Читать книгу Тысячелетнее царство: Христианская культура средневековой Европы - Олег Воскобойников - Страница 6

Хронологические и географические рамки средневековой культуры, как уже понял читатель, размыты. Личная позиция любого исследователя в этом вопросе по определению спорна, но таким же спорным останется соборное решение академиков, если оно вообще возможно без министерской указки. Школьный учебник М. А. Бойцова и Р. М. Шукурова, не оглядываясь на вузовскую традицию, заканчивается XV столетием, как заканчивается им и «всемирное» Средневековье второго тома «Всемирной истории», выпущенной Институтом всеобщей истории РАН[22]. Учебник истории Средних веков для высшего образования, согласно устоявшейся с советских времен традиции, завершается на английской буржуазной революции и Тридцатилетней войне середины XVII в. – в таком неизменном виде он и переиздается с завидной регулярностью. На Западе, насколько мне известно, никому не приходит в голову сводить раннее Новое время со Средневековьем ни в учебниках, ни в делении соответствующих кафедр и институтов. Изучение этих эпох требует различных навыков.

Памятуя о рецидивах восстановления феодальных порядков, об охоте на ведьм, продлившейся до времен Монтескьё, а кое-где и подольше, о неизменных ритмах крестьянского быта, о монархии, можно с успехом продлевать Средневековье до Французской революции, как это предлагает во многих своих работах и выступлениях патриарх моей дисциплины Жак Ле Гофф. Его ученики и наследники, судя по всему, его поддерживают[23]. Жан Делюмо, историк во Франции не менее влиятельный, хотя и меньше известный за ее пределами, во всех своих работах описывает «цивилизацию Запада» XIII–XVIII вв., находя именно в «зрелом» Средневековье основные образы, идеи, страхи и надежды людей Нового времени. Во многом все это – вопрос личных предпочтений исследователей, рано обретших авторитет и популярность.

Для меня большой вопрос, оправданно ли объединять под одной «вывеской» Отцов Церкви первых веков христианства и изобретателя телескопа Галилея, первых германских конунгов и Бурбонов, иллюстраторов ранних средневековых рукописей и Веласкеса, агиографов и Корнеля. Никто не будет оспаривать связь Шекспира или Мольера с народной культурой, казалось бы, столь твердо державшейся своих средневековых корней. Основателя «Глобуса» трудно себе представить без его исторических драм о средневековой Англии – он был прекрасным историком, всегда оставаясь художником! И все-таки никому не придет в голову завершать этими именами историю средневековой словесности. Скорее их поставят в начало новой литературы, в том числе показывая их связь со словесностью предыдущего тысячелетия, как это в свое время мастерски сделал Курциус[24]. Аналогичным образом ранние художники итальянского Ренессанса – Пьеро делла Франческа, Мазаччо – пишут на сюжеты вполне традиционные, чаще всего христианские: например, история обретения Животворящего Креста (фрески Пьеро в церкви Сан Франческо в Ареццо) или деяния апостола Петра (фрески Мазаччо во флорентийской капелле Бранкаччи). Но действующие лица смотрят на нас уже совсем не «по-средневековому», а с достоинством героев Тита Ливия, римских риторов и сенаторов, запечатленных в мраморе в первые века нашей эры.

Многие из этих творцов такие же христиане, как все вокруг, и трудно решить, еще средневековые или уже нет. Переводя разговор в более широкий план духовной жизни Запада, скажем также, что основатели протестантизма Лютер, Цвингли, Кальвин, Мюнцер и другие – в своем религиозном рвении наследники средневековой религиозности и средневековых реформаторов: от основателя западного монашества Бенедикта Нурсийского до Яна Гуса. Но по своему образованию, по своей готовности порвать с прошлым, реформировать не только свой индивидуальный внутренний мир или подчиненную им монашескую общину, но и все вокруг они уже вне Средневековья. Знаменитый лютеровский лозунг «Назад к Евангелию!» звучал вполне злободневно и в устах Франциска Ассизского, в начале XIII столетия. Но Лютер, выучив нужные языки, перевел Писание на язык своего народа, Франциску это даже близко в голову не приходило. Пытались переводить на новые языки и пересказывать отдельные его части, даже стихами, пересказывать «для бедных», «для варваров»: таков древнегерманский «Спаситель» (Heliand). Для не очень грамотных королей украшали сотнями дидактических миниатюр «историзованные библии»[25]. Но только XVI век – в лице протестантов и некоторых сохранивших верность Риму католиков – сделал священный текст доступным на «несвященных», новых языках, во всеоружии филологических достижений и новых религиозных исканий Возрождения. Для истории христианской культуры, как нетрудно догадаться, это новшество принципиальное, эпохальное.

