Читать книгу Россыпи - Олег Синица - Страница 3

В окошке моём – зима,

в окошке моём – двор,

где тесной стеной дома,

а хочется на простор,

открытый со всех сторон,

где ветер сшибает влёт

и ворона, и ворон

в не лучшую из погод.

Где вещее пенье струн —

былья на лугах в снегу.

И вьётся на стягах Перун

небесной острасткой врагу…

Родные просторы, какой

их силищей бережёт?!

Позёмка ещё над рекой,

да зреет уже ледоход.

Через кровь, через гнусь —

возвращусь из похода

на родимую Русь,

к той заставе у брода,

где и молод, и зол

(подымайтесь-ка, братцы!)

я дружиною шёл

да с погаными драться.

Головой постоять

за сожжённые сёла.

Ты прости меня, мать,

будет сеча весёлой.

Мне себя не сберечь,

встретя саблю косую,

хоть одну с вражьих плеч

да башку-то снесу я…

Мне не жить во тщете —

ни с женой, ни с народом.

Может, и на щите

возвращусь из похода.

Но вернусь же, вернусь

к святцам нашего рода!

На родимую Русь,

к той заставе у брода.

Душно и тяжко в автобусе.

Снова под Новый год

медленно, словно по глобусу,

в гору автобус ползёт.

Да и дорога-то зимняя —

перемело опять.

Дама,

бабка с корзиною,

с пивом за пазухой – зять.

В этом автобусе,

раненько,

на перепутье страны —

в норке ли,

в ватнике рваненьком —

все как будто равны.

Все в прицеле кондуктора,

даже с портфелем мужик.

Голос – как из репродуктора:

«Щас остановка Ежи».

Вслед – Перелаз,

Посудино.

К выходу – этот и тот…

Пусть горожане,

отсюда мы,

в званье едином – народ.

Тоскливо.

Сейчас бы в поезд

и, вскочив на подножку,

всем поклониться в пояс —

ботинкам и босоножкам.

Всем,

кто вновь остается,

кто на прощанье машет.

Скоро блеснут болотца

страны необжитой нашей.

Станут навстречь составы

греметь, купе напрягая.

Всем,

кого я оставил,

осталась и жизнь другая.

Лучше она или хуже —

тоскливо не оттого ли,

что, болью обезоружен,

кому-то доставил боли.

Стою прощенья —

не стою,

но помашу с подножки

всем,

кто со мною с лихвою

отмерил стёжки-дорожки.

Ушёл отец —

навсегда теперь.

Зачем же его походка

все видится мне?

И та дверь,

и эта в альбоме фотка —

еще не рамке.

И как живой

глядит он в глаза мне,

как бы

ни повернулся —

хоть сядь,

хоть стой.

И рядышком мама —

без свадьбы.

Какая свадьба,

когда война

ещё грохотала, казалось.

Но что-то —

как горстка к горстке зерна —

на целую жизнь связалось.

Теперь они,

молодые,

вновь

вместе – за небесами,

где-то там,

где мир да любовь…

И с нами они,

с нами.

Которую ночь не спится.

От всех передумок и дум

не спиться бы, ох, не спиться,

ох, не надумать беду.

Бессонья и час так долог,

хоть пой себе или вой.

Сейчас бы в бабушкин полог —

как в детство моё с головой.

Там поезда Транссиба

считали за стыком стык,

выстукивая «спасибо»

каждый, казалось, миг.

Там под угором, казалось,

Страна кочевая моя

Жила от вокзала к вокзалу,

как я – от ручья до ручья.

Не зная, казалось, пределов,

летел за составом состав.

И от деревни летела

за ними просёлка верста.

И не по ней ли когда-то

уйти мне куда-то туда,

чтоб через многие даты

сюда возвращаться, сюда.

Где врос в болотину волок,

но так же стучат поезда,

и словно бабушкин полог —

и думы мои, и года.

***

Давно дождя-то не бывало…

Так говорят у нас,

когда

ненастье словно покрывало —

и день, и ночь с небес вода.

И впору взять билет на лайнер,

куда-нибудь на Кипр свалить…

Зачем же водочка не с лаймом —

Вкусней с огурчиком своим?

Понятней станет поговорка,

что хорошо,

где нету нас.

И родина ворвется в створку,

качая пальмы, в поздний час.

И так потянет разнотравьем

с её лугов,

духмяно так

перед дождём на переправе.

А без дождя и жить-то как?!

В лагере,

помню с детства,

под треньканье старой гитары

мы, пионеры советские,

пели про Че Гевару.

Пели и про Фиделя —

он,

бородатый дядька,

Штатам в пределах цели

был горше редьки на грядках.

Вроде бы, что нам Манхеттен,

в «Макдональдсах» бутерброды?

Вот Куба – остров свободы,

возьми обуздай-ка —

хрен там!

Что может быть интересного

в ихних хвалённых Штатах?

Думалось так когда-то

в лагере пионерском…

Ныне же

(бойся не бойся

санкций Обам да Трампов)

русские, а по-свойски

сходим в Майами по трапу.

***

Растеплелось, словно где-то

жгут костры – пускай зазря.

А ведь это – бабье лето,

бабий век в полсентября.

