Не я сказал. Анатоль Франс. Так, понятно. А что вы вообще знаете про анекдоты?

– А зачем про них что-то знать? Важно их просто знать, – пожал плечами Петя. – И зачем их еще придумывать-то? Их и так столько стало в последнее время… Что ни случись – сразу лавина…

– Если я правильно помню, функций у анекдотов несколько, – вступил в разговор Кирилл. – Главная – смягчать или усиливать агрессию. Можно успокоить, а можно и наоборот. Далее – уравнивание. Тот, кто внизу, смеется над своим начальством, делая его себе равным. Есть и сигнальная функция, здесь, как я понимаю, и работают политические анекдоты и юмор. По ним сразу видно, популярный политик или у него проблемы.

– Черчилль пошутить любил. И Линкольн, – добавил Антон.

– Но это на Западе. А азиатские правители не терпят подобных вольностей. Им все равно, над ними смеются или они сами, важно, что их при этом могут перестать уважать, а главное – бояться.

– Мы опять где-то посередине, – заключил Петя.

– Анекдоты – это еще и защитный клапан в паровом котле. Если для пара нет других выходов – все идет туда, – продолжал Кирилл. – Если об этом можно свободно говорить на радио или трубить на каждом углу, анекдоты не появятся.

– Геббельс поощрял политические анекдоты, – вдруг сказал Антон. – Хотя иногда сажал за них для отвода глаз.

Все замолчали.

– Я думаю, у нас есть еще одна причина для анекдотов, – сказал Филиппыч. – В нашей советской системе полно недостатков. И это для всех очевидно.

Петя подумал, что как-то странно у него начинается первый рабочий день в органах.

– И об этих недостатках с некоторых пор все спокойно говорят. Иногда серьезно, но чаще смеясь над всеми нашими нелепостями и уродствами. При этом оставаясь вполне лояльными гражданами. Анекдоты – это не просто про пошутить. Это по сути одна-единственная возможность сформулировать и передать другим свои оценку и наблюдения. Раньше как было? Больше трех не собираться. Каждый третий стучал. Компании в Москве были герметичны, максимум две-три семьи, пара друзей, все боялись. А сейчас? Придешь к кому-нибудь, а там человек сорок в квартире, все на головах друг у друга стоят. Всем весело, все счастливы. Хочется улыбаться. И шутить. И противостоять очень глупому и назойливому вмешательству государства в твою частную жизнь…

Все трое смотрели на Филиппыча зачарованно.

– Идеальная среда для того, чтобы анекдот, как вирус, разлетелся по стране! Но есть еще одна, самая важная причина, почему у нас в стране анекдот может мгновенно сразить сотню миллионов людей… – Филиппыч сделал эффектную паузу.

– У нас одна программа телевидения, – догадался Петя. – Вернее, две, но это неважно.

Филиппыч кивнул:

– Верно. У нас общее поле общения. Все одновременно видят одну и ту же передачу, один и тот же фильм. И одновременно это проживают и обсуждают. А когда люди смотрят пятьдесят разных программ, то общего становится в пятьдесят раз меньше. Поэтому при желании с нами очень легко работать: вбросил что нужно, и страна в коме. Так они и делают.

– Кто? – не понял Петя.

– Тарапунька и Штепсель. – Филиппыч весело посмотрел на них. – Будем с ними бороться.

* * *

Филиппыч положил перед ними небольшую папку:

– Это все дело рук веселых ребят с прекрасным русским языком. Сидят себе в Лэнгли, анекдоты сочиняют. Часто, правда, халтурят, перелицовывают на новый лад то, что ходило лет тридцать – сорок назад. Есть в анекдотах тоже вечные сюжеты. Они у них иногда смешные получаются, иногда нет, но всегда злые. Посмотрите.

Петя открыл наугад и вслух прочитал:

– Дал Хрущев указание выпустить почтовую марку со своим изображением. Через некоторое время запрашивает Министерство связи, пользуются ли советские граждане этой маркой. «Совсем не берут», – был ответ. «А почему же?» – «Говорят, что не приклеивается». – «Почему же не приклеивается?» – «Видимо, плюют не на ту сторону».