Точно так же новые, не средневековые горизонты, в прямом смысле этого слова, открыли европейцам великие путешественники рубежа XV–XVI вв. и великие астрономы и натурфилософы, начиная, по крайней мере, с Коперника. В 1572 г. датчанин Тихо Браге, последний из великих астрономов, кто не пользовался телескопом, открыл новую звезду, которую теперь в его честь принято называть «Сверхновая Тихо Браге». Он просто заметил, что эта внезапно появившаяся в созвездии Кассиопеи яркая точка лишена дневного параллакса по отношению к другим звездам; несколько месяцев наблюдений подтвердили, что новое тело появилось не в изменчивом подлунном мире, регулярно посещавшемся, как считалось, кометами, но в не подверженном тлению мире «неподвижных звезд». Описанная в книжечке «О новой, никогда прежде не виданной звезде» (1573) ситуация словно расколола скорлупу того яйца, в виде которого средневековые космологи иногда представляли себе мироздание. Образ мира, заключенного в божественную сферу и ею управляемого, или вращаемого, сохранял большое влияние вплоть до XVIII столетия. Но в умах людей, чутких к открытиям, уже к концу XVI в. созданный и управляемый Богом мир начал превращаться в бесконечную механическую вселенную. Об этой механической вселенной нам – обычно не очень подробно – рассказывают в школе по сей день так, словно такой – механической – она была и пребудет. Впрочем, все эти реперы относительны: я сам лет двадцать назад слышал от одной студентки на экзамене по истории, что Солнце вращается вокруг Земли.

Религиозное, художественное, политическое, научное мышление на протяжении «большого», выходящего за свои точные рамки XVI столетия коренным образом поменяло всю свою систему координат. И, наверное, в нем следует проложить условную – очень широкую – пограничную полосу в истории западноевропейской культуры. Об Италии, где Возрождение, как считается, началось уже в XIV в., конечно, разговор особый. Но и здесь новая гуманистическая картина мира была лишь одним из интеллектуальных течений. Более того, современные издатели и комментаторы гуманистических текстов, встречая в них явно не «возрожденческие» пассажи и мотивы, вынуждены выходить из положения с помощью обтекаемых формулировок: находят «дань прошлому», «отсылки к авторитету», «оглядку на церковную цензуру», а то и просто решают, где, скажем, Петрарка или Салютати уже ренессансный, а где явно средневековый. В других странах творили художники и писатели, формально ничем не уступавшие итальянским собратьям, проблемы и образы того стиля мышления и того искусства, которые мы называем ренессансным или гуманистическим, находили отклик в Германии, Франции, Испании и Англии в то же самое время, что во Флоренции, когда искусство Венеции еще не оставило своей привязанности к золоту византийских икон и мозаик. Культура Возрождения – точнее, то, что мы сегодня склонны ею называть, – была одной из форм жизненного уклада, одной из форм мышления, иногда мирно, иногда конфликтно сосуществовавшей с традиционными средневековыми формами.

Эти «конфликты на спорной границе», как выразился однажды Этьен Жильсон[26], вряд ли когда-нибудь прекратятся. Поэтому я решил описать «тысячелетнее царство», лишь частично согласующееся по хронологическим рамкам со Средневековьем. В этом выборе нет ни фрондерства, ни бравады – есть похожие опыты[27]. Мне просто кажется, что большинство культурно-религиозных задач, поставленных веком Константина, не потеряли злободневности на протяжении этого тысячелетия. В «долгом» XIII столетии, от Франциска Ассизского до Данте, достижения великого обновления XII в. кристаллизовались в суммах, соборах, в дантовской «Комедии».