Ты идёшь, под руку взявши

силуэт привычный мой,

под листвою не иззябшей,

но уже едва живой.

И не мальчик, не девчонка,

Но, кажись, лишь захотеть,

можем и на самой тонкой

паутинке улететь.

А вернёмся ли?

Об этом

скажут дни календаря.

Но пока что – бабье лето,

Жгут костры – пускай зазря.

***

Во мне ещё бродят какие-то силы,

их не разбудишь взяткой…

За былью быль прирастает Россия,

а Волга – моею Вяткой.

А Вятка – тысячью шустрых речек,

ручьишек – из-под коряжек.

Пусть на земле я, увы, не вечен,

да жил, надеюсь, не зря же.

И жил.

И живу.

И ещё поживу-ка,

ни с кем не играя в прятки.

Ещё пожую лугового лука

по берегам моей Вятки.

***

Солнышко,

привет тебе, привет!

Сколько дней средь наших зим и лет

так нечасто к нам являешься,

где ты, шаловливое,

где шляешься?

Посвети,

где трудно мы живём,

хоть досыта и едим, и пьём.

Любим ли, не любим —

чаще маемся,

хоть у края,

но за жизнь цепляемся.

Смолоду весь мир —

к добру житьё,

а потом – бытовуха да шмотьё?

Вместе мы с любимой иль расстанемся —

был бы путь

да на пути пристанище,

да её за пазухой портрет…

Солнышко,

привет тебе, привет!

И пусть жизнь,

как лёд,

порой ломается,

дай-то бог,

идти ещё да мается.

Конечно, не те уже силы,

растрачено много зазря.

Но только б светило светило

без всякого календаря.

Без всяких примет и поверий,

чтоб снова,

противясь судьбе,

душа нараспашку —

как двери,

когда я срывался к тебе.

Пусть было их —

не на венчанье —

немало подружек и встреч.

Но было дороже молчанье

твоих неуступчивых плеч.

Хотя —

от росы на рассвете —

мой согревал их пиджак,

и всё,

что случилось пред этим

я отдал бы и за пятак…

Ничто вернуться не может,

и годы —

всё новый виток.

Да только,

как прежде,

тревожит

твой у виска завиток.

Лёд целинный на реке.

Ночь темна.

Светла луна.

Но уже невдалеке —

чую кожею – весна.

Ветер с юга иль норд-ост

погадает по щеке.

И, очнувшись, паровоз

что-то свистнет в тупике.

И меня из тупика,

из последнего пике

выведет твоя рука

без гаданья по руке.

Не умеем мы с тобой

жить, как ветер, налегке.

Только б ты – всегда со мной,

только бы – рука в руке.

Снег последний скоро истает,

на припёках зелень уже.

И опять перелётная стая

на родной приземлится меже,

про межу ничего-то не ведая —

пролегла она,

да не видать.

И опять за чьей-то победою

затаилась, может, беда.

Затаилась,

как шифр на папирусе:

мол, пока человече дыши.

Но коварней коронавируса

не одышка —

удушье души.

Всё, что было веками нажито,

что бросало не только в пот,

как в скрижалях,

уже и в гаджетах.

Даже наш генетический код

в зоне доступа.

И наизнанку

препарированная душа…

Но пока налегке спозаранку

по росе ещё в доступе шаг,

как понять —

не какая-то акция

жизнь твоя,

хоть она и пройдёт.

Зашифровано не в облигациях

наше завтра на годы вперёд.

Оно там,

за волжской излукой

и за самой малой рекой

в родовых рождается муках —

вместе с первой нынче травой.

Не утешат ни лесть,

ни водка,

ни награды —

не тем живу.

Прохудилась, но держит лодка,

моя лодка ещё на плаву.

В тихом омуте стойкого быта

потому-то и боль не избыть,

что в былом ничего не забыто,

хоть хотелось скорей бы забыть.

И тащу на себе, как котомку,

неподъёмную тяжесть утрат.

Потому в подворотне котёнка

отогреть за пазухой рад.

Может, так-то и мне отогреться

пустит кто-то к себе,

не спросив,

чем опять стреножено сердце,

где доныне леший носил.

И хоть быт давненько налажен,

но душа-то,

как в клетке,

в быту.

Ей всегда бы —

за саженью сажень,

пусть стреноженной,

да на лету!

Пусть как плетью —

судьба по загривку

ещё вдарит,

но – гой же еси! —

мои годы,

как древние гривны,

всё ещё в ходу на Руси.

Может, это душа на износе?

И друзья —

где вы ныне, друзья?

День июля,

а кажется – осень:

в полдень сумерки,

дождик,

позябь.

Может, это и воля,

и доля,

боль,

которая через край —

вновь читаю стихи твои, Коля,

Коля Сластников,

Николай.

Может, это строчек свеченье

над деревней твоей – Писари?

Птичьим пеньем,

реки теченьем —

слышу я —

говори,

говори.

Может, это небесная сила

вознесла твои купола?

Пусть хоть там бы

тебе подсластило,

Коля Сластников,

Николай.

И мои, может, лето ли,

осень —

те,

последние,

скоро уже…

А душа всё же не на износе —

просто нет износа душе.