– И что они с ними делают? – не понял Петя.

– Скажи мне, что бы ты делал, если бы рядом был злодей, который хотел тебя убить?

– Я попытался бы его убить первым, – опередил Петю Антон.

– Хорошо, а если у вас силы равны и тебе он не по зубам?

– Ну, я бы дождался, пока он спать ляжет, и все равно бы убил.

Филиппыч улыбнулся:

– Бессонница у него.

– Тогда я напоил бы его и попытался внушить, что я его друг. Ввести в заблуждение.

– Морально разложить. – предложил Кира.

– Это как? – не понял Филиппыч.

– Ну, чтобы он силу потерял и не смог бороться.

– Отлично. Теперь представьте себя на месте некоего человека из-за океана, проклятого империалиста, который страшно нас боится, но поделать уже ничего не может – у нас ракеты стоят на боевом дежурстве. Путь у него теперь один – всеми силами пытаться нас ослабить. Разрушить изнутри. Но как? Как влиять на людей в чужой стране, не имея доступов к средствам массовой информации? Ходы есть. И анекдоты в том числе. Эти ребята не только анекдоты сочиняют, в основном слухи. А потом все это оказывается здесь, и по специальной, совсем нехитрой методике производится «посев» в питательной среде. А это, – Филиппыч положил на стол другую папку, – то, что в итоге появляется здесь. Большая часть – местный самосев, но есть то, что привито оттуда и неплохо взошло. В общем, суть вопроса в том, чтобы все это анализировать – внешние агентурные данные, то, что имеем на входе, и все, что мы собираем здесь. Сравнивать, делать выводы. Знаете, как большие лесные пожары тушат?

– Встречный огонь пускают, – сказал Антон.

– Вот вам и нужно будет пускать встречный огонь. Придумывать анекдоты, в том числе встраиваемые в зарубежные схемы, но уводящие в сторону, не опасную для нашей системы.

– У анекдота не может быть положительных образов, – возразил Кира. – Он не на то настроен. В нем образы отрицательные или комические.

– Главное, не страшные, – улыбнулся Филиппыч. – Ты мне сам тут лекцию прочитал, либо смягчать, либо усиливать. Нужно смягчать, пар выпускать. Работать по принципу реверсирования – из минуса в плюс. Но это должны быть очень смешные анекдоты.

Филиппыч окинул их взглядом.

– Как вы думаете, по какому принципу я вас сюда подбирал?

Они посмотрели друг на друга и, кажется, начали что-то понимать.

– Ясно, что у вас анкета в порядке. Ясно, что вы лучшие были там, у себя. Аналитический ум и прочее. Как вас проверяли-перепроверяли, вам лучше и не знать. Но главным было то, что у нас появился запрос на специфических специалистов, которые мертвого смогут рассмешить. Придумать такое, что на цитаты растащат. Вот вы такими и оказались. Эстрадная студия, СТЭМ, капустники… А некоторые своими шутками всю Бауманку в тонусе держали.

Все засмеялись.

– Вот вы засмеялись, ваш смех добрый. Потому что высмеетесь вместе. Поодиночке каждый из вас может и усмехнуться, и ухмыльнуться, и злобно похихикать. Но когда смех коллективен – работают иные законы. Все превращаются в соучастников. Единоверцев. Повсеместный смех – стихия! Смех становится способом жизни, философией и даже формирует мировоззрение. – Филиппыч на секунду задумался. – Скажу больше, в наше время смех становится синонимом правды. Смех – это про свободу. Он убивает все зажатое и неподвижное. Хватит уже – пора двигаться вперед!

«Как же мне повезло», – вдруг подумал Петя.

Филипыч походил по комнате.

– Ну ладно, пора переходить к делу. Было принято решение, в структуре нашей службы «А», отдела, работающего в том числе и со слухами, организовать небольшую группу по анекдотам. Не сказать, что я эту идею сильно приветствую, но ветры дуют, что толку против них становиться? Приступайте.