Конечно, и такой выбор не может не выглядеть столь же волюнтаристским и субъективным, как эсхатологическое заглавие всей книги: почему нельзя было закончить Колумбом, снарядившим каравеллы для стяжания земного рая, но открывшим, сам того не чая, Новый Свет? Ответ отчасти субъективен: я чувствую себя увереннее в текстах и образах, созданных до Данте включительно, «лето» Средневековья, несмотря на все обаяние знаменитой книги Хёйзинги, мне милее, чем «осень». Не факт, что «синтетический образ человека и мира, созданный в “Средние века”, расшатанный и разорванный в четырнадцатом веке, в пятнадцатом окончательно распался на части»[28]. Я лично не стоял со свечкой у одра болезни этого самого «синтетического образа». Но я уверен: средневековая культура, вовсе не исчерпав себя, раскрылась в тысячелетии, начавшемся при Константине и закончившемся при Данте.

Теперь кратко о географии. Из предшествующего изложения уже становится ясно, что едва ли не основным критерием причастности к средневековому типу мышления я склонен считать принадлежность к христианской религии. Значит, нужно представить себе на карте границы распространения христианства. Однако точно так же как многоукладным, не только феодальным, был хозяйственный строй западноевропейского общества, таким же «многоукладным» можно назвать средневековое (и вслед за ним, конечно, современное) христианство. Дело не только в многочисленных ересях и расколах изначально не разделенной Церкви на православную и католическую (для средневековых христиан: на «греческую» и «латинскую»). Этот раскол подготавливался долго, на протяжении нескольких веков, и в основном – но не полностью, не бесповоротно – завершился обменом анафемами между Римом и Константинополем в 1054 г. Дело в самом религиозном фоне, в понимании догматов и в образе религиозного поведения.

Как ни странно, западноевропейское Средневековье создало множество памятников мысли и искусства, которые гораздо ближе по духу не к Византии, а к иудейской и мусульманской традициям. Это не удивительно, поскольку в последние века рассматриваемой эпохи контакты Запада с «неверными», представителями двух великих монотеистических религий, были зачастую куда плодотворнее, чем с «раскольниками» греками, ненавидимыми за надменность и хитрость, и всем многонациональным миром византийского содружества, включавшего Русь. Разграбление Константинополя крестоносцами по время Четвертого крестового похода в 1204 г. – характерный пример этого глубинного взаимного непонимания и неприятия. Латинское Средневековье по большому счету географически совпадает с современным Евросоюзом, во всяком случае, с его ядром. К нему постепенно, и не на равных, относительно недавно присоединилась Восточная Европа, некогда либо пребывавшая на окраине католического мира, либо принявшая греческое христианство. Неслучайно «Третий Рим», Москва, вместе с Римом вторым, Стамбулом, – два крупнейших города физической Европы – за бортом. Неслучайно и на Западе, и в России все спокойно говорят о Европе как о чем-то внешнем по отношению к России и русским. Будто кто-то отменил физическую карту, оставив лишь политическую.

Любой абсурд объясним, если заглянуть глубоко назад. Связи между такими, тоже довольно условными, «Западом» и «Востоком» на протяжении интересующего нас тысячелетия было бы смешно отрицать, и мы их увидим. Но все же речь идет о разных культурах, и это – надеюсь, больше, чем моя недостаточная компетентность, – хотя бы отчасти оправдывает лишь спорадическое появление Византии и Руси в моем рассказе.

Итак, нас будет занимать мир «латинского», или католического, христианства, формально подчиняющегося авторитету римского папы. Но язычество, или, правильнее, не-христианство, никогда не умирало внутри христианского средневекового мировоззрения. Оно проявлялось даже у самых ортодоксальных мыслителей, хотя бы для того, чтобы подвергнуться уничтожающей критике, насмешке, экзорцизму, анафеме. О язычестве говорили, проповедовали, писали, потому что оно было одной из тех констант, которые определяли сознание средневековых людей, хотели они того или нет. Христианство должно было – и во многом преуспело в этом – вобрать в себя языческие элементы, тем самым узаконив их. Мы не раз увидим, как это происходило.