* * *

Разобрались во всем быстро, включили свои молодые и жадные мозги, и скоро стало ясно, по какому принципу работают их зарубежные коллеги, какие темы выбирают и почему, как видоизменяются вброшенные анекдоты, что в них оживает и расцветает. Но самое интересное было понимать, по какой причине некоторые из анекдотов не приживаются, почему на них нет никакой реакции, почему они не цепляют и тихо гибнут. Ребята, работающие с внутренней агентурой, справлялись с задачей хорошо, казалось, нет такого анекдота, рассказанного в стране, который прошел бы мимо их расставленных сетей. От зарубежных агентов все приходило с опозданием, бывало так, что только порадуешься какой-нибудь свежей теме и даже ощутишь гордость за страну, как на тебе, опять корни отыскиваются все там же. Со временем они научились безошибочно определять, свой это анекдот или засланный. Так, наверное, опытные радисты могут отличать своих коллег по почерку.

Еженедельно они готовили на самый верх «объективку», аналитическую записку, по сути – сводку по анекдотам. Хрущев был жаден до любой информации, а тут самая что ни на есть живая обратная связь. Что думает страна, как отвечает на каждый его шаг? Анекдоты подбирали самые острые, не стесняясь. Хрущев их читал и не обижался.

Недавно, когда председатель Комитета Шелепин ушел на повышение в ЦК и его место занял Семичастный, тоже из комсомольской колоды, разразился скандал.

В какой-то момент Филиппыч попросил анекдоты фильтровать и выбирать для сводки помягче. Недели не прошло, как Семичастного вызвал на ковер «железный Шурик»: «Ты чего творишь? Давай-ка бери только самые злые анекдоты где Никиту матом ругают, бери газеты с выколотыми глазами, и неси ему на доклад. Он всегда просил меня приносить только это и вслух читать».

Все вернули назад.

* * *

Освоившись, они окинули взглядом все вокруг, где существовал или должен был существовать юмор: фильмы – пришлось смотреть их помногу и не всегда с удовольствием; спектакли, тут Петя для себя словно другую планету открыл; читать журналы, в первую очередь «Крокодил», слушать радио, знать все нужные телепередачи. Свои наблюдения они записывали, обсуждали, систематизировали. Довольно скоро стало понятно, что дела почти везде плохи, и они пошли к Филиппычу на разговор. Доложили все подробно, в выражениях не стеснялись, сказали, что всюду мертвечина и застой, никакого движения вперед, живым смехом и не пахнет. Какая там свобода? Какая стихия? Полный штиль. Особенно досталось телевидению, а от Пети персонально – киножурналам и концертам классической музыки, он понимал, что не прав, но сдержаться не мог.

Филиппыч смотрел на них и только улыбался.

* * *

В какой-то момент Петя наконец понял, почему он до этого времени не встретил ни одного человека, который придумал хотя бы один анекдот. Артистов знаменитых видел, один раз даже встретил Германа Титова на вокзале. А того, кто хотя бы один анекдот сочинил, ни разу. Ну, вернее, встречались личности в институте, которые говорили, что придумали анекдоты, и рассказывали их, но все они были несмешные.

Петя почувствовал, как анекдот становится анекдотом. Как кусок скалы с острыми краями веками шлифует море, так какую-то тему начинает мять коллективный гений, история или мысль передается от человека к человеку, становится все ярче, точнее и в какой-то момент фиксируется в своем совершенстве. Все это было очень легко и интересно наблюдать, просматривая ежедневные сводки «с полей».

По большому счету у анекдотов не было авторов, ими становились и второй, и третий, и четвертый рассказчики.

На это и нужно было рассчитывать, сочиняя. Важно было дать какую-то очень живучую тему или нарисовать парадоксальную ситуацию, неожиданную и противоречивую, и просто отпустить.

* * *

Кира почти сразу же раскопал историю о похожем опыте и принес ее Филиппычу.

Рассказ Киры о народных сказителях, их «кураторах» и о похождениях достойных людей, которые в итоге так никого и не заинтересовали.

В 30-е годы, по инициативе крупного советского ученого Юрия Соколова, был поставлен эксперимент по производству «нового советского фольклора». Задача была сформулирована так: «кулацкое» народное творчество должно быть заменено устным творчеством трудовых масс.

Разыскивали талантливых рассказчиков, сказителей, исполнителей былин, к ним прикомандировывался «куратор» – либо первоклассный журналист, либо литератор, либо даже ученый, чтобы направлять куда нужно, давать «правильную тему», скажем, не об Илье Муромце, а о Фрунзе.

Сказители очень старались, описывали похождения достойных людей вполне искренне и с воодушевлением. Но получалось неинтересно. Их творения записывались, публиковались, но дальше не шли. Народной традиции власть не указ, что хотим, рассказываем, о чем хотим – молчим.

Филиппыч на Кирину историю только рукой махнул – у нас все будет по-другому.

* * *

Сказать, что у них сразу стало все получаться, было бы большим преувеличением. Придумывать анекдоты на заказ оказалось делом трудным и неблагодарным, почти глупым. Как ловить вдохновение, сидя на стуле в кабинете с девяти до пяти? Бывали моменты, когда зацеплялось, бывали абсолютно пустые дни. Они никак не могли подобраться к тому, чтобы хоть как-то свой творческий процесс организовать и взять под контроль, научиться его стимулировать. А главное, они до конца не понимали – возможно ли это?

От них ждали результатов, платили хорошую зарплату, они понимали всю важность задачи. Но твердо обещать, да еще к какому-нибудь сроку, определенное количество нужных и смешных анекдотов не могли.

Филиппыч их терпел и прикрывал, эксперимент продолжался. В какой-то момент он плюнул и прислал им консультанта, специалиста по чувству юмора.

* * *

Фамилия у него была странная: Лук.

Это был бывший офицер, невропатолог, работающий в киевском Институте кибернетики. В последнее время ученые всего мира всерьез задумались над тем, как приблизить мышление разумной машины к человеческому. И стало очевидно, что человеческий мозг, обрабатывая информацию, одновременно обрабатывает эмоции и чувства. Причем они не искажают мышление – для нас это обычное, нормальное явление, – они просто включают внутри разнообразные режимы обработки, иногда аварийные. Знаменитый врач, академик Амосов, выдвинул гипотезу о том, что обработка информации в человеческом мозге осуществляется как взаимодействие двух программ – интеллектуальной и эмоциональной. Поэтому было решено, что создание модели такого взаимодействия и есть актуальная биокибернетическая задача в СССР.

Потребовались специалисты по чувствам, и тогда кибернетики призвали невропатологов.

* * *

– Итак, как строится анекдот? – Лук подошел к самому главному в своей заключительной лекции. – После короткого вступления идет финальная мысль, и, чтобы ее понять, требуется некоторое усилие, умственная работа. Если мысль эта станет сразу же ясна или, напротив, мы слишком долго будем до нее добираться, то эффект от анекдота ослабеет, а иногда и вовсе улетучится. Важна пропорция. Золотое сечение. Сила анекдота именно в нем. И когда он шлифуется многократным повторением и толкованием из уст в уста, эта пропорция рано или поздно находится. Одну и ту же историю можно рассказать тысячью разных способов. Но история становится настоящим анекдотом только в определенный момент, когда золотое сечение найдено. Понятно вам?

Все было понятно.

– И еще. Как-то Марк Твен путешествовал по Европе и читал со сцены свои смешные истории. В какой-то момент он заметил, что один и тот же рассказ иногда вызывал гомерический хохот, иногда просто вялые улыбки, а иногда реакции и вовсе не было. Оказалось, что все зависит от того, какую паузу он выдерживал перед последней фразой рассказа. Если он угадывал ее точно, все оглушительно смеялись. Если чуть-чуть не додерживал – то смех был так себе. А если пауза оказывалась хоть немного длиннее – никто не смеялся, эффект пропадал. Итак, золотое сечение и пауза, то есть воздух. Анекдот жив, пока он дышит. Его нельзя сочинить, и бессмысленно его записывать. Он живет здесь и сейчас. – Лук что-то достал из портфеля. – На прощание вам от меня подарок. В мире так все сейчас переплетено, происходит непрерывное движение и борьба. Вы, как я понимаю, на переднем крае. Повесьте на стене, пусть это будет вашим девизом.

Лук развернул полоску ватмана.

«Важно, на чьей стороне смеющиеся».